Полет в глубину неба

Если бы случилась сейчас какая-нибудь литературная революция, и на баррикадах кричали бы: «Долой помпезность, серость и литературное враньё!», я бы точно подумал, что это сторонники Игоря Михайлова. Потому что его прозу отличает невероятная точность изображения – человека, явления, ситуации, времени и страны.»

Перечитывая его рассказы из книги «Письма из недалека», постоянно вспоминаю стихи Осипа Мандельштама:

Художник нам изобразил

Глубокий обморок сирени

И красок звучные ступени

На холст, как струпья, положил.

Игорь Михайлов может изобразить целый народ на трёх страницах рассказа. Он так рисует провинциальную Россию, что в результате читателя, а не только писателя, разбирает бредовый смех сквозь слёзы. Он изображает лицо человека, и вы уверены, что эту личность видели много раз, и надрывались от смеха, или плакали.

Игорь Михайлов – это современное русское сочетание Гоголя с Чеховым. Будто под ручку идут по России Николай Васильевич с Антоном Павловичем, а рядом с ними – глазастый умница Михайлов. Писатели прошлого говорят, подмечают, но, как понимаете, писать не могут. И за них пишет сегодня Игорь Михайлов, которого многие мэтры, полумэтры, и литературные сантимэтры стараются не замечать, одни из-за равнодушия к чужим талантам, а другие из-за неопрятной зависти.

Подождите, а где больше всего могут одновременно всеми фибрами любить и ненавидеть? Угадали, в России. А Михайлов – это неискривлённое отражение России. У страны, как у птицы два крыла, они и несут страну, то низко над землёй, то поднимают до верхнего краешка неба. Вот у России одно крыло, это уж точно, духовное. Потому, когда она складывает крылья и камнем летит к земле, в последний момент духовное крыло оживает, за ним второе крыло, и опять возвращаются в полёт в глубину неба, ближе к Богу. И Игорь Михайлов летит вместе с Россией.

Его строчки хочется перечитывать, раскусывать мякоть спелого литературного плода, так чтобы брызгало и доставляло удовольствие, и это счастливое состояние ничто не заменит, ни водка с коньяком, ни деньги, ни слава. Это великое эстетическое удовольствие, которое осветляет душу читающего человека. Михайлов наполняет свои эссе и рассказы благородным духом одновременно аристократизма и монашества.

Когда читаю его строчки, по-человечески горжусь им и радуюсь, что Господь послал такого писателя земле российской. Вот немного времени пройдёт, и заохают, заахают, мол, как же так, своего-то и не заметили.

Поэтому пора начинать сейчас и быть благодарным таланту здесь и теперь.

Процитирую Трумена Капоте: «Тоска бывает, когда толстеешь или когда слишком долго идёт дождь. Грустишь, и всё. А когда на стенку лезешь – значит, ты уже дошёл. Тебе страшно, ты весь в поту от страха, а чего боишься – сам не знаешь. Боишься, что произойдёт что-то ужасное, но не знаешь, что именно» («Завтрак у Тиффани»).

Научиться писать можно. Научиться быть талантливым нельзя. Игорь Михайлов пишет талантливо, прекрасно и страшно. Его книгу «Письма из недалека» невозможно прочитать один раз, вам обязательно захочется к ней возвращаться, как к некоторым картинам: снова видеть, впитывать, чувствовать. Вначале им очаровываешься, а потом задумаешься — и становится страшно. Он как то редкое вино, которым хочешь напиться, чтобы побыть счастливым, а потом наступает похмелье, как от зелья, редкого, но отчаянно крепкого.

И после этого тоска приходит. Такая тоска, которая живёт только в России. И он сам где-то пишет: «У российской тоски нет дна. А что есть? Простор и воля…». И уезжает эта тоска из России, хоронясь в людях, и в самых любых заграницах вдруг очнётся, и как защемит, как изгложет, и как затрясётся душа от слёз и сумасшедшего смеха. Это вот та непонятная тоска и есть, неописуемая. Вот, Боже ты мой, что это такое!

В общем, вначале я думал, что Игорь Михайлов — какой-то восставший современный Чехов. Потом вчитался, произошло погружение во что-то, и стал он опять Чеховым, но не только им. А в конце я понял, почему замираю: он и Гоголь восставший. Можете проверить. У него любую фразу с любой страницы выдёргивайте, и она будет невероятной в своей изначальности и свежайшей свежести, и в смешноте, и в обработанной талантом красоте.

Ну, давайте наугад, навскидку: «Цыганским пожаром в степи заиграли фонари, и львы с хищными мордами бесшумно подкрадываются к очередной жертве, одинокому прохожему, униженному и оскорблённому, чтобы прыгнуть ему на плечи, чтобы сдавленное горло зашлось в безудержном кашле, чтобы хлынули из него на асфальт потоки насморка…» (Это о дожде в Питере).

«Водонапорная башня в центре, словно подзорная труба, выглядывает во вселенной, нет ли ещё места более заполошного, чем он…» (о городке Зарайске). «Полукруглые решётки Троицких ворот – словно соты, в которых оседает сладостный сон воспоминаний…». «В тёплый кокон соборов и церквей, из кадильного дыма которого словно выплывают образы прошлого, ушедшие из города вон много лет тому назад и забывшие вернуться…». «Храм изнутри распят строительными лесами…» (о Торжке).

«Какие-нибудь Семибрюховы решили оставить память о себе, и тут же Свиньины, или Оглоблевы…» (Торжок); «Два окна близоруко сощурили усталые веки. Грязно-белый забор, восклицательный знак фонарного столба…» (Звенигород). «И ты — не прах и тлен, а нечто одушевлённое, вроде бабочки или цветка. Твоя душа говорит со мной. Говорит на каком-то диковинном языке тишины, веянья, молчанья…» (вспоминая бабушку). «Печальное слово – Струнино – так и будет в моей памяти звучать словно вой голодной суки на луну…» (о городке Струнино).

«Дождь тихонечко молотит о подоконник, как будто гробовщик заколачивает в гроб маленький обойный гвоздик…». «Облачённый в чёрный саван, будто ангел возмездия, я буду пугать их своим угрюмым взглядом, топить их в бассейне и шваброй запирать в сауне. Я стану проклятием следующему после нас поколению. Таким же, как они — старому Торжку. И огненной десницей на бревенчатой стене бани начертаю: Прив?тъ изъ Торжка!».

Наверное, хватит. По точности слова Михайлов напоминал мне иногда Бабеля, но не одесского или конармейского, а такого, бродящего по провинциальной России. Книга у него разделена на очерки и рассказы. Не нравится мне газетное слово «очерки». У Михайлова это изумительные по точности изображения эссе; они, по Пастернаку, «о времени, о жизни, о себе». И эссе, понятно, правда, и рассказы (вроде бы придуманные) кажутся сущей правдой. Но если этого не было, то всё равно это было! Вот так он сумел описать эту безумную жизнь безумного мира в провинциальной России.

А городки и деревеньки российские, они как в застывшем от изумления и холода хороводе, смотрят на вас незрячие окна и незрячие люди, с замутнёнными стёклами и глазами. И становится жалко и опять страшно. Ох, страшно. А пишет он — как иконописец иконы пишет. Письмо тонкое, точное, лакированное, смотрящее на вас серьёзно, скорбно даже. Скорбно, скорбно, вот правильно. Смешная до гоголевской жути и скорбная Россия.

За скорбью угадываются ненужные сейчас батоны, колбаса докторская, банки с консервированными огурцами, несколько кур, ходящих по двору. И ломоть хлеба, настоящий, солидный, толстый, с несколькими осыпавшими крошками на клеёнчатой скатерти. Но часто – вдруг пропадает иконопись слова и накатывается в строчки призрачный, «полурастворимый», рассыпчатый прилив импрессионизма. Зыбко, вязко, прозрачно, но точно, чтобы глядя на его выписанную словами картину – замирание внутри происходило, и чтобы глядящие жалели слепых людей, которые этого не увидят. У него в тот момент не строчки, а кровавые мазки, простите, ложатся на душу.

Он другой, более трагический Чехов, потому что время сейчас более трагическое. Там – сёстры кричат «В Москву!», извозчик про смерть сына рассказать хочет, кто-то чихает и пугается этого, смех на маленьких трагедиях, ну, кроме потери сына, а смешно ещё, когда фамилия лошадиная. А у Михайлова Россия выжатая, померкнувшая, хотя церквами и монастырями ещё живущая, редкими людьми живущая, ещё более редкими праведниками живущая.

Слова у него литые, как пули, и пахнущие, как цветы разные – и полевые, а бывает, что прекрасные гроздья из заморского сада. От них головокружение, им тесно, как сотням умных и едких людей, очутившихся в одном узком месте. А иногда — как на ярмарке, слова частушечные, гоголевские. И Михайлов тоскливо, с болью, язвительно говорит, всё замечает, смеётся сквозь слёзы, вот что он такое. Видит то, что мы не видим. От видения рождается понимание, от понимания рождается печальная мудрость. Но таланта — на многих бы хватило.

Он, возможно, единственный в России, кто пишет о России так. Вот он такой, уже как-то прославивший Россию, но мало ещё об этом знают. А когда узнают, не знаю. Может Путин прочтёт, ахнет, закричит: кого же вы такие-сякие печатаете, вот Чехова-Гоголя не заметили, вот аспиды проклятые, читать перестали! Ну, и начнут печатать, и заахают, закукуют, захвалят захлёбываясь.

Взять, что ли, написать об этом Путину... Мол, есть такие, или такой, которые в России живут. Вот она снова перед михайловскими и нашими глазами: ленивая, почёсывающаяся, бестолково смотрящая, ленная, чиновничье глупая, злая, и добрая, смотрит сперва насторожённым глазом, а потом глазами, проливающими апостольскую чистоту и «добрость». Какая же она ужасная и прекрасная, нездешняя, ни на что и ни на кого не похожая! Единственная. Вот такая. Припала она к сердцу Михайлова, да так, что не оторвёшь. Голова его над ней склонилась, и не видно, плачет он или смеётся. А, ну да, уже говорил: одновременно, плачет и смеётся!

И тоска у него по ушедшей куда-то России, не оставившей записок, как Толстой, когда ушёл. Вот и ищите. И нет милых кринолинов, спокойных прогулочных набережных, с неизменным приподниманием котелков и шляп, вывесок нет со знаком Ъ в конце слова, а главное, людей тех, благородных, нет. И тоскует он по духу той России, наверное, всё же не ушедшей, а уплывшей в небеса. И знаю я: он затаённым углом сердца чувствует, что та любовь, предназначенная ему, уплыла с той Россией. Вдруг вспомнилось, как сказала одна мудрая московская дама о семье убитого священника: Только, когда его не стало, они поняли, кто рядом с ними жил…

И вот что ещё важно и прекрасно. Михайлов не один ходит по России. Иногда незримо, а чаще зримо, проходит вместе с ним города и веси, останавливается в храмах, рассматривает лепку, картины и иконы, сам Господь. Помните — тот, каким Его изобразил Иван Крамской в полотне «Христос в пустыне».

Флорида, США