Валерий Черешня

Укрощенье мира словом. Стихотворения

НАКАНУНЕ

 

Отцу


В то время, как готовятся к войне
с постыдной спешкой и безумным рвеньем,
купи малины, сахару вдвойне
и приготовь целебное варенье.


Больших тазов сияющая медь,
и солнце, затекающее в кухню,
и сладострастье детское – смотреть,
как плёнка сласти потихоньку пухнет.


Быть может, наступающей зимой,
которой, может быть, уже не будет,
в разгар вражды отчаянно немой,
оно ещё понадобится людям.

 

И даже если всё и станет прах,
как подобает длительному тленью,
ты всё же не играл в их мерзкий страх,
а пробовал, как тянется варенье.

СЕНТИМЕНТ


Укрощенье мира словом:
лёгкий взмах его хлыста
и стихает бычий норов,
рябь вселенского холста.

 

Проступает синий-синий – 
даль не может быть синей – 
очерк невозможных линий
вечной родины твоей.


Там ликует летний ливень,
пахнет счастьем и водой,
там необъяснимо живы
все, кто должен жить с тобой.


Всё настолько очевидно,
что слепит тебе глаза.
По стеклу стекает длинно
дождевая бирюза.


Капель выпуклые линзы,
укрупняющие стих, 
идеальные отчизны
отразившегося в них,


залетевшего, как птица,
света по пути – туда,
где легко ему светиться,
где ни мрака, ни труда.


СВОБОДА 
Внезапно свобода повеяла,
дурацким тряся колпаком,
от скуки все звуки рассеяла
в пространстве, незнамо каком.
И ты собираешь по семечку,
сжимаешь их в потной горсти,
воистину, страдное времечко
тебе предстоит провести:
скрести озабоченно темечко,
взрыхлить залежалую суть,
чтоб это случайное семечко
в достойную почву воткнуть.


Пока, преисполнен доверия,
стараясь увидеть в лицо,
сличая гармонию, меряя
с первичным её образцом,
пока вся душа наклоняется,
следя за дрожащим ростком, – 
свобода опять удаляется, 
дурацким тряся колпаком.

ВАЛЬС


Вот Ничто,
вот в начале Ничто проступает,
полым светом тебя пеленает
на обочину жизни кладёт, – 
всё придёт.


Всё придёт,
всё придёт и себя раскроет
в силу силы – чего оно стоит,
превращаясь, вращаясь, любя
в тесном мире тебя.


В тесном мире тебя
звук течёт изнутри, расширяясь
до кустов и деревьев, вплетаясь
в молодые побеги листвы
той весны.


Той весны,
той весны сны и сны, и подруга
водит сердце по глупому кругу:
раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три,
всё сотри.


Всё сотри,
всё сотри до последней картинки,
настоящего мелкие льдинки
письмена высекают морщин – 
ты един.


Ты един,
ты един, выходя на поклоны
ветки в ветреный вечер, на склоне
жизни видишь: а вот и лицо,
вот Ничто.


Вот Ничто,
вот Ничто через всё проступает,
тонкий занавес жизни снимает,
в тайничок во Вселенной кладёт, –
там схоронится, не пропадёт.


НОЧЬ


Кромешной тишины цыганская игла
сшивает шелест шин на мокром листопаде.
Фонарный грубый свет, что смерть из-за угла,
и всплеск окна в ночи, как просьба о пощаде.


Дай побродить ещё, потом совсем возьми,
чтоб гул моих шагов ко мне и возвращался,
чтоб, как библейский Лот с родными дочерьми,
с поющей темнотой бесстыдно обнимался.


В кавернах тишины ещё остался Бог.
Как доктор старенький, Он слушает свистящий,
изнемогающий, погибельный итог
всей нашей бытности, с ума Его сводящей.


Дрожащею рукой Он комкает рецепт,
где пить забвение, настоянным на счастье,
предписано. Но спятил пациент
и крошит целое на лакомые части.


* * *
Что-то облегает жизнь
вроде непрозрачной ткани…
Плачет бедное сознанье,
как проснувшийся впотьмах.


Плачет, плачет, ворошит
зло случившегося хлама.
Неподвижной ночи пламя
звёздами в окне горит.


Что за ночь – сплошной укор:
лучше бы ты просто не был
раз не можешь жить в упор,
раз не хочешь вровень с небом


наклоняться и смотреть,
явь прослаивая снами,
равнодушнеть, холодеть,
покрываться облаками.


ЗАРОСШИЙ САД
Лаокооновы усилия лозы,
вздымающей в разрушенной беседке, 
бугристых мышц натужные узлы,
и прорва птиц, бесчинствующих в ветке,
чтоб всей оравой разлететься вдрызг
туда, где слаще кисти винограда,
где после ливня солнце гроздью брызг
дробится и ликует в листьях сада.
И всё затем, чтоб вовремя успеть:
скорей других выпрастывая стебель,
схватиться, прорасти, не умереть,
преодолеть забвение и небыль,
которые хохочут и грозят
засохшей ветвью, сгнившею оградой,
колодцем, что, как старый азиат,
бубнит водой и сам себе отрада.
Лишь торба вечера, упрятывая сад
во тьму, кишащую колючими звездами,
спокойно примиряет рай и ад,
как глупости, придуманные нами.

К списку номеров журнала «БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ» | К содержанию номера