Эмиль Сокольский

Книжная полка


Вячеслав Куприянов, «Тяжелый рок» /
 Wjatscheslaw Kuprijanow, «Hardrock»
Ludwigsburg: «Pop-Verlag», 2014


Куприянов — поэт не описательный, его верлибры, которые мне напоминают переводы из современной западноевропейской поэзии (кстати, книга — двуязычная), не рождены эмоциональными состояниями; они рождены мыслью о трагической расколотости мира; о бессмысленности поисков смысла жизни (попытки его отыскать, как «свидетельствует» автор, однажды увенчались тем, что «люди просто пошли дальше / По пути медведей, птиц и деревьев» — которым также не удалось додуматься до смысла жизни). Сама же человеческая жизнь, по Куприянову, — зыбка, шатка, неустойчива.

В свободной жизни соседствуют
простые люди и люди с двойным дном
гении и злодеи
спасатели и наемные убийцы
блюстители закона и воры в законе
публичные фигуры и отъявленные мошенники
(иногда даже в одном и том же лице) <…>

«Тяжелый рок» — слова, давшие название всей книге, — выступают метафорой отсутствия тишины в душе («Звук извлекает зубными щипцами душу из тела / Звук выбивает из души зрение смысла жизни»), жестокости закона случая («Жизнь только случай в океане смерти / Смейся над жизнью / Над смертью уже не посмеешься / Лови случай полными от пустоты руками»). Социальная среда подавляет поэта, ибо она порождает «Чудовищ интеллектуального прогресса / Идолов свободного рынка / Героев телеэкрана / Наемных убийц нашего свободного времени». Да и сам о себе что пишет автор? — «Я живу / на экспериментальной планете / в качестве подопытного экземпляра / неопытного человека…»
Однако вот два любопытных стихотворения. В первом — «Мы не заметим» — несомненно, говорится о научно-техническом прогрессе, ведущем планету к гибели:

<…> Солнце восходит над нами через не хочу
Солнце заходит в надежде не возвратиться
Звезды совсем не хотят чтобы мы на них смотрели
Воздух тщетно сопротивляется нашему дыханию
Вода неохотно смешивается с нашей кровью <…>

А в другом стихотворении проявляются удивительные для жесткого Куприянова романтические, пейзажные  мотивы — и, видимо, все-таки побеждающая вера в человека как в украшение земли:

На гончарном круге неба
творится земля на закате
из остывающего слитка солнца
из молодых побегов звезд
Алмазным резцом просветленного неба
на рассвете творится земля
под присмотром зоркого солнца
по проекту всю ночь промечтавших звезд
Днем и ночью
творится земля
в надежде
на появление человека

Утешил, однако! А то читаешь  и думаешь — не напророчил бы нам поэт новых катаклизмов…

Дмитрий Чернышев, «Железная клетка»
Тверь: «Издательство Марины Батасовой», 2014


Эти стихи мне напоминают собранные воедино записки, которые автор-петербуржец запрятывал в стол, — написав их в состоянии измененного сознания, причем иногда места на клочке бумаги будто бы не хватало, и текст оставался недописанным. Ассоциации Чернышева связаны то с ангелами, то с Одиссеем, то со скандинавскими мифами, то с его покойными приятелями… В общем, самое близкое сравнение с этими текстами, которое приходит мне в голову — атональная музыка, — ну, скажем, миниатюры Антона Веберна. Но Веберн серьезен, а у Чернышева — игра, иногда жуткая. Какие картины, однако, может рисовать пристрастие к авангарду! — вот стихотворение «Офелия — Орфей»: «“Плыла и пела, / пела и плыла…” / оторванная голова Орфея. / Бурые кровянистые пузыри из ноздрей. / Ты помнишь название реки? / Нет. / И я не помню. / радужная пленка / не / произнести имя, нет трахеи, язык… / помавая ушами, гребя ушами, / плывет / Офелия, дохлая нимфа».
В общем, книга — на своего читателя, любителя страшилок, художественно-воспаленного бреда, крутого эксперимента.

Артём Морс, «Другими словами»
М.: «Воймега», 2014


В стихах Артёма Морса чудес не происходит. «А со мной как будто чудо / приключилось невпопад: / я пришел из неоткуда / и потом уйду назад», — да, есть такие строки, но я в них вижу скорей скептическую усмешку, нежели благоговение перед жизнью, — тем более что к такому выводу подталкивают и другие стихотворения, — например, «Мир тебе, человек терзающийся, / говорящий и заикающийся, / спотыкающийся и проч., / с чем уйдешь ты в спелую ночь». «Как-то проснулся в пять, / думал о том, как жить…», — да, я понимаю, автор книги имеет право доверительно делиться со мной чем угодно «необязательным», но возникает вопрос: ну и что? а дальше? каково разрешение темы? Нет разрешения. Автор признается, обращаясь к Господу: «…жизнь моя — как открытка, / не отправленная тобой»… По всему видно: пишет молодой человек; усталость, разочарование ничем еще не оплачены, в его переживании нет структуры (внутренних конфликтов, с их подъемами и падениями). Не отголоски ли это рок-поэзии восьмидесятых? —

Ты помнишь, мы были как будто ничейные дети,
играли в войнушку, курили втихушку за домом,
любили сладкое и не боялись смерти,
дружили и жили по дворовым законам.Потом все это ушло, сменилась эпоха
и государственный строй, но нам
не до этого было — нам было плохо:
чаще с похмелья, реже — от сердечных ран. <…>

Приблизительно о том же (поэтому урежу цитату) — стихотворение о встрече выпускников: «Милые мои одноклассники, дети сырой земли, / что с нами будет? Да ничего не будет». Непонятно, зачем это написано... Как жаль, что в книге так непросто найти стихи, «забывшие» о смысле и рожденные бездумным поэтическим состоянием, свободным от желания что-то нам сообщить, — просто легкие эскизы, живописные зарисовки: «Вот идет река, / ты говоришь “пока”, / я смотрю тебе вслед, / меркнет закатный свет, / вспыхивают фонари, / а на асфальте, смотри, — / тяжела и легка / тень мотылька».
Автор предпочитает классический размер, придерживается точных рифм, — поэтому иногда озадачивают такие созвучия, как «двора»—«поезда» или «тьма»—«ни хрена». Но не буду придираться — спишу это на свободу выражения и приведу отрывок из «Стансов на приход осени», — в них весь Артём Морс, какой-то едва ли не тоскливо-«эмигрантский». Надеюсь, что п о к а весь, и что в его будущем сборнике будет нечто иное…

Лениво пить, смотреть закат,
по набережной опустелой
гулять до универа и назад,
закуривая то и дело. <…>Продрогнуть и пойти домой,
осознавая, что простужен, —
невкусный, пополам с тоской,
горячий чай, вчерашний ужин.

Изяслав Винтерман, «Точка с божьей коровки»
М.: «Русский Гулливер», 2014


Есть такое мнение: поэзия разнообразна, и отличить то, что ею является, от непоэзии — не всегда возможно. Спорить не стану, скажу лишь, что, видимо, в этой книге я чего-то не понимаю — кроме показательной строки: «слова только сделают хуже, когда придут». Вроде все на своих местах: четкий ритмический рисунок, художественное зрение, юмор, ирония (и самоирония)… Но стихи как-то не вполне по-русски написаны… Прочный отрыв от русской языковой среды? «Приходит ночь, разглаживая море. / Я знаю ночь, хотя и мне темно. / И каждая волна с другою в споре: / кто лучше и кому из них дано». Что это значит? Или вот: «Ударяешься в ночь, точно в дно, головой, / становясь безголовым. / Дно звенит, звук идет  по прямой и кривой, / по приборам столовым». Говорю честно: я не подбираю цитаты специально, я их ловлю наугад. «Месяц я бы провел на Капри, / возле женщин, любящих море, / в дождь от него отрываются капли / и возвращаются, как после ссоры». Я даже не знаю, как все это прокомментировать — просто захотелось поделиться: такая вот у меня перед глазами своеобразная книга, цитаты в которой говорят сами за себя. Послушно прочесть ее от и до я не смог (стихов — на 160 страниц), а пролистать, ради таких, например, строк: «Жена шумит как холодильник / в шестом часу утра», не поленился. Впрочем, вот стихотворение, которое я решаюсь привести полностью, без желания отсечь неудовлетворяющие меня строки: таковых как будто бы и нет…

Осень — плацкарта в небесную глушь.
Едешь, шумишь по заоблачной пыли
между холмами и окнами луж,
вздутой листвы на невысохшем иле.Вверх устремляется рой мотыльков.
Осень потерями или дарами
нас погребает на сотню веков,
желтою глиной сползая на мрамор.Дважды обжегся сегодня с утра:
тем, что пришел, и горящей тобою.
Бледным на вид угольком из костра,
вложенным в холм, наметенный листвою.

В рамках издательского проекта «Только для своих» в 2015 году вышла новая книга Винтермана «Огонь на двоих». Ну теперь уж — считаю своим долгом прочесть! Или — пролистать…

Мария Ватутина, «Девичник»
М.: «Перо», 2015


Мария Ватутина — из поэтов развивающихся; каждый ее очередной сборник не похож на предыдущий, — хотя и создалось у меня поначалу впечатление, что в книжке стихов «На той территории» (Москва, 2010) — вся, окончательная, законченная Ватутина. Время показало мою неправоту. В «Девичнике», правда, я однажды встретил прежнюю, «рассказывающую» Ватутину: бытовую, приземленную, длиннострочную («Мать и отец подгадали меня к майским, но дело за малым: / Доктора дома желала родня. Сделал укол с тазепамом, / Ну, или с чем-то там, чтобы ему в праздник не мчаться на роды…»), но это случайность: книга необычная, стихотворения очень разные, и звучат в них настолько живые ноты, что, мне думается, как никогда взывают к вниманию собеседника-читателя обоего пола («девичник» — конечно, условность), стремятся до него достучаться. «Сокровенному даю / волю, / Стала чаще обнажать душу. / Это что я — тороплюсь, что ли? / Это перед немотой трушу?» «Жить поднаторев дурехой искренней, / Вглядываюсь в этот мир все пристальней»... Что я вижу в этой книге? Что здесь явно присутствует? Неизбежность осознать свой возраст (не желая ему соответствовать), попытка подвести важные итоги, сформулировать для себя невозможность «окончательной истины» («Вот и мне, чем дальше — больше кажется — / Поиск истин с вечностью не вяжется. / Оттого-то старцы и печальные: / Не возьмешь тех истин в дали дальние»); передать остроту наваждения поздней влюбленности («…взглядом радиоактивным / Ты поразил меня насквозь»), готовность к безмерной самоотдаче — выраженной бесхитростным романтическим порывом, не стыдящимся самого себя (а ведь поэты уж много лет как стыдятся выражать сильные чувства)…

<…> Хочешь, я всех твоих врагов очерню,
Хочешь, я тебя обелю перед всеми судами мира?
Хочешь, из мрака столько звезд зачерпну,
Сколько рыб в океане. Трать их вовсю, транжира. <…>

«Девичник» — книга цельная, местами — страшная, ее объединяет абсолютная искренность, поэт ни строчкой не лукавит, — какое может быть лукавство, когда речь идет о невосполнимой потере родного человека; о сложной, болезненной любви к своей стране; о себе самой («И мне есть что еще рассказать о себе такого, / С чем и жить нельзя, и умирать бестолково»). Совсем неожиданно звучит прямое обращение к читателю (или к самой себе?): не теряй ориентиры! — а ориентиры — это «звезд на небе расстановка, / Окна дальних деревень», и вообще, «целый мир в его величье»…
Несмотря на правду чувств, в стихах Ватутиной все рационально продумано — она никогда отдается поэтическому забвению. Не этим ли объясняется, что книгу завершают верлибры и регулярные стихи без пунктуации... Уступка моде, согласие вписаться в популярные течения? Попытка уйти от традиционного размера? (А Ватутина в своей последней книге пишет чаще всего в русле классической русской поэзии, а иногда даже и перекликается с шестидесятниками.) Вывод мне в голову приходит именно такой. Но не исключаю, что мое предположение ошибочно.

Марианна Рейбо, «Письмо с этого света»
М.: «Вест-Консалтинг», 2015


В последнее время прозу читаю редко, но на днях по рекомендации издателя взялся за этот небольшой роман. И нисколько не пожалел: написанный живым, грамотным языком, он затягивает, увлекая с первых же страниц. Начало воспринимается с улыбкой: героиня, от лица которой ведется повествование, — а точнее, дух героини, по своей сущности — дух Люцифера (или дьявола, или сатаны, — как угодно), — несколько тысяч лет тому назад перелетел с небес на Землю и воплотился в образе человека, пережившего с тех пор несколько перевоплощений. Речь в романе ведется от мужского лица: «просто я уже столько раз пребывал на Земле и “им” и “ею”, — объясняет рассказчица, — что по психотипу я — чистый андрогин».
Однако, несмотря на фантастическое вступление, книга по содержанию вполне реалистическая: столь лихой зачин необходим автору, видимо, для того, чтобы острее выразить чувство неприкаянности героини в этом мире, выразить ее чуждость этому миру, «коллективным взаимоотношениям», посягающим на личную свободу человека, на границы его «я», на его внутренний мир, непохожий на внутренний мир других — а то и враждебный ему (даже к человеку, который мог бы стать спутником жизни нашей мистической рассказчицы, она испытывает не любовь и не хотя бы влюбленность, а скорее жалость, и поддерживает близкие отношения с ним как неизбежную жизненную игру).
Сюжет пересказывать не буду; интересней взглянуть на художественное исполнение авторского замысла. «Письмо с этого света» действительно читается как письмо (аккуратное, логически выстроенное, иногда шокирующее своей предельной откровенностью), как лаконичный, энергичный, простой по языку (без изысков, без метафор) дневник, написанный в те дни, когда накопилось столько впечатлений и переживаний, что их необходимо было скорее излить, забывая о душевной боли, об одиночестве, о страхе смерти. Однако снижу пафос: у автора каждая строка осмысленна, едва ли не за каждой — прячется ирония, скажу больше: за многими — игра; порой кажется, что рассказчица слегка водит нас за нос, кое-где нарочито усиливая яркость красок, позволяя вводить в сюжетную линию малоправдоподобные совпадения. И все же… ей-богу, как-то жалко их всех — и героиню, и персонажей, — причиняющих страдания другим либо терпящих причиняемое им зло… Попутно вспоминается грустная мысль в «Зоне» Довлатова: человек человеку не волк, он — все что угодно, в зависимости от стечения обстоятельств. Впрочем, вернусь к нашему Люциферу, говорящему напоследок: «…пока я живу на Земле, я буду по-прежнему выполнять свою тяжелую, но важную миссию — служить сосудом всех пороков, страданий и надежд». То есть — это мы, люди, обречены жестоко грешить, страдать, надеяться, ведь мы ничуть не лучше Люцифера…
И все же — есть вариант если не избежать, то уменьшить количество грехов и страданий на Земле: «Помесь Духа со Зверем, человек легко дает волю второму, забывая о первом, и тем самым превращая свою жизнь в ад — сам, без чьей-то помощи».
Мысль не нова. Стоило ли ради этого вывода писать книгу?
Стоило. Это ведь — «письмо». Дневник. Очередная «исповедь сына века». Окно в чужую жизнь, в которое смотрит художник — с исключительно художественными целями. А это уже серьезно. И — всегда ново, коль художник талантлив. Как, например, Марианна Рейбо.

Юлия Белохвостова, «Ближний круг»
М.: «Перо», 2015


«Сердечная топка не терпит простоя…» — в этой строчке (стихотворение «Из лета в зиму?») весь настрой поэзии Юлии Белохвостовой (по признанию автора, книга составлена в основном из давних стихотворений). Стихи улыбчивы и оптимистичны; в них — приятие жизни несмотря ни на что. Поэт Геннадий Калашников сравнивает поэтический голос Белохвостовой с перезвоном колокольчиков, и в этом большая доля эмоциональной правды. Строчки в книге поют, звенят, танцуют — и мелодии звучат в соответствии с характером определенного времени года, — с каждым из них Юлия Белохвостова дружна, каждое утро жизни для нее — рождение заново. «Земля корнями сплетена с весной, / из лета в осень вызрела брусника», — так приветствуется наступление любого сезона, хотя Юлия предпочитает, пожалуй, лето, которое дарит ей переполненные радостью дни на морском побережье (дорогая автору тема!). Поэтика традиционна, рифмы предельно просты — иногда до небрежности; некоторые стихотворения воспринимаются как наивная «альбомная лирика» или как эстрадные песни-романсы («Под эту мелодию нравится мне танцевать, / к тебе прижимаясь горячим расслабленным телом. / Ты шепчешь мне в ухо, что я хорошо загорела / и что-то еще, но басы заглушают слова»). Возможно, таков художественный замысел Юлии Белохвостовой?

Бессмертный Шульман
М.: «ИП Ракитская Э. Б.», 2015


Это хорошо изданный, в суперобложке, сборник материалов, посвященный памяти одного из основателей литературного клуба «Образ и мысль» Эдуарда Ароновича Шульмана (1936 — 2014). В 1970-е, на домашних семинарах, он обсуждал с молодыми людьми секреты мастерства (среди этой молодежи, в частности, были Фаина Гримберг и Михаил Шишкин). Сам писал много, но опубликован только сборник рассказов «Еврей Иванович». Отзывы впечатляют: «Я полагаю его одним из лучших прозаиков второй половины двадцатого века» (Фаина Гримберг); «Литературное творчество Эдуарда Шульмана… продолжает великую традицию  классической русской литературы ХIХ века» (Валентин Герман)… Не слишком ли громко? Где доказательства?
Что приятно — книга не проникнута скорбным духом: о Шульмане говорится как о живом. Иногда с доброй шутливостью. Чего стоит открывающее книгу стихотворение Виктора Горшкова! Но почему вместо «Эдуарда» «Наум»? Целомудренная осторожность? — не лезу, дескать, с насмешками к почтенному человеку, а так — косвенно намекаю…

Вдоль витрин, неоном озаренных,
Осторожно, за шажком шажок,
Мыслями лихой Наум Ароныч
Шкандыбал на творческий кружок.Тьмы и тьмы в его клубятся памяти…
И туда, где очень он в чести,
На люди идет, косясь на наледи,
Опасаясь брякнуться в пути.Неотступность доблестью чревата.
Одолев треклятую версту,
Он пришел в кружок, как триумфатор,
Послужить на боевом посту…

К списку номеров журнала «ДЕТИ РА» | К содержанию номера