Елена Крюкова

Коммуналка


Часть первая
Обитатели

…Я выплыла в людское море из этой гавани табачной,
Где керосином пахнет горе и в праздники — целуют смачно.

Я вышла — кочегар метели — из этой человечьей топки,
Из этой раскладной постели, где двое спят валетом знобким.

Я вылетела — в дикий космос — из ледяного умыванья
Под рукомойником раскосым — и скипидаром растиранья

При зимней огненной простуде, из общих коридоров жалких,
Смеясь и плача, вышла в люди из той людской, где все — вповалку.



— Дочка. Не смей ходить туда к нему в кладовку. Слышь, не смей!.. Он тебя там гадкому научит. Не ходи! Весь сказ!

— Буду ходить.

— Вот Бог послал козу! Упрётся рогами!.. Говорят тебе — не ходи! Мёдом он тебя там, што ль, кормит?..

— Нет. Читает.

— Во-он што!.. Артист какой!.. Мало тебе учительша в школе читает!.. Я книжки покупаю — дорогие…

— Это сказки. А Борис Иваныч мне правду читает.

— Ишь ты!.. Правду! Ну и какая она у него, правда?..

— Настоящая.


Кладовка

…Старый граф Борис Иваныч, гриб ты, высохший на нитке
Длинной жизни,— дай мне на ночь поглядеть твои открытки.
Буквой ять и буквой фита запряжённые кареты —
У Царицы грудь открыта, солнцем веера согреты…
Царский выезд на охоту… Царских дочек одеянья —
Перед тем тифозным годом, где — стрельба и подаянье…
Мать твоя в Стамбул сбежала — гроздьями свисали люди
С корабля Всея Державы, чьи набухли кровью груди…
Беспризорник, вензель в ложке краденой, штрафная рота, —
Что, старик, глядишь сторожко в ночь, как бы зовёшь кого-то?!
Царских дочек расстреляли. И Царицу закололи.
Ты в кладовке, в одеяле, держишь слёзы барской боли —
Аметисты и гранаты, виноградины-кулоны —
Капли крови на распятых ротах, взводах, батальонах…

Старый граф! Борис Иваныч! Обменяй кольцо на пищу,
Расскажи мне сказку на ночь о великом царстве нищих!
Почитай из толстой книжки, что из мёртвых все воскреснут —
До хрипенья, до одышки, чтобы сердцу стало тесно!
В школе так нам не читают. Над богами там хохочут.
Нас цитатами пытают. Нас командами щекочут.
Почитай, Борис Иваныч, из пятнистой — в воске! — книжки…
Мы уйдём с тобою… за ночь… Я — девчонка… ты — мальчишка…
Рыбу с лодки удишь ловко… Речь — французская… красивый…

А в открытую кладовку тянет с кухни керосином.
И меня ты укрываешь грубым, в космах одеялом
И молитву мне читаешь, чтоб из мёртвых — я восстала.



— А-а-а!.. Мамочка, не бей!.. Мамочка, не надо!.. Я больше никогда!.. не буду… А-а-а-а!..

— Ты, злыдень поганый. Заел мою жизнь. Так тебе. Так тебе. Так тебе. Так. Дрянь. Дрянь. Дрянь.

— Мамочка!.. Не надо до крови!.. Не надо по голове… А-а-а!.. Прости, прости, прости, а-а!..

— У, поганец. Всего искровяню. Всего искалечу. Места живого не оставлю! Весь в отца. Весь. Получай. Получай. Получай.

— Мамочка!..

— Гадёныш.

— Анфиса, открой!.. Слышь, Анфиса, открой, дверь ногой высажу!.. Не бей мальца. Это ж подсудное дело. Засудят тебя, клячу.

— Мой!.. Что хочу, то и делаю!..

— Да он, глянь, как пищит — душа в теле кувыркается!.. Мочи ж нету слушать!.. Нас хоть пощади!.. Че издеваесся-то над беззащитным, ведь он малёк!..

— Пусть знает тяжёлую материнскую руку.

— А ну — до смерти забьёшь?..

— Горшок с возу упадёт — кобыле легше будет.

Пьета

Плач над избитым ребёнком

Лежит на медном сундуке и в плечи голову вобрал…
Кровь да синяк на синяке. Ты много раз так умирал.

Петюшка, не реви ты… Слышь — твоя в аптеку мать ушла…
За сундуком скребётся мышь, и пылью светят зеркала.

Бьёт человека человек. Так было — встарь. Так будет — впредь.
Из-под заплывших синих век, пацан, куда тебе смотреть?!

Хоть в детской комнате мужик — противней нету,— а не бьёт…
Петюшка, ты же как старик: в морщинах — лоб, в морщинах — рот…

Не плачь, дитя моё, не плачь. Дай поцелую твой живот.
О Господи, как он горяч… До свадьбы… это заживёт…

И по щекам катят моим — о Господи, то плачу я
Сама!..— и керосин, и дым, и синь отжатого белья,
И гильзы, что нашёл в золе на пустыре, и маргарин
Растопленный, и в серебре берёза — светит сквозь бензин,
И лозунги, и кумачи над дырами подъездов тех,
Где наподобие парчи блатной сверкает визг и смех! —
И заводская наша гарь, и магазин — стада овец,
И рубит рыночный наш царь мне к Ноябрю — на холодец,
Набитого трамвая звон, и я одна, опять одна,
И день безлюбьем опалён, и ночь безлюбьем сожжена, —
А ты у матери — живой! Пусть лупит! Что есть силы бьёт!
Не плачь. Я — плачу над тобой, пацан, родимый мой народ.


— Дяденька, дяденька! Иди сюда, на кухню… Здесь у мамки блины холодные остались… Щас найду… Вот они — под миской… На…

— Дочка!.. Спасибо тебе, Бог тебя наградит…

— Дяденька, да ты не плачь, а ешь… У тебя слёзы в бороде.

— Милашечка… И-эх!.. это всё ништяк, а вот добрых душ на свете мало — ох, штой-то не видать…

— Дяденька, а почему у тебя гармошка — красная?

— Потому что песня моя — прекрасная.

— Спой! Спой, пока Киселиха не пришла! А то она, если услышит,— щас завоет. И будет петь «Когда мы сходили на борт в холодные мрачные трюмы…» Я ей рыбок подарила, мальков, живородящих, а она только всё свечку перед иконой жгла, а рыбок не кормила — и уморила. Спой!

— И-эх, гармошечка жалобная, стерлядочка жареная!..

— Дяденька, а из чего твоя вторая нога сделана? Из дерева?..

— Дочка, дочка!.. Из дуба морёного… Это меня — под Кёнигсбергом шарахнуло… Пахнет от меня крепко?.. Я нынче именинник — беленькой купил…

— Пахнет. Как от дяди Валеры.

— Слухай песню! Неповторимую.


Одноногий старик играет на гармошке и поёт
Время наше, время наше, стреляное времечко!
То — навалом щей да каши, то — прикладом в темечко…

Рота-рота да пехота, всю войну я отпахал —
Отдохнуть теперь охота, а вокруг кричат: нахал!

Инвалид, инвалид, головушка тверезая,
К дождю-снегу не болит нога твоя отрезанная?..

Так живу — в поездах да во крытых рынках.
Папироса в зубах да глаза-барвинки.

Государство ты страна, тюремная решётка:
То ли мир, то ли война — два с полтиной водка!

Я протезом гремлю да на всю Расею:
Поплясать я люблю — от музыки косею!

Эх, музыка ты моя, клавиши играют!..
До исподнего белья в тюрьмах раздевают…

Кушал Сталин знатный харч, а Хрущёв ест икру…
Я в подвале — плачь не плачь — так голодным и помру!

Выдают мне паёк: соль, картошку и ржаной!
Эх, куплю себе чаёк да на весь четвертной!..

Так чифирчик заварю да попью вприкуску,
В окно гляну на зарю зимних далей русских:

То не белые поля — алые полотнища!
То родимая земля флагами полощется…

Флаги винны, флаги красны — сколько крови пролито!..
Неужель снега напрасно кровушкою политы?..

Помню: стылый окоп. Тишь после взрыва.
И под каскою — лоб мыслит потный: живы…

Да, живой я, живой! И пою, и плачу,
И гармошки крик лихой за пазуху прячу!

И протезом об пол — стук! Деньги — в шапку?.. в каску!..
Друг, налей, выпей, друг,
Да за эту пляску…



— Вон, вон пошла. Цаца заморская.

— Давно ль из своей Тарасихи примыкалась сюды, детишек чужих нянькала… На портниху выучилась — и думает: всё, золотое дно…

— А сама-то дура стоеросовая — другая б на её месте жила так жила! Какие б заказы брала у богатеньких… А эта — блаженненькая: то бабке слепой сошьёт за пятёрочку — цельное зимнее пальто из огрызков, то истопницыной дочке из пёс знат каких обмотков — свитер наворачиват…

— А руки золотые!

— Да ну. Так-то всяка баба может. Нашла што хвалить.

— Да она втихаря-то берёт платья-то блестящие, с люрексом, шить. Свадебные… еврейским невестам… у Герштейнов-то свадьба была!.. а я лоскуток нашла. Точь-в-точь такой, как платье у Фирки. Под ейною дверью.

— Вот оторва!.. И ведь тихо шьёт, как крыса корабельная, сидит — машинки-то не слыхать…

— Вон, вон костыляет. Задом вертит. Подпоясалась, как сноп.

— А чё? Талия у неё ничё. Как у Софи Лорен.

— Тю!.. Да она брехала однажды — бухая, што ли, была?.. што у неё каки-то старики деды взаправду из Италии родом были…

— Сочинят!..

— Деревенска — она и есть деревенска. Кака тут Италия. Под носом у её Италия.

— А на всех как с башни глядит. С прищуром.

— Скулы-та каки широки. Как сковорода лицо. Италья-а-анка!.. Тьфу…

— Это к ней ходит?.. Ну этот?.. Лабух из ресторана?.. Стёпка?..

— А как же. Днюет и ночует.

— Да она с их со всех деньги берёт. А в ресторане за вечер — знашь, сколь можно нагрести?..

— Ушла… Дверью-та как хлобыснула! Как бомбу взорвала. Портниха лупоглазая. Вот всех люблю, всех люблю в квартире. А её нет. Гордая! Не здоровается. Да Стёпка, хахаль, тоже оторви и брось. Давеча — трезвон! Открываю. Он стоит, еле держит ящик с вином. «Я звонок носом нажал, извините»,— грит…

— Если все хахали ейные будут носами на звонки нажимать…

— Или ещё чем…

— Губищи толстые, морда румяная, ну чисто доярка!.. И што они все в ней находят?.. Портниха… Нянька…

— Санька! Муфту забыла!

— Пальчики итальянски застудишь!

— Личико от мороза в мех не спрячешь — обморозишь щёчки — куды Стёпка-та будет целовать?..

— Всё туды.

— Закрой форточку, Зинаида. Кончай над человеком измываться.

— Да она всё одно не слышит. Са-анька!.. Не упади на каблуках, корова!..

— Кости переломат — есть кому полечить.


— Я люблю тебя, я люблю тебя, Стёпка. Я сегодня ночью шила до трёх. Ты обхватишь руками — и страшно, и знобко, зубы друг об дружку стучат, как горох… Я, гляди — лиловой крашусь помадой! Амальгаму зеркал проглядела до дна… Я безумная. Нету с собою сладу. Я с тобою — как пьяная без вина. Я люблю тебя, я люблю тебя, Стёпка! Ох, зачем я в кабак твой поесть зашла?! А ты брямкал, горбясь, по клавишам топким, из-под пальцев твоих — моя жизнь текла… Моя жизнь: изба в Тарасихе вьюжной, ребятня мокроносая, мамкин гроб да отец-матерщинник, кривой, недужный,— поцелуй его помнит росстанный лоб… Моя жизнь: чужие орущие дети, подтираю за ними, им парю, варю: рвущий деньги из рук шестикрылый ветер и капрон на ногах — назло январю! Моя жизнь: бормотанье швейной машинки, проймы-вытачки — по газетам — резцом… бабий век, поделённый на две половинки — с гладкокожим лицом и с изрытым лицом…
А тут сел ты за столик, заказал заливное, взял исколотую крепкую руку мою — и я холод небес ощутила спиною у великой, чёрной любви на краю! Я люблю тебя! Ты — хрупкий, с виду — хлипкий, а на деле — весь из железа, из тугих узлов: ты рояль свой кабацкий разбиваешь с улыбкой песнями нашей жизни — песнями без слов! Песни трамваев, буги-вуги магазинов, твисты пельменных, комиссионок, пивных — я их танцую и пою — во бензинах — сиренью щёк и гвоздикою губ шальных… Да, я молодая ещё! Я люблю тебя, Стёпка! Соседки кричат: «Шалава!.. Красный фонарь повесь!..»

А мне ни с кем ещё не было так нежно, так кротко, так робко. И никогда больше ни с кем не будет так, как с тобою — здесь.


— Мамка! Сбей мне масло.

— Петька, отвяжись.

— Сбей! Из сметаны.

— Отвяжись!

— …Возьми, Анфиса, у меня в холодильнике стоит, в банке.

— Не возьму. Ты небось мужу к щам купила.

— Муж перебьётся. А Петька твой в рост пошёл. Косточки вытягиваются. Корми дитя, Анфиса!

— Да я тебе щас денежку…

— Спрячь своё серебришко. Чай, не червонцы за сметану отдала. Не хлюпай носом!.. А хоть бы даже и червонцы.


Анфиса сбивает сметану в масло для Петьки
Не в судорге, не спьяну, не в куреве-дыму —
Сбиваю я сметану да сыну моему.

По лестнице по нищей брела с работы я…
Востребует и взыщет голодная семья!

О, в керосинной шали под форткою дрожа,
Как руки удержали слепую боль ножа?!

И, сгорбившись на кухне, где лампа — волчий глаз,
Где тесто грозно пухнет и квохчет керогаз,
В бидоне ложкой, плача, сметану сыну бью —
Лохмата и незряча — за всю-то жизнь мою!

За мыльные лохани. За смертное бельё.
За то, что потрохами плачу за бытиё.

За наше процветанье, что царственно грядёт.
За наше подаянье у заводских ворот.

За пропуск постоянный к изношенным станкам.
За ящик деревянный у тьмы отверстых ям!

И, бешена, патлата, сметану в масло бью —
До завтрашней зарплаты у рабства на краю,
До детских ртов галчиных, где зубы — как огни! —
До матюга мужчины, до ругани родни,
До магазинов пьяных, где жиром пол пропах —
Ну, вот она, сметана! Густеет на глазах…

А я её сбиваю всю ночку, до утра!
Живу и выживаю — на выдумку хитра!
И если лютый голод затмит и слух, и речь —
Я в наш родимый голод найду, чего испечь.


— Стёпка!.. Ты?..

— Я.

— Че трезвонишь-то?.. Фу, весь в снегу… Заходи…

— Саня дома?

— А куда ей деться, Саньке твоей?.. Дурище… Сидит на своей финской машинке строчит, тебя поджидает… Пенелопа!..

— Но, но. Ещё заикнись, зява…

— Звиняйте — любовь вашу задел… Пойдём вмажем, Стёпка, а?.. По маленькой…

— Я уж к большенькой… приложился.

— Э-эх!.. И тут ты меня обскакал!.. И к Саньке первым пристоился, и коньяк «Белый аист» за пазухой нянчишь — классный ты мужик, Степан!.. Ван Клиберн ты наш!..

— Гончаров, падла!.. Осторожней на поворотах.

— Я всегда только закрытые… повороты… делаю. Ну — по чуть-
чуть!..

— Вали. Огурца нету.

— А Санька с тобой… за компанию — тоже?..

— Нет. Она — только огурцы любит.

— А… тебя?

— Будешь в скважину подглядывать — быстро окривеешь. Понял?


Одинокая песня Стёпки — Сане

Да, я лабух в ресторане, многоженец!..
Четвертак в моём кармане да червонец.
Все скатёрки в винных пятнах, шторы — в жире!
Всё мне до хребта понятно в этом мире.
Ресторан ты мой вокзальный, работёнка!..
Держит баба так печально ребятёнка…
В толстой кофте, в козьей шали — лик невесты,
Из какой далёкой дали здесь — проездом?..

Закажи блатную песню — я сыграю.
На своей работе — честно помираю.
Мне грузин две красных сунет — между жором…
Саксофон в меня как плюнет соль-мажором!

Ты, рояль мой гениальный, я — твой лабух!
Ресторан ты мой вокзальный в спящих бабах!
Эти — спят, а те — хохочут, в рюмку глядя,
Рысьими очьми щекочут, все в помаде…

И в плацкартном ресторане да в мазутном
Как тебя я встретил, Саня, серым утром?
Ты зашла. За столик села. Как — с гостями!..
Я твоё увидел тело под шерстями.
Напряглась во мне пружина. Я рванулся.
Бритый на тебя детина оглянулся.
Я не помню, что мы ели, что мы пили…

Помню: мы одни — в постели — вместе — были.
И под грубыми руками пианиста
Ты горела вся, как пламя,— мощно, чисто!
Целовал холмы, ложбины, лоб горячий…
Санька, ты ж была с мужчиной — что ж ты плачешь?..
Но, пылая головнёю, вся сияя,
Ты сказала: — Я с тобою — умираю…
Кипятком по сердцу дико хлестануло.
Ах, портниха ты, портниха!.. Всё… Уснула…

И тогда в ночи безбрежной, тьме кромешной
Целовал живот твой нежный и безгрешный.
Целовал большие руки в тайных венах,
Что обнимут все разлуки, все измены.
Целовал ступни корявые, в мозолях,
Что прошли путями ржавой бабьей боли.
И, горящими губами скул касаясь,
Будто во сиротском храме причащаясь, —
Я заплакал над тобою, Саня, Саня,
От мужской забытой боли воскресая,
Оттого, что я — лишь лабух ресторанный,
Что судьба не любит слабых, окаянных!

И во сне ты ворохнулась… Блеском — зубы…
И царевной улыбнулась пухлогубой…
И клещами рук я сжал твои запястья —
Будь я проклят, я держал, держал я счастье.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…А наутро — ну, дела… Адресочек мой взяла…
С губ лиловою помадой как усмешка потекла!..
«Ночевальщик… Извини… Коммуналка… Не одни…»
Сыр нарезала ломтями. Глаз кошачьих — вбок — огни.
«Да, у нас тут ванной нет… Да, в сортир — купи билет…
Щас яичницу пожарю — гады, отключили свет!..
Значит, кухня… Керогаз… Зырканья запавших глаз…
Обзывают… Лучше в петлю — чем вот так вот — каждый раз!..»
«Много было мужиков?..» — «Был один — да был таков…
Да и я не из таковских: норов у меня суров…» —
«Да уж вижу… Жрать давай…» — «Ешь — да живо вылетай!..
Нынче от соседок будет: отошлют и в ад, и в рай…» —
«Че робеешь?.. Им ответь!..» — «Нагрублю — и так жалеть
Буду этих баб поганых, что уж лучше — помереть…»

«Саня, Санечка, постой!..» — «Выметайся. Не впервой,
Стёпка, расстаёшься с бабой, да с такою — не святой…»

А сама-то — жмёт виски, радугою слёз белки
Так сверкают… «Саня, Санька» — крик протянутой руки…

— Сократ! А Сократ! Ты че по квартире в дамском халате расхаживашь? Стыды!..

— Проиграл я всё подчистую, баба Зина. Продулся.

— Чай, можно и отыграться!..

— Пробовал. Не та масть идёт… Несчастная страна, баба Зина. Несчастный я.

— Ну, в любви-то тебе должно везти — по уши в любви небось сидишь!..

— Не сбывается поверье, баба Зина… Холодная земля. Несчастная земля. Несчастный я.

— А где б ты был счастливый?..

— В Афинах. В Пирее. Зачем отец нас сюда привёз! Зачем ему надо было уезжать! Мне Афины ночью снятся. Просыпаюсь — на подушке пятна от слёз. Зубами скриплю. Я от этого холода сдохну, баба Зина.

— Ох, Сократушка!.. Ты бы водочки с Валерой Гончаровым выпил — може, полегшало бы?..

— Карты лучше. Водки выпьешь — и спишь как убитый. Или бормочешь ересь. А за картишками всю ночь сидишь. И чувства разные: то страх, то ликуешь, то — сердце замрёт, бьёт, как птица лапками…

— Ты ж проигрался!

— Отыграюсь я, баба Зина. Отыграюсь.


Картёжники

Нет, здесь столы покрыты не сукном зелёным, а гнилой клеёнкой.
Хруст огуречный снега — за окном. И вьюга плачет звонко.
А мы сидим. Глаза обведены бессонной чёрной метой.
О карты! Вы меж мира и войны летящие планеты.

Засаленной колодою трясу. Сдаю, дрожа руками.
Я дамы пиковой площадную красу пью жадными зрачками.
Табачный дым — старинный гобелен… На вилке — сердоликом —
Селёдка… Позабыт и фронт, и плен, и дочкиного крика
Предсмертный ужас, и глаза жены, застывшие небесно…
И этой близкой, яростной войны хрип и огонь телесный…
Забыты гимнастёрки, ордена, зенитки и разрывы…
Ох, карты!.. Лучше всякого вина, пока мы в мире — живы…

И бабий, тёплый нацепив халат, очки на лоб поднявши,
Играет насмерть в карты грек Сократ, афинский шкет пропащий.
Играет врукопашную, на дзот врага — бросает силы:
Эх, чёрная одна лишь масть идёт, собака, до могилы!..

Таращатся бессонные дружки. Ползёт под абажуром
Змеиный дым. Валятся из руки валет, король с прищуром…
И, козырь огненный бросая в гущу всех, кто сбился ночью в кучу,
Смеёшься ты, Сократ! И хриплый смех — над лысиною — тучей.
И шавка тявкает меж многих потных ног, носков, сапог и тапок!
И преферанса медленный клубок… И близкой кухни запах…

И — ты пофилософствуй, грек Сократ, тасуя ту колоду,
Между картин, что ведьмами глядят, и рыжего комода,
И слоников, что у трельяжа в ряд так выстроились чинно —
О том, что нету, нет пути назад, в горячие Афины,
А только есть седые игроки и костью пёс играет!
И бубны бьют! И черви — близ ноги ползут и умирают!
И пики бьют — наотмашь, под ребро! И под крестами — люди…

Играй, Сократ. Проматывай добро.
Твой козырь завтра будет.


— Петька! Иди глядеть на точильщика! Точильщик пришёл!

— Точу ножи, ножницы!.. Точу ножи, ножницы!..

— Вот вам, дяденька, ножи.

— Дяденька, а эти искры — холодные? Мы от них не подожжемся?

— Как бенгальский огонь?..

— Дяденька, а вы можете так наточить нож, что он железо разрежет?

— А мы в ножички во дворе играем. Мы Маскимке нечаянно правый глаз выбили. Ему операцию делали. Дразнят теперь в школе: Кривой.

— Дяденька, а почему у вас щетина пучками на лице растёт?.. Как мох?..

— Точу ножи, ножницы!.. Точу ножи, ножницы!..


Точильщик

Струмент тащу тяжёлый во грязные дворы!..
Несите мне в подоле ножи и топоры!
Всё наточу на славу — для хлеба и мясца,
На ворога державы, на рёбра подлеца!

Соседушки-соседки! Расплата по плечу.
На лестничной я клетке судьбу вам наточу.

Как в зеркало, глядитесь в стальное лезвиё!
Вы вновь не народитесь — одно у нас житьё.
Одна у нас планида — живи, пока живёшь!
А коль придёт обида — за пазухою — нож…

Летят тугие искры. И колесо визжит.
Я во тюремной жизни, смеясь, точу ножи!
А коль большак — убогий и за спиной — конвой,
Я помолюся Богу о ране ножевой.


— Да ты!.. Да ты на себя глянь, босяк ты подзаборный, кандал ты каторжный! Ты что тут затеял — посуду на кухне бить!..

— Валерочка, Валерочка… Тише, ласточка, ты кулаками-то не махай… Не махай…

— Всё р-разнесу!.. Выковыряю вас всех, гниды!..

— Да ты што… Да ты што, опомнись, Гончаров, што ты с розеткой-та делашь, не выворачивай её из стенки, током убьёт!..

— Отойди, бабы!.. Гуля-аю!.. Сволота толстопятая!..

— Тихо, тихо!.. Куды ты кастрюлю с супом-та метишь!.. Чай, мясо не тобой куплено!..

— На мои, кровные… Отсохни!..

— Да ты свои кровные все в самую получку просадил!.. Налил глазыньки-то — всклянь!..

— Убери ручищи!..

— Паня, Зина, Тамарка, Анфиса! Ба-бынь-ки!.. Давайте свяжем его, чтоб не мотался!.. Руки ему перевяжем кальсонами!.. Не могу больше, всё в синяках, в бане — от баб стыдно!.. Милка уж в заику превратилась, вся дрожит, как заяц: папа с работы идёт… Ирод идёт! Гитлер домашний!..

— Вяжи его, бабы!..

— У, гусеницы!.. Навалились…

— Охолонь чуток! Охолонь!

— За что только ты нас так ненавидишь, пьянь портовая?.. Ведь жена я тебе, а она — дочь тебе!..

— За то, что вы — беззащитные.


Праздник Сретенья Господня

Ох, я нынче покочевряжусь!.. Шубы, платья, рубахи — в кучу!..
Я сожгу имущество наше, нажитое в жизни кипучей.
Я ковры со стен посрываю да с базарными лебедями.
Ну, глядите, Варварка, Милка, как горит золотое пламя!
Не хватайте за руки-ноги… Смерть пришла барахлу мирскому!..
Смерть пришла моему людскому, в тараканьих обоях дому…
Дому, выклянченному в главках, дому, выплаканному в обкомах,
Той каморке, где запах сладкий клопомора и спирта,— дому!..

Я верчу газетой зажжённой — вот Варваркина тлеет шуба!..
Дети-плети, бабки да жёны — все — отзынь!.. Мне огонь лишь любый.
Че ревёте? Вы, росомахи!.. Кто у нас в нашем доме главный?!
Че одёргиваете рубахи?! А морозец на улице славный…

Я сейчас над вами потешусь. Вон отсюдова!.. Дверь — ногою
Распахну… Я или повешусь, иль судьбой заживу другою…
На мороз в рубашонках — живо! А не то сожгу — да с тряпьишком!..
Эх, снежок-то колкий, красивый — потанцуйте на нём вприпрыжку!
Выметайтесь! Моя закалка!.. Ишь, заплакали,— вы, двухвостки…
Прочь, соседи!.. Мне их не жалко — эх, снежок-то резучий, блёсткий!..

Че захныкали, кровососки?! Попляшите — за век короткий,
Где сосу табачную соску, где толкаю селёдку в глотку!
Брысь! Иконкой трясёшь, Киселиха?!. Праздник Сретенья, что ль, сегодня?!
Потому я и выпил лихо на помин страданий Господних!
Там Гагарин летал — однако не узрел худых ангелочков!..
Отвали, истопница, собака!.. Ну, святая выдалась ночка…
Что?!. Милицию?!. Вызывайте! Ишь, козявки, чем испугали!
Да ментов я тех — стукну лбами, на снежке проштампую — ногами…
Варька, Милка!.. Китайские выдры!.. Вон босые — в сугробе пляшут…
Киселиха, сопелку вытри — это горе моё, не ваше…
Шубы, тапочки, щи да каши! Бабы, бить кончайте на жалость!..

Это горе моё. Не ваше. И сожгу — чтоб вам не досталось.

— А у меня мамка вчера на рынке щуку купила. Икры в ней было — ужасть!

— А я эту икру ложками ел. Чёрную. Когда мы в Астрахань к тётке на пароходе плавали.

— А у Лики отец золотые серёжки ей купил. С алмазами! И уши уже прокололи.

— Ну и что! А мне уши завтра проколют! Это ничего страшного: ржаной хлеб подложить под мочку, взять толстую иголку, швейную, и очень крепко прижмуриться…

— А что вставлять-то будешь? Надо золото вставлять. А то дырки загноятся.

— А у нас есть золотые серёжки.

— Это откудова?.. Ха!.. Граф Борис Иваныч, что ли, даст напрокат?..

— Вот и нет! Это бабушкины.

— Бабушка же твоя нищая — откуда у неё золото?

— А я завтра на день рожденья к Динке иду. Там у неё ананасов будет — целая гора! И шоколадные конфеты с вином внутри. Раскусишь — а там вино. И запьянеем.

— А ты чево Динке подаришь?

— Скакалку.

— Э! Она тебя засмеёт. Нужна ей твоя скакалка. Динка ведь богатая.

— А моя мама ещё богаче, ещё богаче!

— Иди ты врать.

— Да, да, да! Она клад закопала. За гаражами. Она сказала: «На чёрный день».

— А что такое — чёрный день?

— Это когда кругом тучи и уже совсем ничего вокруг не видно.


День рожденья

Пахнут синие льдины, будто пряник печатный…
День рожденья у Дины. Снег скатёрки камчатной.

На серебряном блюде ананасы — ломтями.
Здесь еды не убудет — гости, ешьте горстями!

Дом здесь — полная чаша. Во шкафах — перламутры.
И не варят здесь кашу пшённую — зимним утром.

Здесь и дичь, и колбаски, здесь в салатнице — крабы…
Здесь — богатая сказка. Там — о, хлебца хотя бы…

С днём рождения, Динка! Из чего платье сшито —
Из луны-половинки, бархатистых самшитов?..

Извини — я скакалку подарю! И открытку…
Матери денег жалко, говорит: больно прытки…

Заработай копейку, пусть в кармане — горохом!
Да её пожалей-ка на подарок угрохать!..
Должен очень дешёвым быть подарок дитячий…
Ты поздравь её словом, поцелуем горячим!..

Динка, дай поцелую! Ты у нас — королева…
В нищете — затоскую. В бедноте — околею.
В тесноте — народилась. В темноте — умираю.
Подари, сделай милость, Динка, кус каравая…

— Каравай, каравай,
Кого хочешь, выбирай!..
Как на Динкины именины
Испекли мы каравай
Вот такой вышины,
Вот такой нижины,
Вот такой ширины,
Вот такой ужины!..
Выбирай, налетай,
С блюда яркого хватай —
В каравае восемь свеч,
Можно новенький испечь…

Ах, рубинами — икра…
Это вовсе не игра.
Ждёт мышиная нора.
Ждёт крысиная нора,
Керосинная дыра…

Кого хочешь… кого хочешь!..
Кого хочешь — выбира…


Часть вторая
Александра


— А ты куда, старуха?.. Чё тебе здесь надо?.. Это не собес, это квартира.

— Я к ним пришла.

— Баушка! Да ты чё-то спутала. Здесь такие не живут и не жили никогда.

— Я к ним пришла.

— Мамка!.. Мамка!.. Глянь, какая-то к нам старушка приблудилась, вся коричневая, стра-ашная!.. На ней балахон, а на ногах — как у дяденьки — сапоги разбитые!..

— Я к ним пришла.

— Бабулька… Ты чё… тут забыла?.. Ты — на мою мать похожа как две капли… Выпей с Гончаровым!.. Душу уважь…

— Я к ним пришла.

— Бабушка, проходите на кухню, там тепло, я окна сегодня ватой заложил, ко мне бы можно было, да нельзя, у меня там преферансисты, накурено, так грязно, так неприбрано, так…

— Я к ним пришла.

— Чё тебе здеся надо?.. Че здеся надо, старая карга?.. Уж больно ты цыганского виду… Проваливай!.. Того гляди, самовар мой в подоле унесёшь… Иконку — украдёшь!..

— Я к ним пришла.

— Тамарка, может, это к нам тётя Дуся из Павлова приехала?..

— Я к ним пришла.

— Господи, Господи, с нами крестная сила, спаси и сохрани, Паня, да какие у неё глаза страшные, сгинь, пропади, нечистая сила, обереги нас, сила Божия, помилуй нас, грешных…

— Я к ним пришла.

— О, bonne soirée, la grande Morte! Pardonnez-moi… в кладовке живу… угостить нечем…

— Я к ним пришла.

Троица коммунальная:
Саня, Стёпка и старуха Смерть
— Наш чай, нам на веку суждённый, мы в холода испили весь.
Мой мир. Мой слабый, нерожденный. Ещё — во мне. Пока что — здесь.

— Ты, Санька… Плачешь, мёрзнешь, бредишь… Взаправду: к бабам с животом
И на кобыле не подъедешь… А что же будет там… потом?..

— Ох, Степушка… гляди — старуха!.. Лицо — землистее земли.
Каким прозваньем люди глухо её когда-то нарекли?..

— Ну, Александра… Подь поближе. Её узнал. Какая мгла
В очах. Я ничего не вижу. Она пришла. Она пришла.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Был накрытый багряною скатертью стол.
На столе возлежали на блюдах объедки.
За стеною — скандал упоительный шёл
Во бескрылой семье куропатки-соседки.
Золотела в кольцом застывающей тьме,
Как горящая бочка, настольная лампа.
И за старым столом, как на нарах в тюрьме,
Положивши на скатерть не руки, а лапы,—
Дрожью пленных зверей, ядом гона полны,
Болью жизни, что бродит винищем — в бутылях! —
Трое молча сидели. Без слёз. Без вины.
В полумраке каморки навеки застыли.

Молодая девчонка с тугим животом
Потянулась за курицей, что на тарелке…
Парень с голою грудью, с дешёвым крестом
Налил водкой дешёвой стальные гляделки.
Головы он налево не мог повернуть.
А по левую руку старуха сидела.
И лицо её было — коричневый путь
Грязью, кровью, снегами пропахшего тела.

Вместе с бабой брюхатой сидела она,
Вместе с парнем, раскосо глядящим по пьяни.
И была со стаканом рука холодна.
И морщинистых уст — не сыскать бездыханней.
Был подковою конскою рот её сжат.
Но услышали двое из мрака и хлада:
— Вам во веки веков не вернуться назад.
Вы уйдёте со мной. Я беру вас, ребята.
Будет каждый из вас моей силою взят.
Не ропщите. Живому роптать бесполезно.
Всё равно никому не вернуться назад.
Лей же, Стёпка, вино в глотки горькую бездну,
Шей же, Саня, роскошный и дикий наряд,
Чтоб гудеть-танцевать!.. А метель подпояшет!..
Всё равно никому не вернуться назад.
Я — старуха. Царица. Владычица ваша.

«Александра! Кобылка моя! С Новым годом! С новым счастьем!

Что бы ни случилось в нашей жизни, я тебя, лошадка, никогда не забуду. Ты женщина 100%. Не делай только в жизни глупостей. Мне нравилось, когда ты красила губы фиолетовой помадой. Вообще, ты похожа на Стефанию Сандрелли из фильма «Развод по-итальянски». Гуляй больше на свежем воздухе. Не падай — сейчас очень скользко. Гололёд.

Я гад. Прости меня. Будь. Я, пьяный, сижу в ресторане, открытка лежит между ветчиной и «Пшеничной». Если бы я мог, я бы всю жизнь носил тебя на руках. Но я слабый человек. А ты Стефания Сандрелли. Ты кончай вертеть ногами швейную машинку и езжай во ВГИК. Там тебя с руками оторвут. И ты пойдёшь по рукам.

Рисую тебе свою рожу. Я идиот. Я влюбчивый идиот. Я сволочь. Я тебя никогда не любил.

    С Новым годом!
    С новым счастьем!
    Я люблю тебя.
    Твой Сивка-Бурка.
    P. S. Всё. Я ускакал. Навек».


Новый год Сани

Ты каморка моя, каморочка.
Торт трёхслойный. Бутыль. Хлеба корочка.
Да в углу, у телевизора,— ёлочка.
Да напротив сердца — швейная иголочка.
Платье-то… на живульку сметано.
На кошачий клубок горе намотано.
А под сердцем — торк, торк… пихается,
Надо мною в животе — усмехается.
Мол, ты че, мать?.. Свой-то праздник справила,
А меня-то — без отца оставила?..
Гололёд, да голь, да голод города!
А вот я — бревно: не чую голода —
Будто я навек наетая-напитая,
Так любовью измочаленная, избитая…

Пригублю коньячку из тонкой рюмочки…
Ворохнётся плод… Ох, думы мои, думочки,
Пить нельзя — а то б надралась в дымину я
За всю-то жизнь мою — ледяную, длинную!

С Новым годом, Стёпка! А сынок твой в моём брюхе бесится,
На земле меня держит, не даёт… повеситься…

— Кто это?.. Кто это?..

— Санечка, это я… Pardonnez-moi… Борис Иваныч. Я услышал — вы всхлипываете… и очень, знаете ли, испугался и… расстроился… Санечка! Ну бросьте, cherie. Вы не должны сейчас волноваться…

— Идите спать, Борис Иваныч.

— Санечка… Прелестная девочка. Знаете что, прелесть моя?.. Я — вас — приглашаю!.. К себе в гости… Идёмте, идёмте… Вы ведь у меня редко бываете…

— Борис Иваныч, не тащите меня!.. Ох, смешной… Я спать хочу… Я от слёз опухла — умыться надо…

— Вы опухли от слёз, деточка, но вы прелестны всё равно! Всегда!.. Вот видите, как тут у меня славно… в кладовке-то… просто роскошно!.. Мы сейчас с вами и чайку… на кухню не побежим — на плиточке… Есть у меня и варенье — Игнатьевна снабдила… а это вот я на свои кровные покупал — это специально для вас… кушать вам сейчас надо хорошо — это тресковая печёнка… Очень нежная штука… Валяйте, валяйте… Я вам и открытки свои сейчас покажу… Царского времени!.. Матушка моя фрейлиной была у Государыни… они сбежать успели… а я вот — её брошки продаю… Ешьте, душечка… Санечка!..

— Что, Борис Иваныч?.. Что вы на меня так смотрите?.. И руку мне на плечо — не надо…

— Я целую вам руки, целую, деточка… Вы — Тицианова Венера. Вы — Даная… золотого дождя на вас нет!.. Вы — брюлловская девушка… девушка Кампаньи… жара… маслины… облака Фраскати… в пальцах ваших — кисть винограда…

— Борис Иваныч… что вы… что вы… делаете… не надо…

— Деточка, деточка, деточка!..

— Сумасшедший старик!.. Стыд потерял…

— Санечка… Pardonnez-moi, простите старого бродягу… Санечка… Вы не поняли… Вы — самая звёздная из лучших… Вы не отчаивайтесь… Если б я был молод, я бы сейчас — перед вами — на коленях — просил вас… Я — старик, да?.. Но я и сейчас… прошу…

— Встаньте!.. Не смейте!..

— Санечка… Вам нельзя много плакать, деточка… Вас и с ребёнком, и с двумя — ещё как замуж возьмут!.. С руками оторвут!.. Вы такая нежная, такая чудесная!.. Вы думаете, они этого не видят?.. Не чувствуют?..

— Как мне больно… Не могу я больше, Борис Иваныч!..

— Я вас люблю и прошу вашей руки, Санечка.

— Вы спятили совсем!

— Я правду говорю. Пойдёте за меня?..

— Ох!..

— Санечка… Санечка, mon ami… Только я вас прошу: не плачьте… Не плачьте больше никогда…


Отчаянный бег Сани по зимнему городу
Всё запуржило — белый страх. Бегу по белу свету.
Огнь — надо лбом. И тьма — в глазах. А мне и горя нету.
А полы шубы — два крыла! Я шапку потеряла.
Любила. Верила. Ждала. А мне и горя мало.
Драконихой — по белой мгле, по граду ледяному
Бегу, лечу вдоль по земле — обочь родного дома.
Там обитатели живут — чудесные соседи!..
Капусту жрут и водку пьют — все волки да медведи…
Вот — дом… Глаза его горят. Я — мимо, мимо, мимо!
О шуба, верный мой наряд. Я шубою любима.
Один родной, родимый зверь мне лижет — шею, пятки…
А! Лязгнула стальная дверь… Бежать — да без оглядки!

Прощайте, люди в сапогах, в тулупах, грязных робах.
Жизнь — белый страх. Смерть — чёрный страх. И красные сугробы.
Мне в страхе надоело жить — как в бешеной утробе!..
Хочу — снега горстями пить! Хочу — уснуть… во гробе…

А шубу ветер так и рвёт. Я воздух ртом хватаю.
Прости меня, родной народ, как я тебя прощаю!
Родной народ — о, лица злы, черна одежда, хищно
В витринах зришь еду — из мглы, из очереди нищей…
У нас всегда — как бы война!.. Пайки… военных — куча:
Опять — шинель!.. А я — одна во снеговой падучей…

А я — одна… А я — бегу, бегу — от этой жизни!
Прожгу — ступнёю на снегу — псалом моей Отчизне!
В тебе на свет я родилась. В тебе росла и выла.
Твою, молясь, я ела грязь. Твоих волков любила.
И, волк по имени Степан, прощай!.. Прощай навеки!..
Зверь, небесами осиян, твои целую веки…
Ох, тяжко… Тяжело бежать… Я ж не одна… Нас двое…
Ох, что так зачало сверкать над голой головою?..
Сиянье северное?.. Нет!.. Откуда тут сиянье?..
Над головой моею — свет, тяжёлое мерцанье…
Ну что же… Я сошла с ума… Какое это счастье…
Теперь больничная тюрьма, заклёпаны запястья,
А я — лечу!.. А я — бегу!.. Прощайте! Я умчалась…
Вот мир иной!.. Я здесь могу обнять любовь и жалость…
А там?.. Там — страх и дикий снег, багровое пыланье
И мой любимый человек всё просит подаянья —

В том ресторане Стёпка мой, во куреве… во пьянке…
Тебе так холодно зимой… без Саньки… итальянки…

— Тамарка!.. Чё ты — ночь-полночь — стучишь?.. Чё набатывашь, как в набат?.. Младенец твой орёт как резаный по ночам, да ты ишшо моду взяла не спать?.. Какая тебя муха укусила в голу задницу?.. Самая сласть сна, а ты…

— Тётя Паня, горелым пахнет. Проводка горит. Из вентиляционных ходов — дым!..

— Окстися. Какой дым. Под носом у тя дым…

— Галка!.. Че путаешься под ногами, дура девчонка, иди спать ложись, не мети рубахой половицы…

— Мамка, я ноль-один вызвала.

— Ты чё!.. Правда, што ль!..

— Сказали — сейчас приедут.

— Быстро в постель!..

— А че торопиться-то. Какой он — огонь? Поглядеть хочу. Мамка, а Петька спит?..

— Спит, умница моя. Пожарку вызвала! Умница моя… Не бойся… Не бойся с мамкой ничего…

— Пахнет горелым… Мам, вон огонь! Вон он! Хвосты лисьи!..

— Да, хвосты… Только шубу не сошьёшь… Паня, буди всех! Всех!

— Милые! Милые! Вставайте! Пожар! Горим! Горим!

— Что?.. Кто придумал?.. А запах-то… А полыхает вон!..

— Это он, сволочь. Граф Борис Иваныч. Утюг оставил в кладовке. А сам заснул.

— Эй, Борис Иваныч!.. Спит… Свои брильянты под подушкой охраняет, а нам — гори синим пламенем?!..

— Вставай, контра проклятая!..

— Пожарнички, родненькие, вы уж потушите за ради Христа… Дети малые у нас…

— Уж потушили, бабы. Не нойте. Счастье ваше. Дом-то… деревянный коробок. Ещё минут пятнадцать — и всё рухнуло бы… к едрене-фене…

— Пожарники! Братаны! Водочки тяпнем?.. За жизнь!..

— Мамка, мамка, да почему горелым пахнет, аж плакать хочется, а голуби на крыше — не сгорели?..


Пожар

Лютая, зверья сила огня. Судорга ног — к подбородку.
Страшно, огонь. Вдруг возьмёшь ты меня в гулкую рыжую глотку?
Пасть твоя светлая. Зубы остры. Дом наш качается, пьяный.
Так вот горят — первобытно — костры в наших песцовых буранах.
Это Борис наш Иваныч, наш граф, житель крысиной кладовки,
Тощая щепка,— спал, ноги задрав, после крутой голодовки
Так запродав с аметистом браслет, что на паршивую сотню
Снедь закупил и поел на сто лет впрок — хоть сейчас в преисподню!..
Гладил рубашки… Дрожание рук, сытости радость тупая…
Как он оставил включённым утюг — плача, сопя, засыпая…
И загорелось в щелях и пазах красной сухой круговертью.
И загорелся в ребячьих глазах дикий азарт передсмертья.
Взрослые — те лишь вопили одно: «Дом бы сгорел этот нищий!..
Иль в новоселье попьём мы вино, иль повезут на кладбище!..»
И, спохватясь, прижав руки ко рту: «Родненькие!.. Погасите!..
Всё переможем — всю голь-нищету, только нам дом наш спасите!..»

Шорох — из шлангов — вонючей воды! Гари древесная пряность!
Перед тигриною пастью беды — я, не мигая, уставясь…

Рядом со мною — Петюшка Звонцов в чёрных трусах доколенных —
Ласковых не докричишься отцов — сгибших, застреленных, пленных…

Рядом со мною картёжник Сократ в бязевом женском халате —
Там, в его комнате, знаю, лежат трое — все в дым! — на кровати…

Рядом со мной Киселиха стоит, жёсткая, будто двустволка!
Сходен с болотной кикиморой вид, светят глаза, как у волка…

А за лопаткой угластой её, весь в первобытных сполохах,
Пьяный Валера — дыряво бельё, грудь — вся в наколках: эпоха…

Саня, не бойся! Тамарка, держись! Этот пожар — что он сможет?
Он не сожжёт поднебесную жизнь — кости земные изгложет.

В небе январском — горелый салют виден сквозь детские веки.
«Жить вам осталось — пятнадцать минут!» Жить нам осталось — навеки.

Что суждено? Вдоль по свету — с сумой?.. В пахоту — слёзные зёрна?..

…Русый пожарничек, ангел ты мой,
Спас ты мой Нерукотворный.

— Слышь, Киселиха! А хтой-то к нам в подъезд зашёл? И стоит. Курит! Табаком вонят.

— А, это!.. Это истопник из дома напротив. Хведор. Панькин хахель.

— Дык какой он хахель!.. Он жа старикан.

— Наплявать. Старики наши крепки. И духом… и телом… х-х-ха… кха, кха, кха…

— Пойду скажу яму, штоб не курил! В глотке дерёт.

— Ишь! Нежная… Пущай курит. Одна отрада — дым… А у нас и так опосля пожара одна гарь лехкия забиват…


Пророк

Лицо порезано ножами времени. Власы посыпаны крутою солью.
Спина горбатая — тяжеле бремени. Не разрешиться живою болью.
Та боль — утробная. Та боль — расейская.
Стоит старик огромным заревом
Над забайкальскою, над енисейскою, над вычегодскою земною заметью.

Стоит старик! Спина горбатая. Власы — серебряны. Глаза — раскрытые.
А перед ним — вся жизнь проклятая, вся упованная, непозабытая.
Все стуки заполночь. Котомки рваные. Репейник проволок. Кирпич размолотый.
Глаза и волосы — уже стеклянные — друзей, во рву ночном лежащих — золотом.

Раскинешь крылья ты — а под лопатками — под старым ватником — одно сияние…
В кармане — сахар: собакам — сладкое. Живому требуется подаяние.

И в чахлом ватнике через подъезда вонь
Ты сторожить идёшь страну огромную:
Гудки фабричные над белой головой,
Да речи тронные, да мысли тёмные,
Да магазинные врата дурманные,
Да лица липкие — сытее сытого,
Да хлебы ржавые да деревянные,
Талоны, голодом насквозь пробитые,
Да бары, доверху набиты молодью,
Как в бочке сельдяной!.. да в тряпках радужных,
Да гул очередей, где потно — походя —
О наших мёртвых, о наших раненых,
О наших храмах, где — склады картофеля,
О наших залах, где — кумач молитвенный!
О нашей правде, что — давно растоптана,
Но всё живёт — в петле, в грязи, под бритвою…

И сам, пацан ещё с седыми нитями,
Горбатясь, он глядит — глядит в суть самую…

Пророк, восстань и виждь!
Тобой хранимые.
Перед вершиною
И перед ямою.


— А-а-а!.. А-а-а!..

— Степана убили!

— Что мелешь?!

— Я об него споткнулась!..

— Валера!.. Милицию!..

— Да «скорую», ёж твою мышь!.. «Скорую»!.. Может, жив ещё!..

— Мамка, кровь!..

— Господи, спаси, сохрани…

— Допрыгался!.. Дружки небось пырнули…

— Петька, Саньке не говори!..

— Киселиха!.. Саньку позови!..

— А-а-а, сучьи дети!.. Денежки при нём были… Знали, значит, падлы… Грабанули… Не дёрнем мы боле вместе с ним беленькой!..

— Милицию вызывай — с собакой!..

— Да не унюхает. Они следы водкой залили!

— Саня! Саня! Ох, горе-то какое!

— Дуры, не зовите её, она же на сносях!

— А можа, он энто ей деньги-та нёс…

— Щас, держи карман шире!

— Айда, подымем его наверх, на площадку, а то об него все спотыкаться будут…

— Саня! Саня! Степана убили!

— Клади сюда… Осторожно…

— Холодный.

— Чудеса бывают…

— Не бывает.

— Санечка!.. Деточка… ma chere… Не вцепляйтесь так в него… Отвернитесь… Всё будет хорошо, сейчас «Скорая» приедет…

— Александра, на воды.

— Тёть Сань… Вы только не плачьте, тёть Сань!.. Вашему ребёночку это вредно…

— Тихо. Отойдите все. Гляньте — старуха в углу. Вся в золотой парче. Лицо коричневое. Она в нашей квартире не живёт. Тихо. Санька-то… на неё глядит. Глаз с неё не сводит. Тихо! Мы все — лишние тут. Старуха-то на Саньку как глядит. Отойдите все… отступите на шаг… Тихо!.. Санька на колени перед Степаном опускается. В головах у него садится. Старуха сверкает в неё из коричневых морщин пустыми глазами. Золотая парча на костлявых плечах трещит беззвучно. Тихо! Санька руки поднимает над шевелящимся животом. Над телом Степана. Санька в пустые глаза старухи глядит. Санька белее молока, белее вьюги. Санька последнюю свою песню поёт, сумасшедшую песню. Тихо! Не песня это, а плач. Плакать нельзя нам было долго, вечно. Запрещено. Но сломал ветер засовы, запоры. Плачь, Санька! Плачь, итальянка! Плачь, портниха копеешная! Плачь, родная! Ты сумасшедшая уже, страшиться нечего, любить некого. Ребёнок твой радуется в животе, на волю просится. Плачь! Старуха-то глядит жадно, пристально — слушает, хорошо ли ты поёшь, сладко ли плачешь… Тихо! Все отошли, отступили. Попроси хорошенько её, старуху, царицу, поплачь, потрудись — может, она и тебя пожалеет, и сынка твоего…

— Просить нечего. Я её, Саньку, давно присмотрела.

— Чем же она тебе приглянулась?

— Всех, кого так пытает любовь здесь, там — я богатыми дарами дарю.

— Её — возьми!.. Мальца — оставь…

— Ей да Степану там без сына горько будет. А я им там и свадебку справлю.

— Санька!.. Отбеги скорей от Стёпки!.. Глянь, Анфиса,— у неё волосы дыбом встали!..

— Не трогай её, Паня. Она свою последнюю волю изъясняет. Молись за неё… за Саньку нашу, дуру!.. крепко зажмурясь…

— Киселиха… Ты каки молитвы знашь?..

— Богородице, Дево, радуйся! Благодатная Марие, Господь с Тобою… Благословенна Ты в жёнах и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших… Аминь.


Плач Саньки над телом Степана
Вот и прошла ты, жизнь моя, дорожкой сирой да короткой…
О, плачу, горько плачу я!.. Огонь течёт по подбородку…
Огонь — в подглазьях, по щекам, по стогу живота стекает…
Скользит и пляшет по серьгам и над косой во тьме сверкает…

Тебя убили, Стёпка мой!.. Дай пальцами я склею рану…
Пойду я по миру с сумой — тебя любить я не престану:
Любить, как ты, царь Стёпка, пил, как локтем в пасть роялю двигал,
Как, хохоча, меня любил — между мадерой и ковригой…
О, коммуналка!.. Стой, гляди — как я люблю его, как плачу:
Летят скорбящие дожди вкось — на живот его бычачий,
Летят осенние дожди, летят снега неисчислимы —
Я прижимаю ко груди того, кто был моим любимым,
Того, кто был моей землёй, сожжённой, оснежённой, грязной,
Того, кто был навеки мой — как детский плач, как плач бессвязный
Родного старика… кто — был?! Мой Стёпушка! Мой ненаглядный…
Ах, во подъезде как завыл соседский волкодав громадный…
Ты жив! Ты просто убежал туда, где нету боли, злобы —
Как ты бежал!.. как ты дрожал — через багровые сугробы…

Тебя я крепко обниму. Что, коммуналка, ты застыла?!.
Гляди: я ухожу во тьму с любимым, коего любила.
Гляди, гляди, моя семья!.. Гляди, шальная Киселиха —
Без кружевного там белья отлично проживёт портниха…
Гляди, Валера!.. В дым не пей — а то народишь глупых деток…
Анфиска… Петьку пожалей — его не бей хоть напоследок…
Ты, Паня, тут… топи щедрей — а то задрогнут в наших зимах,
Что год от года всё лютей,— все косточки, вся плоть любимых…
Борис Иваныч, не серчай, что я твоей женой не стала —
Прощай, кладовка, жгучий чай, в коробке — графские опалы…
Не горбись, офицер Сократ!.. Отдай последнюю команду…
Оттуда нет пути назад уже — ни помыслу, ни взгляду…
А вот он… вот он… вот лежит — и волоса его багряны,
И время сквозь него струит свои болота и туманы,
Позёмок хрусткую слюду, церквей — над оттепелью — злато…
Прощайте, люди! С ним уйду. Ведь я ни в чём не виновата!
О, коммуналка, отпусти!.. Я керосинку запалила
В последний раз… Держу в горсти твой свет — я так его любила…
О, Степушка, лежи, не плачь — с тобою ухожу навечно.
Сынку мы купим там калач — медвяный, охряной и млечный…

В последний раз… В последний раз
Оглядываю стены эти —
Гудит истошно керогаз,
Кричат в меня глазами — дети,
И Киселиха крестит грудь,
Где вытатуирован дьявол,
И за окном бельмастым путь
Трамвайный — облачился в саван,

И на пороге бытия, над мёртвым — руки воздымая,
О, горько, горько плачу я! И всё на свете понимаю —
Моя любовь, моя любовь, не плачь, ведь я уйду с тобою —
Туда, где мы родимся вновь, где пышет небо голубое,
Где никогда не бьют детей, где буду шить тебе рубахи,
Где не проходит до костей топор мороза, как на плахе, —
Моя любовь, о, Стёпка мой, убитое, родное тело,
Мой мальчик, маленький, больной,— я жить с тобой, я жить хотела,
А нынче мы с тобой уйдём, обнимемся тепло и жалко —
И полетим над январём, над нашей гиблой коммуналкой,
Над миром, в храпе и хмелю хрипящем худосочной страстью! —
А я одна тебя люблю!.. И в небе, пьяные от счастья,
Нагие, обхватясь,— летим,
Летим, мой Степушка чудесный,
Как от костра во поле — дым,— над мёртвой угольною бездной,
Где реки обратились в кровь,
Где высохли моря незряче!..

Моя любовь, моя любовь,
Моя убитая любовь,
Уже — от радости
Я плачу…

И так, сцепившися, летим
Над синей, нищенской зимою —
Мы — чад и тлен, мы — прах и дым —
В пустое небо ледяное.

К списку номеров журнала «ДЕНЬ И НОЧЬ» | К содержанию номера