Птица в виноградных листьях

Мне нужно было похоронить бесхозного старика. Я не хотела забыть про него сразу, как только он умер. Ему ампутировали ногу и сказали, что опасности для жизни нет, но в пятнадцать минут пятого он сказал, что ему негде жить, вздрогнул, сжал одеяло и умер.

Я шла домой с работы. Выскользнула из своей калитки и пошла, как обычно, мимо памятника Пушкину к Трубной. Так я вспоминала свои прогулки в Петербурге. Так я шаталась по бульварам Садового кольца, чтобы, вдыхая болезненный московский воздух, думать, что я сворачиваю с Невского проспекта к Русскому музею в Михайловский сад. Я ни о чём не думала, я просто плыла по бульвару, ждала, пока светофор поменяет сияние красного на зелёный, и перешла дорогу. Тело, непонятно — человека ли, лежало под стелой. Я прошла мимо, а потом вернулась, как тогда к старушке-актрисе, успешно выманившей у меня двести рублей. От него воняло иван-чаем. Вонь была жуткая, но в ней не было ни запаха немытого тела, ни мочи, пропитавшей брюки, а затем и другую одежду, ни старости. Я надела перчатки и дотронулась:

— Эй! Вам плохо?

Тело застонало и повернулось ко мне. Это был некрасивый старик.

— А ты кто?

— Я иду домой.

— Нет, ты идёшь совсем в другую сторону. Домой тебе сегодня не попасть.

— Почему?

— Потому что ты не такая, чтобы легко попадать домой.

— У вас болит что-то? Я вызову скорую помощь,— мне стало неприятно и страшно.

— Вызови, к тебе приедут. У меня нога болит.

Я отошла от него и, вызывая скорую, заметила, что нечто, что раньше называлось брюками, было мокрым. Когда я договорила, то вернулась к старику и, преодолевая тошноту, потянула за брючину. Она словно рассыпалась, обнажая тёмную ногу в чём-то липком и мокром; где была рана, я не поняла.

— Рана вот здесь,— показал старик чуть ниже колена.

Я сняла ремень со своих брюк и затянула выше колена, довольно неуверенно. Старик ойкнул и улыбнулся.

— Хороший ремень.

— Да, теперь пропал.

— Приехали, видала? К тебе всегда приезжают.

— Это к вам. Мне не нужно.

Я объясняю врачам то, что могу. Они ворчат. Особенно толстая тётка: она кричит, как ей надоели бомжи бесхозные.

— Он не бесхозный. Это мой бомж.

— Ну так и садитесь в машину.

— И сяду.

Мы едем через бульвары куда-то далеко. Я не смотрю на старика, на недовольных врачей, я смотрю в окно.

— Меня везут, куда всех бомжей свозят,— поясняет мне старик.

— А куда ещё? — снова кричит тётка.

Мы долго торчим в приёмном отделении. Старика помыли и голого уложили на каталку.

— Вы с ним? — спрашивает меня доктор в синих брюках и сползшем на одно оттопыренное ухо синем колпачке.

— С ним.

— Вы ему кто?

— Никто.

— Понятно.

— Она, доктор, совершенно необыкновенное существо. Вы посмотрите, какие у неё ручки.

— Покажите,— насмешливо говорит доктор, толкая в лифт каталку с потемневшей простынёй.

— Смотрите,— я поднимаю к лампе в лифте две своих руки в перчатках.

— Отличные ручки у вашего никто,— кивает доктор.

— Деточка, ты сними перчатки и не смотри на простыню,— снова вмешивается старик.

Мы с врачом переглядываемся.

— Поздно, пока прооперируем, будет ночь. Идите домой.

— Нет, останусь с ним.

— Ночью даже родственники не остаются, не положено.

— Нельзя быть злым на ночь, я останусь, я буду очень тихо сидеть в коридоре, а потом в палате. Я за ним присмотрю, а вы поспите.

— Ага, как же, я сегодня посплю. Ночь с бомжа началась, теперь покатится. Переспите со мной, тогда останетесь.

— Хорошо, как хотите.

Становится холодно, но я не могу бросить этого чужого странного старика, сама не знаю почему.

— Кого привёз, Паша? — появляется за спиной новый мужской голос.

— Девку привёз нам на ночь и бомжа на ампутацию.

— Офигел? Что за девка?

— Она — необыкновенная,— шуршит языком старик и плачет.— Не уходи от меня.

— Не уйду,— задыхаясь, говорю я.

Мне так же страшно, как и ему. Я не поворачиваю голову, пространство плывёт.

— Вы, пожалуйста, вернитесь вниз, сдайте пальто, скажите, что Юрий Григорьевич Телихов разрешил вам остаться. Сдадите вещи, сядете вот здесь и будете ждать.

 

Я сижу на скамейке в коридоре. Смотрю, как мерцает молочно-фиолетовый свет, как ходят больные в смешных халатах и трусах в туалет, медсёстры с уколами и штативами для капельниц. Мне хочется спать — начало первого.

 

— Как мне хорошо, деточка! Мне не больно,— улыбается мне голый старик с подушки.— Посидишь со мной?

— Посижу, если разрешат, или потом подойду, после...

— Не-не, ты не слушай его, это он со злости, устал за день.

— Думаете?

— Иди сюда, красивые ручки. Посмотрим их поближе,— слышу я за спиной голос ушастого врача.

— Я к вам вернусь,— тихо говорю старику и глажу его по руке.

— Нет, не уходи, я без тебя умирать не могу, страшно очень.

— Будешь орать, мы тебе снотворного дадим. Опасности для жизни нет.

Я выхожу в коридор.

— Так нельзя! Понимаете, это плохо. Для вас тоже.

— Для меня чем плохо?

— Вдруг я... необыкновенное существо? А?

— Кашин! Иди сюда, нам нового привезли.

— И-и-и-и, так я и знал. Ну всё, давай сиди, часа через два нового тебе подкинем.

 

— Смотри, деточка, как у тебя ручки светятся при луне. Покажи.

Я вытягиваю свои руки прямо к окну; луна, смешиваясь с фонарём, подсвечивает белую кожу.

— Знаешь, сколько в мире таких, как ты?

— Миллион.

— Одна, одна на целый мир. Самая необыкновенная.

— Почему? Я — обыкновенная.

— Нет, не говори так. Если ты разденешься, то будешь вся такая, как твои ручки. Разденешься?

— Ладно. Только если этот войдёт...

— Не войдёт, этот не войдёт, никто больше не войдёт. Их нет.

— Хорошо.

 

Подумать только, я ведь — начальница. Мало того, что я теперь ночью в больнице с незнакомым мне некрасивым стариком, провонявшим иван-чаем и оставшимся без ноги, стою на тумбочке. Я — абсолютно голая — смотрю на фонарную луну. Старик на меня не смотрит. Он закрыл глаза и стонет, вдыхая и выдыхая больничный воздух.

— Вы бы надели халат,— слышу я голос,— а то мне кажется, что вы просто птичка.

— Ладно. А где халат взять?

— Принесу.

 

— Юрий Григорьевич Телихов, вы всегда всё разрешаете?

— Ещё чего! — снимая меня с тумбочки, возмущается он.— Пойдёмте чай попьём, пока вы тут не нужны, он спит.

— Спит? Он стонет.

— Конечно, стонет. Он умрёт сегодня.

— Почему?

— Потому что. Ногу можно было и не трогать, но так ему будет менее больно, не будет разрывающей боли. Одежду свою возьмите, бельё можно постирать, потом покажу где. Можно просто Юра.

Я сгребла одежду в кучу и босиком, в белом халате, пошлёпала за просто Юрой.

— А тот где?

— Да ну его на хрен. Вечно чёрт знает что. И ведь — хороший вообще,— Юра помахал руками, показывая, какой «вообще хороший» его коллега,— но как накатит говно — не выветришь,— опустил он руки.

— Он бы меня изнасиловал?

— Не знаю, люди порой непредсказуемы.

— Да?..

— Вы что голая на тумбочке делали?

— Стояла.

— Чай?

— Кофе.

— Кофе... кофе нужно пить в Вене.

— Поехали?

— Поехали. Босиком вы?

— Да.

— Чай, кефир, есть варёная рыба.

— Фу-у-у.

— Вот кусок шоколадки.

— А вы давно врач?

— Давно, почти с детства. А вы кто?

— Я начальница.

— Круто. Любите на тумбочках стоять?

— Нет. Старик говорит, что я необыкновенная.

— Ага. Верите? Бомжи странные вещи говорят. У него — бред.

— Мне кажется, он — не бомж. Он просто никому не нужен. А это трудно вынести тем, кто привык быть нужным.

— Хотеть быть нужным — неправильно.

— Возможно. Но я пойду. Вдруг он проснётся, а меня нет? Он заплачет.

— Идите. Носки мои наденьте.

— Спасибо.

 

— Ух ты! Ты превратилась из прозрачной в беленькую.

— Да.

— Послушай меня. Я когда-то любил девочку. Такую прозрачную, как ты, но между вами, теперь я вижу, принципиальная разница. Ты — необыкновенная. А она была совсем простая. Просто не загорала, а была такая прозрачная, с просвечивающими венами повсюду. Даже на сосках. У тебя нет на сосках вен?

— Нет.

— Вот я и говорю. Ты — необыкновенная. А у неё были. И когда она плясала передо мной совершенно голая, я видел, как она вся перетянута этими синеватыми ленточками. Она толстая была, килограмм сто. Совсем на тебя не похожа, жопа жирная, ляжки, приятно очень было на неё ложиться. Над тобой нужно парить, а она была как матрас пуховый, шмяк — и в тепле. Но дело не в этом. После наших трёхлетних танцев я сделал ей предложение, но она отказала. Оказывается, у неё был другой, за которого она и вышла замуж, а я — так, развлечение. Вот после того, как она вышла замуж, я пошёл и устроился на работу в одно место лаборантом. Стал пробирки мыть. И как-то разбил одну, а она врезалась мне в палец. Я потерял сознание, а когда очнулся, всё знал про свою жизнь, и оттуда осталось мне навсегда одно видение: в больнице на тумбочке стоит голая женщина, она хочет знать, как устроен мир, и люди вокруг неё, и всё, к чему она прикасается,— все говорят ей маленький кусочек тайны, и она это слышит. Она сама ещё не знает, какая она необыкновенная, просто она живёт так, и этот большой человек — вовсе не тот, кто будет любить её, ждать её, целовать её, не тот, кому она будет танцевать, разворачивая ему навстречу прекрасные ладони, рассказывая и записывая всё, что она знает, сжимая в своих ладонях всё это непостоянное людское счастье и разбрасывая его вокруг себя, словно пшено птичкам. Она меня проводит туда, к тому Месту. Это ты, деточка. Ты — необыкновенная.

— Вы уверены? Мне, конечно, хочется быть этим вашим виденьем, но всё-таки. Я совсем не умею танцевать голой.

— Ты научишься. Ты такая смешная.

— Вы бы поспали, вам отдыхать нужно после всего этого.

— Ничего этого у меня в жизни не было, деточка. А у тебя будет. Ты пойдёшь однажды и увидишь, что я был прав, и вспомнишь опять своего некрасивого случайного старика. А все твои боли уйдут, уйдут и из груди, и из живота, и из ног. Это всё только небольшое преображение, на него нужно и время, и боль. Нет в тебе никаких болезней, только знания, знания, которые наполняют тебя со скоростью света. Разрывают сейчас твою грудь до боли, а ты думаешь, что это мастопатия или того хуже. Ты поезжай в свою Прагу, он соскучится по тебе и придёт. Ты только посмотри на свою Прагу и постой там под часами. Боль уйдёт, а знания останутся. А потом ты всё запишешь и вспомнишь меня. Ты даже сможешь похоронить меня, как своего нерождённого брата, как птенца, выпавшего из гнезда. Завернёшь меня в виноградные листья и закопаешь в тёплом песке. И тогда для меня это будет счастье, я словно упаду на свою толстую танцовщицу.

— Дать вам воды?

— Дай. Знаешь, мне негде жить.

Я подошла к раковине, немного запутавшись в носках доктора, и налила воды в железную чашку, которую нашла на соседней тумбочке. Когда я вернулась, старик, кажется, умер. Я испугалась, пролила на него воду и побежала в ординаторскую за Телиховым Юрием Григорьевичем, Юрой, который разрешил старику умереть без ноги. Юра не сразу вышел. Он был сонный и почему-то такой же голый, как и я под халатом, но в кедах. Он велел мне сесть на скамейку и ушёл в палату. За ним вошли медсёстры. Потом одна вышла, прошла мимо меня в ординаторскую и вернулась с ушастым Пашей. Паша нырнул в палату, поправляя на ушах колпачок. Потом он вынырнул оттуда, схватил каталку за торчащие ручки и уже с ней исчез в палате. Скоро прямо передо мной оказалась каталка с моим голым стариком, закрытым простынёй вместе с лицом.

— Будете прощаться? — вопросил Юра, почесав в паху.

— Буду.

Юра обнажил старику лицо.

Тот лежал, открыв рот, в углу рта была болячка и немного слюны, он, видимо, всё ещё говорил со мной.

— Я не прощаюсь,— торжественно произнесла я шёпотом,— я попробую вас сначала похоронить, завернув в виноградные листья.

— Дура какая-то,— зевнул Паша.

— Да заткнись,— огрызнулся Юра и спрятал от всех лицо старика, кивнул мне, и они укатили его к лифту.

Я осталась на скамейке и вспомнила, что не постирала своё бельё. Не люблю несвежее бельё, но фиг с ним. Стало тихо, и я легла; было неудобно и скользко, я как-то сама собой заплакала и заснула.

 

— Вставай, и так задница холодная.

Я села на скамейку, потёрла глаза. Ушастый Паша стоял надо мной и насмешливо выпячивал губы.

— Иди у нас спи, мы пошли за новыми бомжами. Будем им отрезать лишнее.

— А мой где?

— В морге.

— Я заберу его.

— Ага. Необыкновенная. Чокнутая. Государство похоронит. Сюда ложись. Ещё не хватает тебя с утра в терапию откатать. Ты такая дура всё время или по нечётным?

— Я — начальница.

— Ясно. Ну, спи, начальница, и Юркины носки вернуть не забудь. Выпить хочешь?

— Нет, я старика хочу забрать.

— Потом. Всё, пока, я тебя запру здесь.

— Заприте.

В семь утра я стояла в предбаннике морга, на мне была вся моя одежда, в том числе и недосохшее, постиранное кем-то бельё. Сотрудник морга вывез ко мне моего старика, я сдёрнула простыню. Старик лежал так же — абсолютно голый и словно продолжал что-то рассказывать мне. Потом он внезапно вздрогнул и сжался. Санитар упал в обморок. Я обошла вокруг него и сняла с каталки маленькое птичье тельце без ноги, оно воняло иван-чаем. Я положила его в целлофановый пакет, потом в сумку между записной книжкой и косметичкой и вышла на улицу.

— На работу? — спросил Юра, опять почесав в паху.

— Да. А вы почему были голый, как я?

— Я залез на стол, хотел посмотреть, что получится. Пашка ржал. Вы его похороните? — Юра смотрел на мою сумку.

— Обязательно. Куплю на рынке виноградных листьев и похороню.

— Это правильно.

— Да.

 

Я еду на рынок в Выхино за виноградными листьями, мне нужно похоронить бесхозного старика, а потом я сразу поеду на работу и буду командовать, чтобы всё шло как обычно.