Древнеримские дела

БИБЛИОФИЛ

 I

Портреты, бюсты, список привилегий

почетных членов, фикус жестяной

в античной нише. Ряд томов длиной

в полсотни жизней стоика Сенеки –

Britannica, в которой, как в ковчеге,

от брызг летейских прячет новый Ной

по паре веских слов про все науки,

искусства, войны, прочие кунштюки,

которым научились скифы, греки,

китайцы, англичане и ацтеки

со дня грехопаденья. Здесь я свой.

Мне в этом зале каждый стол родной.

И стул. И каждый ящик в картотеке

мной выдвинут, ручаюсь головой.

Я знаю, что собравшись в мир иной

и этой жизни подводя итоги,

я вспомню вялой девы профиль строгий,

хранительницы тайн библиотеки,

и бородавку на щеке коллеги,

с которым я встречаюсь на пороге

под портиком, увенчанным совой…

Здесь я веду простую жизнь калеки.

 II

Когда я молод был, и первый клин

был вбит суровой менторскою дланью

меж тем, что начертал пером павлиньим

Платон, и тем, что щучьим повеленьем

писала жизнь мне в школьном дневнике,

я в первый раз похолодел в тоске

и как бы посох ощутил в руке.

Но я, как все, сопротивлялся слабо,

и каждый раз бывал мой выбор прост.

Моей большой страны порядок грубый,

подземки переполненные трубы,

прокисшим пивом пахнущие пабы,

чего-то вечно алчущие бабы

за двадцать лет мой иссушили мозг.

Я жить привык, уткнувшись в чью-то спину,

забыл про искусителя Платона,

но, отмотав от жизни половину,

однажды я услышал крик совиный

и, заглянув ей в желтые глаза,

безропотно нажал на тормоза,

в кювет свой экипаж направил круто

и с облегчением сошел с маршрута…

Но был, увы, и этот выбор прост –

сквозь тернии следить за ходом звезд.

III

А мог бы быть ученым кордованцем,

прибывшим в стольный город на осле

учить науке о добре и зле

патрициев и бывших оборванцев,

потом, благую мысль держа в уме,

в бульон капитолийский окунуться,

без лести с цезарем беседовать, уметь,

хулу услышав, молча отвернуться,

знать точную всему на свете цену,

весталок слушать, с плебсом говорить

и, бросив взгляд ленивый на арену,

вместе со всеми палец опустить.

Но не исполнил я перед сенатом танец,

поэтому и не был зван к столу,

и не искал любви божественных племянниц,

зато и не был сослан на скалу.

Друзей порастеряв, простив врагов,

я снял с себя виссоновую тогу,

прогнал клиентов, распустил рабов

и возвратился в отчую берлогу.

Теперь мой мир – густая роща пиний,

а Рим – библиотека и триклиний.

Мой волчий голод, мой овечий стыд

и жажду вечно алчущей гортани –

все утолит премудрый Стагирит,

а любопытству предоставит стол Павсаний.

Что ж, в мясорубке цесарских деяний

добра и зла не более, чем в брани,

что виснет на плечах кариатид,

когда их руки заняты балконом.

Их взгляд сосредоточен на зеленом,

и что бы ни сказал сенату Тит,

красавицы не поведут плечами…

Текут года, я их не различаю,

с Платоном я беседую ночами

и непроизнесенными речами

неспешно заполняю манускрипт.

Здесь я веду простую жизнь калеки.

Но есть ли смысл в моей библиотеке

иль нет его? Молчит старик Сенека.

Взгляд много видевшего человека

надёжно пленкой мраморной прикрыт.

ПИРУШКА

На кухне оскудевшего Тримальхиона

готовят из остатков – скажем, из рубца,

увядших фиг и сморщенных лимонов

похлебку «митридат»: – Мне от отца

досталось это блюдо, – говорит

вольноотпущенник властителю верблюда.

Кочевник долго шел на огонек, а на ночевках

читал Петрония. Ну что ж, добрался.

Триклиний точно тот. Очаг пылает.

Сидит номад с хозяином сам-друг.

Рабыни спят. За стенкой завывает

умбрийская зима. Хозяин подливает.

Есть от чего сойти с ума.

ТРИУМФАТОР    

Атрибуты совершенства,

трубы, лавры и трофеи,

цепь на шею и венок

на лысеющее темя,

гром оваций, шелест фасций,

обожающие взоры,

шепот сдержанный сената,

рев восторженный толпы –

и мешает ощущенью

абсолютного триумфа

только камешек в сандалье,

только камешек в сандалье,

только камень на душе.

*   *   *

Яд из мутноватой склянки

я в фалернское вливаю.

Эта жидкость цвет не портит

благородного вина.

Цвет не портит, вкус не портит,

опьяненью не мешает –

веселись, пунцовый принцепс,

и скомандуй смену блюд.

Девы, гибкие как лотос,

в залу вносят эти блюда,

только вдруг в твоей аорте

кровь сгустилась на мгновенье,

и стеклянный кубок выпал

из немеющей руки.

Исчезают стены залы,

девы, гибкие как лотос,

ты своё теряешь имя,

а состав волшебной склянки

ты узнаешь, оказавшись

по ту сторону реки.

*   *   *

Снуют рабы по пиршественной зале,

Блестят гостей неискренние лица,

В венке из мирта, в праздничном наряде,

Ты держишь чашу, полную отравы.

Ты смотришь, как в вакхическом запале

Танцорки прыгают под звук цевницы.

Сумеешь отличить примерность пяди

От полнозвучной точности октавы?

ИГРЫ ГЛАДИАТОРОВ

Я появляюсь в ложе. Шлемы блещут.

Помпей кивает. Юлия молчит.

Патриции надменно рукоплещут,

Амфитеатр радостно рычит.

А там внизу, глаза в зеленом гное

От солнечного света заслоня

Кто сетью, кто щитом, а кто рукою,

Идущие на смерть приветствуют меня.