Илья Казаков

Опыт Луки. Рассказ из цикла «Хороводоводоведы»

– Самое смешное в том, что я даже не намеревался подходить к ней. Более того, я даже не смотрел в ее сторону, – Самуил хмыкнул и протянул мне бутылочку пива. – Потом завертелось, закрутилось. Редкие, но те лестные отношения. Банкеты, фуршеты, поминки, свадьбы. Понимаешь, мы с ней всегда занимались этим под воздействием…

– Куратор бы сказал так: «На несвежую голову». Он любит перифраз. Передай тарелочку, пожалуйста.

– Знаешь, скорее всего, мы понимали, что можем общаться друг с другом только в измененном сознании, под другим углом, так сказать. И не вспоминай про Куратора. Мне страсть как не хочется разговоров про детей и старух.

На бочонке, ловко приспособленном под стол, кутейная сервировка, с оговоркой по Фрейду и с сервизом по Островскому. Сэм протянул тарелку с нарезкой, свиными ушками, оливками и зеленью. Ветка розмарина зацепилась за кинзу, и половина зеленой копны рассыпалась по столу. Пучок зелени в оливковом масле с тминной булочкой в бумажной обёртке – это не эстетство, это традиция.

Сэм. Сокращенно обращались только друзья и немногие родственники. Самые близкие и родители к нему не обращались, а однажды я услышал, как мама вообще неприличным словом его называла. Лично я вслух называл его Самуилом и только в душе Сэмом.

– Так, где вы познакомились?

– С Куратором мы познакомились…

– Я не про Прокуратора… не про Куратора, – с его стороны было свинством поймать меня на «про-про-кураторе». Самуил частенько подхватывал легкие неточности разговорной речи и не раз умудрялся емко и сочно каламбурить.

– Да не с ним, а с ней.

– Меня представил ее будущий муж, Олежка. Тогда они учились вместе. Ни о каких отношениях между ними и речи не велось. Он представил нас, мы кивнули друг другу. Она – к девушкам, а мы пошли в курилку. Олежка Осанин мне только один вопрос задал: «Ну как она?» Я воспринял этот вопрос иначе. Говорю ему, что-то рассказываю. А сам ловлю себя на мысли, что запал мне взгляд ее. Силуэт фигуры отпечатался на подкорке – я и так его и сяк, применяю по полной. Заключил в итоге, что есть в ней что-то от ведьмы, стервозное что-то... притягательное и разрушительное одновременно.

– А почему же заговорил с ней?

– Вот ты опять начинаешь… Повторяю: не хотел даже смотреть на нее… – и махнул четырьмя пальцами в мою сторону.

– Значит, с первого взгляда ты понял, что если еще раз посмотришь на нее, даже не заговоришь или не, упаси боже, подойдешь ближе, случится то, о чем будешь жалеть?

– Лука, ты всегда забегаешь вперед. И какая радость бежать перед комбайном? Ты историю до конца хочешь дослушать?

Я пожал плечами и согласился.

– Так во-о-от… – протянул Сэм.

– Я одного не могу понять, Самуил, – прерывать не входило в мои привычки, но в этот момент я отважился нарушить устоявшуюся тонику беседы. – Вот ты твердишь, что не хотел, не намеревался, не смотрел, а все-таки заговорил с ней. Выходит, опасался для вида, типа «это не я». Делано кривлялся только, и все… Потакаешь ты себе из побуждений неоднозначных, – под конец фразы я придал своему голосу тембр бархатного баса церковного священника. Получилось так себе, но Сэм уловил этот момент.

Резким движением пальца, лихим щелчком, смахнул сигаретный пепел в пепелушку и возмутился непреклонно в своем ключе. Может, мне и показалось в ту секунду, возмутился он несколько раздраженно:

– Да что ж ты будешь делать, Лука, твердишь одно и то же, талдычишь даже. Ну как можно пройти мимо красоты! Понимаешь? Ми-мокра-со-ты… А красота, друг мой, – это дело ответственное! Потому я и мялся.

– Вот твоя красота где, сам же говорил, что под «чем-то» под воздействием «чего-то»… да еще обязательно. Это «чего-то» да увеличивает что-то, что-то да приукрашивает. Тогда совсем не понятна роль красоты в данном процессе.

– Ну, что тут непонятного… Красота притягивает магнитом, прости за банальное сравнение, да? Как цветок пчелу – так лучше? Конечно лучше. Вот меня и притянуло.

– Хорошо прикидываться стоиком. Прошу выделить курсивом «прикидываться», – про себя я несколько раз повторил эту фразу. «Хорошо прикидываться стоиком». Бывает, прицепится отрывочный обрывок, и ни чем не отобьешь, не отгонишь, можно лишь отвлечься.

Самуил пару раз ткнул кулаками в пуфик, взбил, положил на спину, откинулся на спинку кресла и продолжил:

– Мы стали встречаться. Как правило, она приезжала ко мне, будучи уже навеселе, а в те времена в моих запасах частенько появлялись напитки из соседней бакалеи. Шампанское? Пожалуйста. Конь с яком? А вот они! Естественно, мы слушали музыку; конечно, танцевали. А когда мне казалось, что я на пике своих возможностей, мы сплетались телами…

– И падали на софу…

– Нет, Лука. На шкуры, на лепестки роз, на облака. Попадали в паутину неги и грез. Это было так… такое…

– Куратор бы сказал, что ты уже не тот, что чувствам слов не можешь подобрать.

– Я думал. Как назвать это чувство? На что оно похоже? Мне даже казалось, что это наивысшее чувство, которое может испытывать только человек, но мне не хватало маленькой части, грани или, как сказал бы Куратор, толики-крупицы. Но все же я нашел подходящее слово нашему чувству, но произносить в обществе не буду ни за какие ковриги.

Оставалось только бить в колокола «Са-му-ил-раз-ду-ха-рил-ся». Я поднял руку и ударил в рынду, которая висела над моей головой и исполняла роль дачного звонка. Никакого мореманства, Сэм подвесил ее из кинематографических побуждений – звук в точности напоминал заставку Одесской киностудии с боем корабельного колокола. Тинь-дин-н-нь!

– И?

– Постоянство – удел безмозглых, так сказал бы Куратор! А я перефразирую его сентенцию… Постоянство – удел мертвых. Мы же живые люди. Нам свойственно менять и меняться. Взять, к примеру, тебя, Лука. Сначала ты не доверял мне, но после рекомендаций, которые получил от Куратора, мы встречаемся почти каждый день. Ты и теперь думаешь, что это благодаря ему?

Самуил был знаком с сыном Станиславского и иногда вспоминал про это. А еще он был знаком со Смоктуновским и сыном Смоктуновского, видел Кайдановского, читал Мережковского и чтил Паустовского. Поэтому пауза затянулась.

Я привстал от стола. Домик освещался изнутри притушенными лампами. Два окна, веранда. Их света хватало, чтобы разглядеть хвосты пробегающих за забором собак, но мой взгляд все равно настырно упирался в забор. «Забор-забор-забор», жужжало в голове. С чем это связано, я вспомнить уже не мог. Так, мы все меняемся. Разница лишь в степени, в размерах, масштабах, если хотите, этих изменений.

– Да, я думаю благодаря ему. Я так же соглашусь и с тобой, но при одном условии, что ты все-таки доведешь историю до логического конца, и я не разочаруюсь.

К беседе, к ее качественным свойствам, к ее ходу Сэм относился бережнее всего. Мне показалось, я услышал отголоски эмоций, что мне довелось испытать в его обществе. Это произошло у Трамплина.

Редкая фраза Куратора не долетала до центра Столицы и не становилась расхожей. «В городе, где есть Зеленая Роща, обязательно должен быть Трамплин». Именно в том месте и в тот момент я понял, каким разнообразным может быть человек. Последние сухие осенние денечки – казалось бы, бегай, гуляй по опавшей листве, радуйся солнечному дню и ясному небу. Но нет. Мы стояли у основания трамплина прямо под точкой отрыва, то есть у самой опорной сваи, и вглядывались вдаль. «Знаешь, почему мы молчим? – прервал тишину Сэм. – Мы смотрим, и нас не устраивает то, что мы видим, а слова подобрать очень трудно сейчас, да? Хорошо, что ты согласился приехать сегодня со мной, ведь я понял, чего не хватает. Нам не хватает Фудзиямы. Вообще-то у Японцев целый культ существует на эту тему. Возвели храм, там даже почта есть. Паломники взбираются к храму уже много-много лет ежегодно, одно время в моду вошли ритуальные самоубийства молодоженов. Они не могли быть вместе, и сия пучина поглотила их в один момент… и тому подобное. Я заинтересовался данной темой и в поисках упоминаний о горе Фудзи натолкнулся на следующие строки, имя поэта позабыл, но его суть не важна. Копия древней рукописи эпохи Ямато-Ниппон, датированная серединой первого тысячелетия, сохранилась в архиве Ирзиана Бика. Ты же работал с ним и знаешь, как педантично он относится к подобным артефактам. А строки такие: «На Фудзи взобраться невозможно. Эта гора широка наверху и узка внизу». Под рукой был карандаш, я им не преминул воспользоваться и начертил, схематично конечно, сначала очертания Фудзи – снежная шапка охлаждает кратер, значит, облака есть всегда, перевал, пара холмов на склонах, затем в верхнюю выемку поставил точку и начертил равнобедренный треугольник. Вот смотри, я покажу, – Самуил наклонил голову так, что в лысине отразилось солнце, а носком ботинка начертил гору с водруженным на нее подобным, но перевернутым вершиной вниз треугольником. Получилось похоже на песочные часы. – Скажешь, похоже на песочные часы? Я сначала тоже так подумал. Прошло несколько секунд и меня осенило. Это же гриб! Представляешь, Лука! Это гриб ядерного взрыва. Я понял, что послание не дошло до адресата только потому, что на голоса древних человечеству наплевать. А можно было бы столько людей спасти, предупредить, переселить, в конце концов. Не хватает нам горы, Лука, выходит, нужна гора очень.

Я опять посмотрел вдаль и там, в кромешной темноте, увидел гору и взрыв…

Ба-бах! Пустой поднос слетел с бочонка. Самуил вскочил, чуть задыхаясь, дал знак не отвлекаться и оперся об изголовье кресла:

– Ты еще даже не спросил меня, существует ли концовка истории вообще, а уже просишь коду. Так и быть. Я пригласил ее на «кое-что необычное». Самая продвинутая молодежь была прекрасно осведомлена, что есть хиппи, они за мир, свободу и любовь, они – дети цветов и с удовольствием курят некоторые из цветочков. Так я ее и заманил, сказал, что у меня есть «Марь Иванна» и я хочу именно ее и непременно с ней втроем. После звонка я спустился в палисадник, надрал похожей растительности и припек ее до хруста в духовке. Ждать себя особа не заставила, впорхнула в квартиру и плюхнулась в кресло, вот в это самое, на нем ты и сидишь, Лука. Да ладно, брось, шучу. Я набил в трубку, закурил и передал ей. Она закашлялась. И так несколько кругов. Она перебралась на кровать, замурлыкала, вроде как расслабилась. Я делаю вид, что тоже опьянел, а в голове ясность, я ж понимаю, что ничего не будет и… тут… как бы выразиться точнее. Представляешь, абсолютно ничего не получалось ни у нее, ни у меня. Более того, я понял, какого размера между нами бездна. Умопомрачительная! Чудовищная гигантская пропасть, и мое «я» смотрело в нее всей своей реальностью. Мне жутко стало. Она, в свою очередь, вперилась на меня непонимающим взглядом, будто хотела спросить, кто этот человек перед ней. Что вообще происходит? Что я вообще тут делаю? Этот вопрос она произнесла более отчетливо, скользнула в сторону, схватила, что было, влетела в туфли и драпать. Больше мы не встречались… Ну как тебе? Что скажешь?

– Да-с, смею заверить, что вы провели бесподобный и совершенно безболезненный эксперимент, который многое расставляет на места. Мне дюже нравится, – я специально растянул слово «дюже», в тот момент я думал. Думал, как же все связано между собой. Какие бы нейронные связи не работали, у кого бы они ни работали, как скоро или медленно, любой приходит к одному и тому же. – Можно ответить фразой Куратора?

– Нет. Я хочу слышать твои собственные рассуждения.

– Самуил, я не сомневался в тебе с самого начала. А эксперимент я понимаю так: ты тут упоминал частицу… Так вот, эту недостающую частичку не заменят ни алкоголь, ни цветы с шоколадом, ни шубы, разносолы и авто. Это искомое ты нашел, желая измениться и просыпаться с ясной головой. Этот королевский икс как красота, а она дается очень нелегко и не всем. Это то, что не может осознать молодёжь и испытать дряхлая старость. Это любовь. У вас ее не было…

– Булз-ай, в точку. Одно добавлю, что не искать ее нужно, а ждать… Как я это понял? Расскажу при следующей встрече. Пойду наверх. Спина, хондроз и все такое. Ты бы убрал посуду, Лука, а то жена приедет, опять выговор с занесением рук в небо устроит. – И уже сверху донеслось едва различимо: – Дождался, блин…

На небе появилась багряная полоса, но и ее заволокло. Вся посуда вошла в мойку. Торчали только деревянный черпак и червленые щипцы для мяса-гриль. Кран поплюхал-почихал и дал полную струю. Помню, что я смотрел на журчащую струйку и вслушивался в резко усилившийся ветер. Громыхнула сотня огромных небесных тазов. Всполохов огненной птицы не помню, я уже бежал. Потоки смоют остатки пищи.

Вода и ветер смывают все и все сметут, стоит им только договориться.

Пошел дождь…