Письма патриция

ВИТРУВИАНКА

Так спелость переходит в гниль

по темным коридорам увядания. Фрукт обречен.

Наш роман – сюрреальный натюрморт

из персиков, клубники, гвоздодера и вольфрама

останется незавершенным…

Увы, мы временщики своей же жизни;

дни приближаются и отдаляются,

как станции наземного метро, и мне пора

переходить в вагон напротив. Прости.

Ты будешь вспоминать меня

лежа на потолке, раскинув руки-ноги по-витрувиански,

переваривая вкусную кровь в нежном желудке.

А был ли мужчина? а был мальчик?

На шарнирах, веселый и брутальный –

косолапый медведь на пчелином дворе.

Я заберу с собой шампунь от перхоти – он в волосах,

и черный зонт-стервятник твоего б/у мужа.

Я не вернусь к ужину

возбужденным ястребом с разодранным ужом

и бисквитным печеньем (как же ты его любишь…)

Последнее прикосновение к тебе.

Я снимаю кожу с руки и бросаю ее в пламя камина,

как перчатку, а освежеванная рука

торчит жилистой красной веткой коралла.

Слепая цыганка не врала.

все, что было между нами, переходит в фантомный ряд.

В каждой бывшей любовнице

есть немного места для любовницы будущей.

это эстафета сердец в никелированных мисках

под стеклянными колпаками.

Вот я держу в руках маленького крокодильчика –

нашу разлуку. Держу за хвост и за тонкую пасть:

глаза выкачены, мутно-салатные, сонно-злые…

Прости, но я не дам укусить себя на прощанье.

***
Люблю, когда она, сидя на корточках,
клацает пультом телика. Она одета
в мой махровый халат, нагая под халатом,
как Венера. А я медленно подползаю сзади,
ехидный змей с волосатой грудью,
и рука ныряет под халат, и ощущение
беззащитной плоти приятно бьёт по нервам –
но не как удар током или глоток алкоголя,
а как если ты поймал рукой настоящую рыбу,
барахтаясь в море. Вот он – волк в овечьей шкуре.
Я целую её в шею и отчетливо слышу:
её глаза нехотя отклеиваются от экрана,
точно липучка, хотя тело уже давно
повернулось ко мне всеми своими
сексуальными пустынями кожи и джиннами ожидания.
Я гашу звук пультом,
оставляю изображения плясать по нашим телам,
словно мы экран из спаривающихся змей,
а по экрану крутят старинный трескучий кинематограф.
И мне всё равно – новости ли, футбол,
шахтёры ли, толпы погибших, плачет Изольда
или Мария. Убьёт ли героя молния или Терминатор.
Всё это иллюзии – как и всё человечество.
Есть только я, мы и те, кого я захочу
узнать поближе.

***
Она томно лежит на диване,
мается от нечего делать,
её тело медленно вьётся и крутится
виноградной лозой вокруг натянутой проволоки
одиночества –
от звонка подружки до щелчка СВЧ –
разморозилась курица.
А родители будут поздно вечером.
Ей всё чудится и мерещится
принц с белоснежной улыбкой на белом пуховом коне.
моложавый плейбой с букетом роз, синее море,
или задымленный танцпол ночного клуба,
и она видит себя со стороны – танцующая, змеящаяся,
её зыбкое тонкое эфемерное тело
прокалывают набыченные блестящие взгляды.
Булавки прокалывают живую бабочку,
а ей хоть бы что, ей даже приятно.
Её незаметно окутывают мягкие пахучие сумерки,
разумная роза царапает простыню коготками,
потягивается, и я слышу, как в ней лениво кричат
сто тысяч выкупанных кошек. Сто тысяч кошек Эдгара
замурованы в ватной стене тишины.
Первая женщина на планете –
она лежит в полутьме на диване,
и так лень жарить курицу, а грёзы,
словно громадные бабочки с клыками,
сладострастно и вольно парят вокруг неё,
и от непристойной мечты идет пар,
как из пасти лошади зимним утром.
Эротический ужас.

ПИСЬМА  ПАТРИЦИЯ

Мои любовницы,
смываю с вас божественную позолоту.
Вы не ушли, вас намотало на зубчатый вал времени
за легчайшие ажурные чулки.
Вы растворились в бескрайних ночах прошедшего,
как жемчужины в чашах с лунным вином.
Вы бережно или небрежно ухаживали за мной,
самозабвенно ласкали медную лампу Аладдина,
не ведая, что некоторые желания накрывают всю нашу жизнь,
как облако саранчи - кукурузное поле и небо над полем.
Вселенная разжимается, точно гармошка царя гороха.
Мне было хорошо с вами, но и без вас неплохо.
Спасибо, что в суровые зимы вы были со мной –
украшали горностаевыми мантиями голого короля.
Я щедро отблагодарю вас.
В реальности Мона Лиза стареет и на холсте,
шедевр исподволь превращается в старуху.
И бородавки, как репа, проклевываются сквозь засохшее масло.
Что же делать? Проклинать Леонардо?
–
Лаская ваши текучие песочные тела –
(похожие на макеты пустынь в парижском музее
масштаб: один сантиметр – сто поцелуев),
я грежу о лирике, которой наполню вашу виолончельную пустоту.
Я построю великую башню из стихов –
похожую на шахматную доску, скрученную в бараний рог,
с балконами, с ревущей от ветра вершиной,
вершина присыпана солью, как снегом,
и крылатые олени из Швеции слетаются на солончак.
И вы будете жить в стихах, никогда не старея.
Каждой достанутся лучшие платья метафор, сравнений,
только не деритесь, не выцарапывайте друг дружке глаза.
Я поэт и пустота женщин принадлежит мне по праву.
Старинное, зачитанное до дыр, письмо
с признаниями в любви молодого патриция
лежит у каждой девушки под подушкой.
Я ухожу от вас, мои красотки.
Я вырыл ров вокруг замка личной жизни,
налил дождевой воды и запустил крокодилов.
Такой себе индийский раджа
с пятнышком белым от зубной пасты на лбу.
Переписал все сокровища сердца на любимую жену,
(пусть не знает о том, что я спрятал в оффшоре).
Прощайте же, красавицы,
с самого детства рисующие сами себя,
сами себя медленно пожирающие,
ибо бог красоты терпелив, но прожорлив.
Жестокая, умащенная маслами, змея
с тугим золотым ошейником.