Уроки от Сергея Голлербаха

Российский индолог, филолог, писатель, литературный переводчик, поэт. Окончил Институт восточных языков при МГУ. Доктор филологических наук. Тема докторской диссертации: «Художественные направления в поэзии хинди (40-е-80-е годы XX века)». С 1970 до 2002 года работал в Институте мировой литературы им. А.М. Горького Академии наук СССР, с 1991 года в Российской академии наук. Автор многочисленных научных статей и трех монографий: «Хариваншрай Баччан» (1979), «Общество. Культура. Поэзия» (1989), «Современная поэзия хинди» (на языке хинди) (1984), а также брошюр: «Древняя и молодая. Проблемы и образы современной индийской литературы» (1987), «Показания свидетелей защиты. (Из истории поэтического подполья 60-х годов») (1992). Автор романа-исследования о Елене Блаватской, изданного в разные годы в пяти московских издательствах, в том числе в серии ЖЗЛ в Издательстве «Молодая гвардия». Автор семи поэтических книг: «Случайная игра» (1994), «Чувство бытия» (Москва, 2002), «Мерцающая тьма» (книга-билингва, перевод на латышский язык 2004), «Предвестие» ( книга-билингва, перевод на латышский 2007, 2008), «Западание клавиш» (2010, 2011, 2012), «Скользящие тени» (2011),  «Неоконченное прошлое» (2015). Лауреат премии И.А. Бунина (серебряная медаль, 2007).

Случайная и счастливая находка

В июне по раскаленным жарой улицам Дели долго не походишь. На открытом пространстве воздух тяжел и удушлив. Он вынуждает передвигаться короткими пробежками от одного тенистого укрытия к другому. В 1989 году, накануне затяжных дождей, во время короткой передышки в тени под  сводами торговых рядов на Коннот-плейс, состоялось мое заочное знакомство с Сергеем Львовичем Голлербахом.  Если быть совсем  точным, оно произошло в том месте, где прямо под ногами расположился книжный развал. Мне бросилась в глаза лежащая на асфальте книга на русском языке. Среди изрядно потрепанных романов на английском и хинди она выделялась  новеньким видом и глянцевой светло-зеленой обложкой. Название книги было обыкновенным: «Заметки художника».

Несмотря на тривиальность названия, книга привлекла мое внимание предельно ясной и графически эффектно выполненной обложкой с изображением склоненного над альбомом рисующего человека. Под ним было факсимиле подписи автора. По манере исполнения виртуозно сделанная зарисовка была настолько индивидуальной и стильной, что без преувеличения изобличала в авторе книги искуснейшего мастера.

Понятно, что я не мог пройти мимо такого невообразимого события, почти чуда – появления редчайшей книги в самом неподходящем для нее месте, в ином жизненном пространстве.  Фамилия Голлербах  была мне хорошо знакома.  Я читал сочинения Эриха Голлербаха, выдающегося русского искусствоведа, художественного и литературного критика эпохи Серебряного века. Разумеется, я тут же купил эту невесть откуда взявшуюся книгу.  Оказавшись в гостинице, при кондиционере, я  чуть ли не залпом ее прочитал. Это был, несомненно, мой просчет. Подобные книги читают медленно, продвигаясь к концу повествования в том же темпе, как пьют коллекционные вина, не торопясь и смакуя. Это мне в дальнейшем предстояло испытать. «Заметки художника» стали, как говорят, моей настольной книгой, а точнее – дорожной, даже моим оберегом.  Если учитывать то обстоятельство, что я брал ее в свои долгие и опасные путешествия по Гималаям и не раз перечитывал, открывая наугад страницы.

Книга «Заметки художника» вводила меня в тайну познания человека необыкновенного в своей обыкновенности и приземленности. Мысль Голлербаха, что «у искусства есть своя книга Бытия» –  своего рода камертон, по которому настраиваются тематика и общее построение его размышлений о жизни.  Это касается не только «Заметок художника», но также всех книг Голлербаха. Все они напоминают записные книжки писателя и художника, умеющего «зреть в корень», при этом не утрачивая способности видеть небо в чашечке цветка.

Спустя десять лет я наконец-то встретился с автором «Заметок художника» – Сергеем Львовичем Голлербахом.  Тут опять помог случай. В Париже в доме моего друга Ренэ Герра я случайно обмолвился о своей книжной находке и об обстоятельствах, ей сопутствующих. Какова же была моя радость, когда я узнал, что Ренэ Герра уже много лет дружит с Сергеем Львовичем и даже публиковал его книги в своем издательстве «Альбатрос». Телефон Голлербаха в Нью-Йорке был мною получен.  Вскоре мой любимый автор приехал  в Москву, и мы познакомились. Вот какими приятными сюрпризами радует нас жизнь!

А вообще-то чему тут было удивляться. Ведь прав Александр Бахрах, который утверждал, что «случай – псевдоним незнания». Действительно, наблюдательным и проницательным людям невозможно усомниться в существовании неких невидимых обычным  зрением связей и сближений в мире духа. А также в  знаках, предвосхищающих эти мистические встречи.

В совокупности  книги Сергея Львовича Голлербаха, особенно итоговая «Свет прямой и отраженный», фундаментальностью наблюдений, рассуждений и выводов продолжают, как мне представляется, традицию «Опытов» Мишеля Монтеня. Как и  французский мыслитель эпохи Возрождения,  художник говорит со знанием дела с читателем обо всем на свете: об искусстве,  о психологии творчества, об истории, о  своих эмоциях и впечатлениях от художественных выставок и встреч с разными людьми.

И то сказать, Сергей Львович в наш век всеобщего прагматизма, техницизма, стереотипов и клише  пытается  как мыслитель возвернуться в ту стародавнюю эпоху, где интерес к личности человека и его деятельности был основополагающим.

На память приходит еще один предшественник С.Л. Голлербаха как писателя-эссеиста  – Александр Николаевич Бенуа с его всеобъемлющей эрудицией, безупречным художественным вкусом, умением обрисовывать объекты своих искусствоведческих размышлений масштабно, объемно, не опуская к тому же деталей. Выпущенный в 1968 году в Москве сборник его статей, писем, высказываний «Александр Бенуа размышляет…»  возвращал нас в те благословенные времена, когда писали то, что думали, а свои пристрастия к тем или иным художникам передавали речью непринужденной, остроумной и вдохновенной. Вот откуда идет, как я полагаю, традиция эссеистской прозы С.Л. Голлербаха.  

Нестареющее время 

Современная жизнь проходит в убыстренном темпе. Старея, человек ощущает, что сменяемость дней, недель, месяцев и лет идет быстрее, чем в его молодости или даже в пору его зрелости.  В молодости время тягуче, как мед, в  годы, приближенные к старости, как патока, а когда человек переходит семидесятилетний рубеж,  льется быстро, как вода из крана. Кажется, невозможно преодолеть подобное наваждение, избавиться от него. Только люди, трезво осознающие себя в потоке бытия и живущие независимо, без навязанных модой  духовных костылей и заморочек,  находят выход из такой, скажем откровенно, печальной, психологической ситуации. Естественно, каждый по-своему понимает, в чем заключается и где находится этот спасительный  выход.  Те, кто его находят, не живут по инерции агонизирующего времени. Это люди, как правило, незаурядные и, вне зависимости от полученного образования, по существу своему творческие.  Сергей  Львович Голлербах как раз один из них.  Он  не позволяет времени расслабиться в себе и растечься по ручейкам в разные стороны. О таких людях говорят «молоды душой».

 Я убежден, что время, с которым имеет дело в теперешней жизни девяностолетний художник, писатель и мыслитель, для него той же плотности и тягучести, каким  было и прежде, лет сорок назад. Оно востребовано им с той же молодой горячностью, с тем же неослабным любопытством ко всему вокруг происходящему. Двадцатый век представил время взбаламученное, удручающее и для людей опасное. Две мировые войны,  большевистская утопия, нацистский геноцид, истребление китайского народа японцами в 1937–1945 годах, тираническая власть Сталина, сопровождаемая массовыми убийствами собственного народа.  Человек переставал быть самодовлеющей ценностью. Он оказывался всегда жертвой, вне зависимости от происхождения, образования и положения в обществе. Идеологическое оправдание подобных злодеяний отличалось разве что приемами, вызывающими ненависть одних  людей к другим,  и аргументацией необходимости постоянно применять всеобъемлющее  насилие. Чтобы осмыслить и принять такое время как животворящую, укрепляющую дух силу и не сломаться, от человека  требуется  сохранение в себе чувства здравого смысла,   умения оценивать сложившуюся ситуацию, преодолевая воздействие всякой пропаганды, оставаться приобщенным к творчеству во всех его проявлениях. Только в акте творчества и в сохранении чувства любви к ближним своим, как полагает С.Л. Голлербах,  дано всем нам спасение от унификации и монотонности жизни – одинаковости и повторяемости одного и того же – переживаний, радостей, удовольствий, огорчений, страданий. Ведь только в этом случае род человеческий подтверждает  уникальность своего вида, отстаивает свое творческое начало и оправдывает смысл своего исторического существования.

И еще одним ценным наблюдением делится с нами пытливый исследователь мира людей: «Леонардо да Винчи предполагал, что земля наша дышит как живое существо. Он был прав, хотя и не буквально. Дышит, и дышит по-своему каждая страна, и ощущение этих дыханий разных стран, даже если не осматриваешь достопримечательностей и не знаешь достаточно хорошо истории страны, делает путешествие интересным и насыщающим. Это – прикосновение к чужим жизням, от которого человек становится менее одиноким в своей судьбе».

Родословная         

С детских лет Сергей Львович был интеллектуально достаточно основательно подготовлен, чтобы не потеряться в жизни в результате катаклизмов мировой истории. Иными словами,  не изменить тем моральным и культурным идеалам, к которым был приобщен семьей и на которых был воспитан. 

Теперь несколько слов о родителях Сергея Львовича. Его отец Лев Федорович Голлербах – выпускник Горного института в Петербурге,  мать Людмила Алексеевна, в девичестве Агапова, была  дочерью генерала по особым поручениям при великом князе Константине Константиновиче и уже в советское время окончила педагогический институт в Ленинграде по специальности «немецкая филология».  Его дядя с отцовской стороны – знаменитый Эрих Федорович Голлербах. 

Все мы ходим под Богом, но после октября 17-го года, кому жить, а кому умереть, решал не только Он, а в основном «славные ребята из железных ворот ГПУ». Дворянская семья Голлербахов отделалась сравнительно легко – высылкой из Ленинграда в Воронеж после убийства Сергея Кирова 1 декабря 1934 года. Как говорят, не бывает худа без добра. Двенадцатилетний Сережа Голлербах тогда, вероятно, понял, что его родина –  Россия, а не Совдепия.

Первые уроки рисования он начал брать в изостудии воронежского Дома пионеров. В 1938 году вся его семья  была возвращена в Ленинград, а в январе 1941 года он уже ученик Средней художественной школы при Академии художеств. Потом началась война, и в феврале 1942 года Сергей Голлербах был вывезен вместе с матерью из оккупированного немцами города Пушкина (бывшее Царское Село) на работы в Германию. Его отца, когда началась война, призвали в армию. Он служил некоторое время в авиационной части, но вскоре  был комиссован по состоянию здоровья и оказался в Уфе, куда эвакуировали ленинградский завод «Красная Заря», на котором он работал до войны. В этом городе жила в ссылке тетя Сергея Львовича, Анна, жена брата его матери. На ее руках и скончался его отец в 1943 году. До сих пор С.Л. Голлербах бережно хранит фотографию отца с его военного билета, которую переслала ему тетя Анна. В 1945 году Сергей Львович и его мать оказались в американской оккупационной зоне. С 1946 года по 1949 год он учился в Академии художеств в Мюнхене, старейшем учебном заведении в Германии, основанном в 1770 году. Из известных российских выпускников этой школы назову Леонида Пастернака и Василия Кандинского. С 1949 года Сергей Львович живет и работает в Нью-Йорке.

Человеку, отмеченному от рождения «божьей милостью», для того чтобы  творчески состояться, необходимы соответствующая культурная среда и талантливые воспитатели, развивающие его природные дарования. Сергей Львович родился толковым ребенком. Емкое русское слово «толковость» объединяет в себе такие понятия, как интуитивная мудрость, обладание здравым смыслом, находчивость. Близкие люди по мере возможности поощряли и  развивали в нем это природное свойство ума, весьма необходимое для любой осмысленной работы.  Однако с раннего возраста С.Л. Голлербах  знал только один язык – русский. Отец и мать не прилагали никаких усилий для того, чтобы их сын знал какой-либо иностранный язык. Они понимали, какую опасность может представлять для него это знание. Родители общались друг с другом по-немецки в тех случаях, когда  хотели, чтобы он не  понял, о чем они говорят. По-немецки и по-французски говорил с раннего детства и брат матери дядя Сережа. Ведь в совсем юные годы его с сестрой опекали бонны, сначала девушка-немка, затем француженка. Немецкий Сергей Львович Голлербах выучил позднее, поступив в Академию художеств в Мюнхене. Оказавшись в США, С.Л. Голлербах добавил к немецкому языку еще английский и французский. Неспроста все же русский язык оказался единственным средством его писательского общения с людьми. И это несмотря на почти шестидесятичетырехлетний отрыв от русской языковой среды. Подобное феноменальное явление объясняется, вероятно, тем, что склад ума, духовные установки и все, что связано с ними, так называемый менталитет, остаются у Сергея Львовича до сих пор русскими. И как же иначе, ведь его личность была сформирована семейным воспитанием, русской историей и культурой,  интеллигентной русской речью и русской литературной классикой. 

Права народная мудрость: «Что в детстве воспитаешь, на то в старости обопрешься».

Сын просвещения

Читая книги Голлербаха, в том числе и монументальное сочинение, почти в 900 страниц, «Свет прямой и отраженный», а также самую последнюю – «Нью-Йоркский блокнот. Книга воспоминаний», понимаешь, что перед нами, как говорили в старину, «сын просвещения».  Пусть не смущает пафосность  этого определения. Разумеется, оно звучит явным диссонансом с тем, что происходит в культуре в наши дни. Ведь сейчас устанавливает статус художника в профессиональной среде не его причастность к «просвещению», а «посвящение» в какой-то «изм». Однако лучшего определения для Сергея Львовича Голлербаха, думаю, не найти. Он именно «сын просвещения», своим творчеством восстанавливающий в людях доверие к бытию, об утере которого писал в романе «Доктор Фаустус» Томас Манн еще в 40-е годы прошлого века. С той далекой поры рухнувшая целостность мироощущения не то чтобы окрепла, а еще в большей степени раздробилась. Существует ли вообще возможность ее возвращения в человеческое сознание?

Парадоксальность этой проблемы в том, что она решается не в эмпиреях духа (сейчас их заменяет «массовая культура), а исключительно на земле и  связана с самыми что ни на есть прозаическими материями. Вот почему для возвращения утерянного целостного ощущения мира необходимо  соблюсти одно важное условие – «войти  в колею пристойно размеренной жизни» (Томас Манн). Приобщение к деталям  жизни, к ее даже  незначительным проявлениям, к ее аксессуарам способствует тому, что человек научается жить. (Вспоминаю в связи с этим высказывание протодиакона Русской Православной Церкви Андрея Кураева: «Жить не умеют, так хоть поубивать мечтают».)  Это, как мне представляется, непоколебимое убеждение Сергея Львовича, отправная точка его размышлений,  его творческая установка многих лет.  Он, по его собственным словам, в своей графике,  живописи и  писательстве «отражает состояние момента». Художник осознает: приобщение человека к целостному восприятию мира –  процесс болезненный и долгий,   усложняемый еще и тем обстоятельством, что некоторые «люди упрямы и жестоки, как дети».

Нельзя не заметить, что буддийская максима «здесь и сейчас» точно обозначает  пространственные и временные  координаты художественного мира С.Л. Голлербаха. Сегодняшняя жизнь со всеми ее оттенками и коллизиями, личностями и типажами, ситуациями и парадоксами довольно полно отражается в его  живописи, графике и эссе.

Два года тому назад я назвал свои первые размышления о художнике и писателе «Мудрец из Нью-Йорка». Решил еще до опубликования очерка обсудить с моим героем  это, что уж тут говорить, банальное название. И вскоре получил несколько насмешливо-ироническое письмо, соответствующее живому характеру  Сергея Львовича:

«…смущает меня в Вашей статье – это заглавие – ”Мудрец из Нью-Йорка”. Когда меня спрашивали, кем я себя считаю, я отвечал: я – свидетель своего времени, рисую, что вижу вокруг себя, а также размышляю о виденном в форме эссе. Вот и все. И какой же я мудрец?! Слышал в свое время такую историю: в начале 20-го века в Сибири один мужичок видел, как кипит вода в кастрюле и подпрыгивает от пара крышка. «Пар есть сила, и ее можно как-то использовать», – решил он, не зная, что паровой двигатель давно уже был изобретен. Во многом и я считаю себя таким сибирским мужичком».

Понятно, что после такого ответа, я отказался от прежнего названия. Вместо него заголовком  стала цитата из пушкинского «Бориса Годунова» – «Опыты быстротекущей жизни».

Читая книги и рассматривая рисунки С.Л. Голлербаха, словно плывешь в лодке по реке с быстрым течением. Перед глазами мимо тебя слева и справа проносятся городские и сельские пейзажи,  лица людей,  ни на  кого и ни на что не похожие в своей затрапезности, в уродстве и красоте. А по воде перед глазами крутится  вихрь, в котором сумасшедшая смесь всего того, что в мире ежесекундно выбрасывается человечеством для всеобщего обозрения. Здесь и жалкие ошметки прежнего благополучия, и клочья неотшлифованного, неокультуренного, развороченного  человеческого быта, и мелькающие, едва различаемые тени человеческих судеб, «зрительно близкие» художнику и освещаемые на мгновения всполохами страстей и неразделенной или взаимной любовью, и стереоскопические панорамы мегаполисов,  где «чистота и красота прикрывают  уродство и несчастье жизни». К сожалению, все-таки прав С.Л. Голлербах, утверждая, что «между красотой и пошлостью пролегла лишь очень узенькая канавка».

Как бы ни любомудрствовал  в своих импровизационных зарисовках  художник, как бы ни играл парадоксами, а все равно ему не спрятать за кажущейся  словоохотливостью и ироничностью главный вопрос к самому себе, на который он сам же пытается ответить всем своим творчеством. Уже не одно десятилетие С.Л. Голлербах, как я думаю, разгадывает вековечную загадку: что есть человек разумный и является ли он в самом деле венцом творения? Соблюдая общепринятые нормы приличия,  анализируя со всех сторон предмет своего интереса, Сергей Львович балансирует на грани визуальных наблюдений и художественной правды. Человеческая природа столь разнообразна, что наблюдать ее для художника с острым и рефлектирующим взглядом сплошное удовольствие. Естественно, начинает он свое рассмотрение с того, что лежит на поверхности – с размышлений о бренном человеческом теле.  Для С.Л. Голлербаха «тело человека выражает суть его, является как отражением его внутренних качеств, так и причиной его поведения, интенсивности его чувств, даже обозначает место его во вселенной». Если не обращать внимание на присутствие в человеке каких-то моральных принципов и закрыть глаза на его божественную природу, тогда, по беспощадному определению художника, «тела наши – сосуды нечистот» и ничего более. 

Художник в роли зрительного психоаналитика

Века проходят, а человек внешне и внутренне все такой же. Это основной вывод из многолетних наблюдений С.Л. Голлербаха над человеческой внешностью и сопряженными с нею человеческими чувствами. Внешность, прямо скажем, в большинстве своем изрядно потрепанная борьбой за выживание и перипетиями человеческого общежития. А чувства, как правило, противоречивые,  двойственные и необузданные.  Не случайно ведь приметы чужого пребывания в отелях художник сравнивает со «следами зверей в джунглях».  И все-таки «жизнь есть Благо». Таков окончательный его  вердикт.

У С.Л. Голлербаха с годами   выработалась орлиная зоркость ко всему, что ходит, летает, двигается в разных направлениях и неподвижно замерло вокруг него. Все это в послевоенной жизни уже не представляет для художника той смертельной опасности, как в годы его молодости. Взяв на себя   роль исследователя человеческих чувств и эмоций, а также и «зрительного психоаналитика», он вернул присущий ему с рождения  психологический и поведенческий тип личности – экстраверта. Человека дружелюбного, открытого людям, деятельного, любознательного и иногда в своих суждениях неосмотрительного. Он навсегда распрощался с вынужденной маской интроверта,  с  замкнутостью и осторожностью в общении с согражданами. Со  всем тем, что было ему навязано  обстоятельствами довоенной жизни в СССР и положением «перемещенного лица».

Широко известно выражение, идущее от Льва Николаевича Толстого и уже ставшее тривиальным: «глаза – зеркало души».  С.Л. Голлербах считает иначе. Для него, как художника, куда важнее глаз губы, нос, уши. И вот почему: «Они и только они выявляют человека и делают это даже против его воли. Конечно, губы могут расплыться в широчайшую, но показную улыбку, а нос можно нарочито морщить и даже посапывать им, выражая искусственный плач. Но это внешняя гимнастика.  Когда же у  человека лицо «не занято», когда он «в себе», то губы и нос, их магическое взаимодействие, столь знакомое художнику, создают бесконечное количество постоянных, фундаментальных (а не временных) выражений лица. Например, морщины от носа и от уголков рта, эти «линии жизни» лица, почти встречающиеся, но проходящие мимо, только слегка заменив друг друга. Или угол носа по отношению к углу рта. Или ноздри – сжатые, или узко вытянутые, или широкие, трепетно-нервные. Все это рассказывает опытному наблюдателю о радостях, разочарованиях и горестях человека. У женщин это виднее, чем у мужчин. Уголки рта, подобранность или расслабленность нижней губы, морщинки на верхней – все читаешь как книгу. … Уши … – это часовые, стоящие под кровлей волос. Они, конечно, не меняют выражения. Но зато как они стоят! Одни – откинувшись назад, заострившись, другие – прямо и крепко, третьи –  загнувшись барашком или с выгибом наружу. А мочка или мягка и свободно кругла, или притянута силой к коже. Все это расшифровывается и складывается в пейзаж лица».  

Мыслью, что внутренний мир человека адекватно и рельефно отражается на его внешности, вряд ли кого-то удивишь. С.Л. Голлербах оригинален в другом: в  виртуозной   расшифровке частей и деталей  тела человека и в переводе его чувств на язык пластики. Страхи, надежды, страсти людей «выступают наружу в форме локтей и колен, в походке, в повороте головы», и это все невидимое, становящееся видимым,  и есть  истоки  картин художника. Рассуждения о человеческом теле венчает следующий сюрреалистический пассаж, который ставит под сомнение взгляд на человека как венец творения: «Ноги иксом, колесом, толстые и худые тела, костистые или пухлые колени, острые лопатки, узловатые суставы – Боже, как все разно! И так же, как у зверей, – у людей разнообразие семейств, пород и видов. И вот именно это разнообразие и есть жизнь, любовь, приятие».

«Люди – как цветы и травы в поле: тут и васильки, и ромашки, но есть и лопухи, и колючки», – заметит С.Л. Голлербах в том же эссе о теле, признаваясь при этом, что ему больше по душе колючки и репейники, ведь «в них характера больше, как и в людях».

 Все эти размышления  непосредственно замыкаются на старом, как мир,  роковом вопросе.  Каким образом преодолевается старение души и тела?  Что содействует их атрофии, приводит человека к  уродству и увяданию? Ответ С.Л. Голлербаха: «Мы все – физические уроды в том размере, в каком не исполнена любви наша жизнь». К тому же, как он справедливо замечает, «прекрасных лиц, одухотворенных, добрых и мягких гораздо меньше, чем харь, рыл и морд». И еще одно наблюдение художника (точнее не скажешь): «Складки одежды – двойник наших эмоций. Даже если убрать человека, живущего в них, они правильно восстановят его облик. Древние статуи с отбитыми головами и руками – прекрасное тому доказательство».

  Что дает человеку силу, увеличивает его жажду к жизни? Благоговение перед природой, любовь и неиссякаемое любопытство ко всему на свете. Все эти чувства и ощущения,  словно сказочные молодильные яблоки и живая вода, сохраняющие в человеке, несмотря на  возраст, зрелую и мудрую молодость, которая  мерцает, как внутренний свет, через одряхлевшую и полуразрушенную плоть и вспыхивает искорками в человеческих глазах. Тогда и в старости услышишь «звук жизни –  стрекот кузнечика». С.Л. Голлербах не идеализирует биологическую молодость. Он не понаслышке знает, что «молодость, а не старость, самое трагическое время для человека – у него нет еще никаких защитных приемов и навыков, он всему верит и на все надеется». Эта мысль о беззащитности, уязвимости и хрупкости жизни молодых людей приводит к точному по пластике и смыслу образу: «Молодые девушки с обнаженной грудью лежат рядом на плоских полотенцах, совсем как разноцветные сардинки…». Так и представляешь себе, что где-то рядом рыбаки уже забросили сети.

 Взгляд С.Л. Голлербаха на молодость по своему смыслу совпадает с буддистскими представлениями о «помрачениях сознания» в годы взросления человека, когда он более всего захвачен эмоциями и предрасположен к потере самоконтроля. 

В наши дни тема телесности, вероятно, самая востребованная в искусстве и науке.  Все чаще тело не противопоставляют душе, а сообразуют с ним основные координаты человеческой психики: разума, стыда как формы самосознания, совести, воли и чувства.  Голлербах настаивает на том, что «тело – это ландшафт, лужайки и заросли, бугры, овраги и щели. Все надо принимать, с серьезным любопытством и уважением регистрировать в памяти. Именно это серьезное любопытство и обогащает память и создает близость ко всему живущему».

Тело человека, как его наблюдает Голлербах, ваяется и трансформируется на протяжении многих лет, вплоть до смерти, уродуется неблагоприятными условиями его жизни, болезнями, столкновениями (не обязательно физическими) со своими ближними и вообще с  кем угодно. Оно выступает  в роли учебника бытия, ключа к загадкам человеческой психики, отождествляется с мирозданием.

В современном мире эксгибиционизм – распространенное явление. Форма десакрализации табу.  Один из самых распространенных приемов обратить на себя внимание, будь то исповедальная проза или модные некогда хэппинги.  Может быть, эксгибиционизм – это эффектное средство завести публику, вывести натурщиц из мастерской в выставочные залы и оглушить зрителя «голизной». Обыкновенное позирование при использовании дополнительных атрибутов превращается в захватывающее шоу. Сальвадор Дали утверждал, как пишет Голлербах в эссе «Натурщицы», что «все женщины по натуре эксгибиционистки» и позирование удовлетворяет «какие-то психологические потребности женщин. Возможно, нарциссизм, если они молоды и хороши собой, или надежда быть желанными, хотя бы для рисунка углем или карандашом. А может быть, позирование есть своего рода публичное покаяние: смотрите на меня – вот я какая!»

«Но есть, я думаю, еще одно чувство, – продолжает рассуждать Сергей Львович, –  побуждающее женщин позировать. Это – какое-то приближение к жизни своим телом. Почти как в спорте. Плавание, гимнастика, танец, даже загорание на пляже, когда тело, свободное от условностей городской одежды, начинает как бы жить своей жизнью, –  вот что побуждает человека раздеться и слушать самого себя».

Только смерть, как океан, смывает со всех людей грязь и позолоту посюстороннего мира.  На Страшном суде нет нужды вслушиваться в себя.

В своих книгах художник  с помощью запоминающихся образов и подсмотренных человеческих типов отважно преодолевает в себе мизантропию и убеждает  читателей, что откровение Алексея Ремизова «человек человеку – бревно» –  характеристика внешнего состояния нынешнего человечества. Оно, может быть, довольно точно определяет поведение многих наших современников, которые, существуя в своей обезличенности и безответности,  всеми силами и средствами приспосабливаются к новому социальному бытию. Вместе с тем эта ремизовская формула  вовсе не отражает их  затаенные чувства и душевные порывы. И, конечно же, не определяет их будущее.

Взгляд Голлербаха на людей то ехидный, то смешливый, то жесткий, но всегда всепрощающий. Взгляд верующего человека. Христианина. Ведь христианство – это религия любви и терпимости. К тому же, как я думаю, художник исходит из постулата Иммануила Канта, что нравственность учит не тому, как стать счастливым, а тому, как стать достойным счастья. К великому сожалению, человечество, в своем подавляющем большинстве, все еще культивирует языческие обряды. Как прав Сергей Львович в своем саркастическом замечании: «…либерализм, позитивизм и материализм тоже практикуют человеческие жертвоприношения, как это делали ацтеки и майя. Имена богов – вот в чем разница. У майя – Кветцалкоатл, Чаак, Кукулкан. У современных людей – человеческое благополучие, равенство и так далее. А народ гибнет. Ох уж эти идеи! С богами-то проще было!»

Из книг Голлербаха очевидно, что ему комфортнее общаться с теми людьми, для которых нравственность – мерило всех вещей. Если даже она проявляется не в их делах, а декларируется на словах. И вместе с тем глубинное любопытство художника, искус творчества заставляют пренебрегать этим сомнительным удобством общения только с благовоспитанными особами в устойчивом и ухоженном мире.

Его влечет к себе мир другой (наблюдать его, общаться с ним ему намного интереснее) – быстрый, тоскливый и задорный в своей  отверженности, непостоянный и неизменный в своих мещанских симпатиях и привязанностях. Голлербах не сливается с гоношащейся толпой, а выхватывает из нее тех индивидуумов, которые зацепили его глаз своей непохожестью или даже уродством. Он знает, что «для понимания жизни надо быть наблюдателем, а не участником. Участник, захваченный действием, не может анализировать происходящее с ним». Наблюдение у Голлербаха есть акт сосредоточенного мышления, то есть медитации.

Разглядывая посторонних людей и обладая, как Иван Бунин, острой физиологической наблюдательностью, Сергей Львович проникает в самое сокровенное: в подоплеку человеческих отношений. Попутно он пытается понять, из каких фрагментов составлена мозаика его собственной жизни. Иногда мне как читателю представляется, что в своих книгах Голлербах выступает одновременно в двух ролях: художника и модели.

Вот небольшой отрывок из первой книги Сергея Голлербаха «Заметки художника»:

«Вечером снова наблюдал за окнами. В одном из них молодая женщина баюкала на руках младенца. Тот, по-видимому, не унимался, и она дала ему грудь.

У Ивана Елагина:

Снова смерть дала мне повод

Убедиться и понять,

Что земную жизнь, как провод,

Надо где-то заземлять.

В этом окне и ”заземлилась” жизнь через грудь матери и ротик младенца. А я стоял – ”незаземленный”. Потом подошел к этюднику, выдавил на палитру немного краски. С улыбкой смотрел, как лезет цветная струйка краски. Вот мое ”заземление”».

Художник фиксирует увиденное выпукло, запоминающе и обязательно с подтекстом, руководствуясь принципом «не верь глазам своим». И все-таки, надо признать, в черные бездны художник не заглядывает, останавливается на краю. Дух эллинов препятствует ему играть с подсознанием в кошки-мышки. К тому же он понимает, что «самое страшное насилие над человеком – это насилие его собственного ничтожества над его самосознанием». И еще неожиданные максимы художника: «Красота идет звериной тропой. Выживают сильнейшие. И они же – красивейшие», «Когда квадрат превращается в круг, наступает его смерть».

Метафора и метонимия помогают Голлербаху, не обходя острые углы, избегать прямолинейности и ригористичности. Поэзия ведь для того и существует, чтобы укреплять волю человека к жизни и вносить гармонию в его сознание. К тому же метафоричность языка Сергея Львовича позволяет не доводить эротизм до мягкого порно. Или переходить на стиль так называемого черного юмора. Как, например, в этом словесном пассаже, где Голлербах подходит к грани, за которой его ожидает потеря вкуса, но художник не переходит ее: «Голые, полуоткрытые животы девушек (между блузкой и джинсами) с пупком – розовой мишенью, Так кажется в спокойные дни. А в неспокойные – пупок, как вытекший глаз слепого. Будто хотели наши внутренности увидеть свет Божий, открыли глаз – и он сразу же вытек, ибо нельзя им лицезреть мир. Это все от жары на нью-йоркских улицах, мысли эти».

Не фатальная обреченность на сосуществование с мрачными и недружелюбными субъектами заставляет его браться за кисть и перо, а благоговение перед  бурлящей и многогранной жизнью. Художник, как все мы, вписан судьбой в эту таинственную и еще никем из смертных до конца не разгаданную жизнь как ее летописец и интерпретатор. Залезая в утробу современной цивилизации, копошась в ее внутренностях, оглядываясь по сторонам в поисках примет ее увядания или расцвета, он осторожно нащупывает будущее – а что в самом деле нас ждет завтра? В Древнем Риме таких людей называли авгурами. А зачем и к чему все это? Чтобы нерадивые не глумились над жизненными устоями!  Главное при этом для Голлербаха в своем пафосе пророка самому не потерять точку опоры в жизни. Вот так он и живет, превращая холодную наблюдательность любопытствующего вуайериста во вдумчивую и сострадательную созерцательность мыслителя, полную любви к людям.    

 В эссе С.Л. Голлербаха я нахожу  и «холодные наблюдения ума», и «опыты быстротекущей жизни», и «сердца горестные заметы». А также обзоры художественных выставок в США, очерки о значительных русских художниках, оказавшихся в эмиграции, воспоминания о своей жизни и наброски по памяти о «последних из  могикан». Таких как Иван Елагин, Борис Филиппов, Андрей Седых, Ираида Легкая, Александр Браиловский, Алексис Раннит, Роман Гуль, Леонид Ржевский, Андрей Ланской,  Ирина Одоевцева, Игорь Чиннов и Юрий Кашкаров. В этих сочинениях, написанных в традиции непринужденных размышлений  художников-мирискусников, проявилась еще одна замечательная черта Сергея Львовича Голлербаха – его всегдашняя непременная помощь  словом и делом всем талантливым людям. Творческий путь самого художника – впечатляющее проявление независимого духа и таланта, генетически и культурно обусловленного, но многократно окрепшего благодаря счастливой судьбе и многолетнему подвижническому труду.