Немолодая пара тишины. Стихотворения

ПТАШКА

И радость ласточки,  и рукава садов,
и слово, что уловлено в садок,
и жженья пятнышко на языке чернильном,
в котором жизнь покажется недлинной,
но спутанной, где нас воды глоток
предожидает, ко всему готов,
среди предметов, что поют из линий,

где каменеет бледный Господин
от нас содеянных из радости и льдин,
и сброшенных, как мясо, сожалений —
все это атом, что обнимет нас,
и понесет в полете, через мрак
в каком-нибудь созревшем мандарине,

с женой моей, прозрачными детьми,
которым мы все зренье возвратим
жестокое, двойное, кем поднимем
свинцовых ласточек мы в разрывной полет,
где птаха с неба отрывает ход —
срываясь в воздух, что собою пилит,

где в кольцевых, как выдохи, стволах
произнести не успевает «ах»,
но падает почти что без усилий,
кем радостно падение садов —
когда дыханье наше нас не ждет,
в своем мерцая атоме мгновенном.

* * *

Наскальный человек, живущий внутрь —
не соблюдая временную жуть,
напяливает камень на пальто,
улиткою, по имени никто,

он совершает одиссею, путь —
попробуй за него, как тьма, скользнуть
и отразишься в вечности его,
которая, как изморозь, в стекло

сложилась вслед за пропуском твоим
где дворники мигают с лобовым
горячим задыханием ворон,
что в трещинах тройных несут урон —

когда-нибудь и я внутрь оживу
тревогу принимая, как жену,
пергамент, иероглиф и Урал —
ни для чего, который здесь соврал.

где камень, разрываясь, как орех
запоминает птичий тонкий смех —
и крутится внутри его спираль,
как человек, который долго спал

СТЕКЛОТАРА

Сергею Ивкину

Густы бутылки нашего дыханья,
которые — средь осени звеня —
теряют все права на пораженье —
в ее плавильне точного вина

«Вина их высока — и это право
хранить они устали» — говоря
так — дворники и грузчики устало
садятся справа, плакая в меня.

Я не горжусь своим прекрасным правом
взять на себя за речь свою вину
прямую, как портвейн и — грузчик Ваня
меня глотнет и в тьму, и в глубину.

С густой бутыли станет он прозрачным
и полетит, как шарик надувной,
туда где вся вина меня лишь значит
и ничего не значит предо мной.

А на причале вглядываясь в наши,
холодные, как кашель, голоса
сгущаются улыбки или чаши,
в левиафана животах галдя.

* * *

С лицом холодным между крыл
и лошадиным ликом
не спрашивай — зачем я был
в твоей земле и дикой
зачем я жаждал речи, и
на рыбе бессловесной
свое дыханье рисовал,
как память о чудесной
твоей невидимой воде,
что между нами всходит,
как раненый слюдой олень,
как на заре уродец,
без серебра и без цены
зачем почти что даром
собою лошадь я поил
с которой рядом падал,
зачем, как бабочки, пруды
дыханья спрятав кокон,
как ангелы вокруг прямы
и крестятся из окон?

* * *

Где липы комната пуста
пока под нею Бог горит,
и — дерево свои уста,
его коснувшись, опалит,

где утка размыкает дождь,
сшивая за собой места,
где выпал вверх ногами свет
снег сосчитав в себе до ста —

там темнота моя стоит,
как дева стыд свои соски
разтеребив до молока
парного из моей тоски,

где листья, словно мертвецы
горят, как лампочки легки,
и хворостом стрекоз шуршат,
кровавя черные виски —

там ящерка, прижав к себе
свою мясную наготу,
бликует, как сгоревший лес,
и дует в черную трубу,

и выдувает липы в парк,
и птиц, которые густы,
летят, сгорая до угля
и камня, не в себе, чисты.

* * *

Сад возьмет твой след
и пойдет, как кошка, сквозь тень —

человечек, что спит в середине,
поет целый день.

День лежит в середине его
и прекрасен внутри,

как ключи, что из скважин
звенят, словно кошки когтьми,

и царапками сны
в животах надувных их скрипят,

где следы, как птенцы,
то умрут, то сады воскресят.

* * *

Бессмертник — ксерокопий наблюдатель,
отцвел и ты, как конская коса
воды, что спит внутри у готовален,
когда внутри ее течет оса,

и чертит волдыри и полукруги
в немыслимом, как смерть, поводыре,
и лошади похожие на дуги
кусают отражения в дыре

твоей, бессмертник, но скорее данник
последних отражений — слепота
бумагу обнимает и светает,
как циркуль неба изнутри ведра.

* * *

Метель, почти синица, чепуха —
пурга словесная на столике портвейна
плывет по небу плотному песка,
чья приоткрыта ангелам всем дверца.

Плывут по небу ангелы мои,
чья плоть небрежна, непреодолима,
чей куст всегда пылает изнутри —
пока здесь плоть на хлеб с вином делима,

и смотрят вслед за музыкой моей
той, что плывет по небу всякой плоти
по воздуху, зажатому рукой,
и с ключиком глагола в повороте.

ВОРОНКА

Постепенные как рыбы
ходят, плачут между нас
снега вьющиеся глыбы,
как воронка или лаз,

но едва начнется ветер
из пернатой тишины —
рыбы высохнут, как дети,
на песке своем черны.

И, когда в прозрачной сети,
ты здесь плачешь за меня,
распрямляя камни — светит
черно-белая земля,

где рукой своею рыбной
разломивши черноту,
рыбная душа, просветы
вертит взглядом, как черту.

* * *

Немолодая пара тишины,
которой даже ангелы слышны,
переступает человечий слух
и невозможно более вздохнуть,

чем тройка, что по дому на санях
себя продлит в приподнятых снегах,
в морозе, в шапке волчьей, в рукаве
у лошадей неназванных кровей,

у твердой, молодой еще, воды,
где бабочкой просверлены ходы
записаны как будто человек
побуквенно минует выдох, век

своих не размыкая, слепоту
жуя, как смех или мороз, во рту.

* * *

Жук дождя меня во ртах
своих держит, как сапожник,
из травы связав верстак,
где живой, неосторожный

жук себя со мной проносит
в грозди тающей земли —
от игрушек человечьих
сохрани меня, спаси.