Стихотворения

Гармонист

 

При помощи глотки и нищей гармони
средь свадебных дел и непрух
мужик-музыкант и бедняга в законе
ласкает общественный слух.

 

В горошек рубашка, меха нараспашку,
беззубо расклеенный рот,
и прямо к подножью в побитую чашку
прохожий ему подаёт.

 

И нет ничего в нём такого, как вроде,
поющем на тему одну,
но этим же самым в снующем народе
задевшем живую струну,

 

хоть знают, по нотам сзывающим судя,
о том, как он густ и непрост,
бездомные звери, бывалые люди
и птицы с насиженных звёзд.

 

Про розы, весну и приморские скалы
он хрипло заводит тоску,
что тонет у берега чёлн запоздалый
и чьи-то следы по песку,

 

а в общем-то, остров судьбы, где хоть тресни

и спасшихся как ни зови,
но всё в одиночестве слушаешь песни
о времени и о любви.

 

Здесь нет ничего, что б роднило со смыслом,
и память о прошлом плоха,
а только лишь пальцы по клавишам быстрым
и рвущие душу меха.

 

Родина

 

Боязливый край, где тяни-давай

из земли, которую дождь мусолит,

я вкусил твой солнечный каравай

родовой мякины и грубой соли.

 

Выходил народ из густых широт,

предлагал наместнику с ликом мутным

распальцовку, труд свой и гулкий рот,

умирая в ночь и рождаясь утром.

 

Он не то, чтоб спорил с лихвой-судьбой,

по грязи простуженной сея семя,

а стоглаво горбился сам собой,

продолжая жизнь и седое время,

 

и крестились серые трудодни,

жёлто-красный обморок красил лето,

и в груди тревожилось от возни,

провожавшей в прошлую тьму всё это.

 

И как колос спела моя любовь

к рядовым полям и зубастым кущам,

где от зверских свар и людских ветров

приходилось круто ещё живущим.

 

Это был распаханный каракум,

а точней, край света, где смерть встречала,

за каким кончался последний ум

и звезда на небе брала начало.

 

 

*  *  *

Там, где вечно срочны и злополучны

монументы времени – города,

и толпой прикрыта да ночью тучной

худоба твоя  и твоя беда,

 

у тебя есть ветер, сквозь даль бегущий

и созвездья гроздьями наверху,

о каких насущно для правды пущей

говорить стихами как на духу.

 

Не смотри, что спрятаны водоёмы

ледяною коркой над спящим дном.

Это край молочный, и здесь ты дома,

а не где-то поздно в миру ином.

 

А что ты в уме и вдыхаешь пробы

продувных просторов и непогод –

наилучший способ и довод, чтобы

посчитать счастливым минувший год.

 

 

*  *  *

Как ни бойся легко

на удобренном смертью погосте,

а всосёшь молоко

лютой жизни у матери-злости

и в отчаянный час

зуд обиды, как порох рубахи,

разорвёшь напоказ

в богадельне, дурдоме, на плахе.

 

Ты, лесная струна,

звонкий нерв перемены мгновенной,

о тебе тишина

оглушённой сияньем вселенной.

Ты над строчкой в листе

чертишь звёзды нажимом железным,
что, увы, ещё те

и зовут к неразгаданным безднам.

 

О тебе скажет всяк:

«Пусть он странен, но это знакомо.

Да и мало ль бродяг

и участников для лоходрома?» -

 

и похерит тебя,

и сломает, присыпав травою,

по затылку скребя

пятернёю своей трудовою.

 

Но его правоты

недостанет, едва, как ни странно,

всё, что пережил ты,

возвратится в осаде тумана,

в громе ливня и льда,

в гулком ветре, по осени спетом,

в то, чем был ты всегда,

но стыдился признаться об этом.

 

 

*  *  *

А нужен ли был свистящий

с балкона вниз головой

игрушечный-настоящий

и даже ещё живой,

 

с обрывочною мольбою

сходящий теперь ко дну,

утративший под собою

опору и всю страну

 

смирительный человечек

в миру, где чума да спесь,

с пожаром на сотню свечек,

что вышел куда-то весь,

 

оставшийся отморозком,

который вдруг, сам не свой,

растёкся арбузным мозгом

по праздничной мостовой?