* * *
Придерживая шарфик на ключицах,
бреду, сминая листьев чесучу.
Я больше не хочу про что случится.
Зачем я знаю больше, чем хочу?
Нет белых карт в растрепанной колоде.
Ненужного убейте скрипача.
Танцуют куклы грустного Коллоди,
игрушечно по сцене топоча.
Мне тоже было нужно все и разом.
Просила — распишись и получи.
Закат, прищурясь красноватым глазом,
нацеливает узкие лучи.
* * *
Как снежная пушка, бесшумным зарядом
набухла пушистая мгла,
и терпкая горечь по всем, кто не рядом,
упруго за горло взяла.
В тоскливое время распухших миндалин
согрей себе чай с молоком.
Ты просто по-русски нелепо ментален,
не стоит грустить ни о ком.
Не видно луны, дело близится к ночи,
мы сами себе сателлит.
Осеннюю песню миндальный молочник
тихонько скулит и скулит.
Смотри, как с беспечною волей цыгана
слетает снежок на поля.
И ясно, за что эта жизнь дорога нам,
и свежесть в молочном тумане циана,
и сладость, и яд миндаля.
Гладиолус
1.
Под первый снег вскрывается граница,
и через сердце тянется, узка,
бесшумная, глухая вереница —
твои потусторонние войска.
Вот так, гуськом, они текут поныне —
с незрячими очками на носу,
и осторожно головы больные
над бледной гололедицей несут.
И к ним уже не страшно впасть в немилость,
тут каждый силуэт тебе знаком,
и та, и та, что вдруг остановилась,
ладонь ко лбу приставив козырьком,
и смотрит в сад, где ты в квадрате света,
и тьма вокруг бормочет и поет,
и теплый дождь, и долго будет лето,
и гладиолус разевает рот.
2.
Не выходи на свежий голос
дождя, что с ночи моросит —
тебя укусит гладиолус
и смертной грустью заразит.
Вот так и стой, пока под веки
течет вельветовая тьма.
И ничего — ни зги, ни вехи,
лишь одиночество ума.
Лишь бормотанье, вздохи, всхлипы —
сырого сада колдовство.
Твой лоб невидимые липы
облепят мокрою листвой.
И ты, разинув третье око,
заглянешь в собственную тьму:
там тоже дождь, и одиноко
фонарик, брошенный в осоку,
мерцает никому.
* * *
Нету солнца которые сутки,
облаками затянута высь.
Охренительно правы по сути,
мы по форме опять напились.
Опускается ниже и ниже
облаков обложная гряда.
Чтоб не ведать, что больше не вижу,
я смотреть не желаю туда,
где в тумане слоистом и вязком
исчезает последний редут —
никакие там гама да васко,
хоть убей, ни черта не найдут:
ни страны, ни зверюшки-тотема,
чтобы плакать, уткнувшись в него.
Исчерпалась навязшая тема,
ничего уже нет, ничего.
Ты сидишь неподвижный и белый,
словно мелом измазанный мим.
Я смотрю на тебя онемело:
что же стало с владеньем моим?
Вот тебе и весна-чаровница
с вдохновенной ее чепухой.
Что еще может с нами случиться
кроме солнца над черной рекой,
где откроется правда-изнанка
на безжалостно трезвом свету…
Посмотрю на тебя, словно Ванга,
и под черную воду уйду.
Журавлики
Я злая и противная, я ненавижу всех.
Сижу в убогой комнате, журавликов леплю:
вставляю в птичку каждую свой самый смертный грех,
и продаю на рынке их за штуку по рублю.
А птичку прикупившие с ней прибегут домой,
сожрут, давясь и чавкая, и пальцы обсосут.
И станет мой грешок тогда практически не мой,
перетекая сумрачно в доверчивый сосуд.
А я леплю, хихикая, и мне не прекратить.
Сидят на полках птенчики и на меня глядят —
и столько их налеплено, что всех и не простить
ни богу, ни товарищу и никому подряд.
А если детка-детская журавлика возьмет
и скажет: «Мама-папочка, я это не хочу»,
ей руки-ноги выкрутят и будут круглый год
водить в плохую комнату к недетскому врачу.
Сопят-шуршат лепильщики за тоненькой стеной,
и глиняные шорохи ночами слышу я.
Не трожь меня, журавлики, летящие за мной,
я тоже детка, слышите, я детка быв-ша-я!
Ветер
первый ледок ломается с хрустом
солнце не греет осень горчит
все как обычно глупо и грустно
девочка плачет мальчик молчит
стонут качели жалобно-ржаво
счастья кораблик сорван с петель
что там про шарик пел окуджава
вот и накаркал — шар улетел
ветер лохматит гнезда вороньи
небо на нитке рвется из рук
девочка-ветка плащик-болонья
маленький парус первых разлук
мальчик-молчальник в курточке куцей
клены полощут небо в сети
он улетает чтоб не вернуться
девочка плачет чтобы расти
* * *
Бывает же такое в ноябре —
эмалевое небо голубеет,
и лезет к солнцу глупая трава,
обманутая этой ерундой.
И приобщаясь к призрачной игре,
дурацкое письмо пишу тебе я,
где восемнадцать мне едва-едва,
и ты такой смешной и молодой.
Где ты, как пионер, всегда готов,
и жизнь еще свежа и восполнима…
Пишу, пишу про все, чем мы сильны,
покуда ноября густеет мгла,
и в черных окнах скорых поездов,
что мчат нас в нескончаемую зиму,
неугасим, плывет снежок луны,
подтаявший от нашего тепла.
Крымское
Еле помню тебя — чудака, гордеца, иноверца,
обломавшего копья у стен моего равелина.
Но как сладко гудит ностальгия в зазубринах сердца,
наполняя вишневые соты печалью пчелиной.
Стрекотали часы под щекой — наш кузнечик несчастья.
Ты сорвал их тогда и ударил о крымские камни,
и с перрона отчаянно долго махала рука мне —
с беззащитно белевшей полоской на смуглом запястье.
Что камням до людской суеты. Время треснуло, встало.
В киммерийском разломе печалится гул ностальгии.
И по лунной дорожке, оставив ничейные скалы,
в ту же самую воду любовники входят нагие.
* * *
Сад кажется пустым и ветхим,
заборы щерятся зубами,
и яблоки вцепились в ветки,
как птицы с красными зобами.
Ступени листьями заносит,
и одинокий, как Зосима,
мой дом цепляется за осень,
предчувствуя скупую зиму.
Мышонок тащит крошки в норку,
поленья щелкают в камине,
и по утрам арбузной коркой
так терпко пахнет первый иней,
так ярко солнце напоследок
скользит по ледяному пруду,
что никуда я не уеду.
Я есть и буду.
