Ловитель моря на приманку строк. Рецензия-эссе на книгу Евгения Чигрина «Неспящая бухта»

Родилась в Москве, окончила факультет журналистики МГУ им. М.В. Ломоносова, работала журналистом и искусствоведом. В 1994 году переехала в Данию. Занималась радиожурналистикой, сотрудничала с русскоязычными радиостанциями BBC, «Cвобода», «Свободная Европа». Возглавляла Русское Общество в Дании. Была главным редактором русскоязычного литературно–публицистического журнала «Берег» (теперь «Новый Берег»). Параллельно с журналистикой и культурологией всегда занималась литературным творчеством. Стихи и проза публиковались в разных российских и зарубежных журналах: «Звезда» (Россия), «Иные берега Vieraat rannat»  и «LiteraruS» (Финляндия), «Роза ветров» (Израиль), «Берег» и «Новый берег» (Дания), «Рукопись» (Ростов-на-Дону), в итоговых сборниках фестивалей «Славянские традиции» и «Эмигрантская лира», а также в сборнике «Нам не дано предугадать…» (Нью-Йорк: MIR COLLECTION, 2014). Лауреат литературных фестивалей и конкурсов: «Русский стиль – 2009» (проза), «Под небом Балтики – 2013» (поэзия), «Русский стиль – 2014» (поэзия). Автор сборника стихов и переводов датской лирики «Тень незабудки» (2013), видеокниги «В чужом раю» (2015).                                         

 

 

Поэзия Евгения Чигрина прежде всего запоминается изысканным узором неожиданных ассоциаций, с первых же строк захватывающих внимание читателя и смело творящих пространство поэтического сюжета и настроения. Счастливое неисключение  и его новая книга «Неспящая бухта», выпущенная издательством «Время» в серии «Поэтическая библиотека» в 2014 году.

 

 «Островистые земли…»  – промолвишь, и – выпорхнет стих

Васильковым дроздом, даровитым певцом порубежья.

И, конечно, оставлен для рифмы-строфы материк,

Только видится пласт раскурившего жизнь побережья.

 

Или вот эта строфа:

 

Словарь реки читается с конца,

Сначала «я», а после остальное.

Лицо волны, от солнца золотое,

Морщинится, как кожа мудреца…

 

И эта:

 

Мне нашептать тебе бы, но – позабылось лето,

Лето, в котором это делалось наизусть.

Ветер листает солнце, много сегодня света,

Света, в котором крепко грусти твоей учусь…

 

И можно продолжать, продолжать…Постепенно убеждаясь, что происходит погружение в некое новое, необычное поэтическое явление, которое ни с каким иным не сравнить. Да и не надо сравнивать. А что же надо? Попробовать понять, вжиться, вчувствоваться в эту  самобытную поэтическую реальность, налюбоваться всеми ее алмазными гранями, насладиться ее стилистической и ассоциативной гаммой.

Но с чего же начать? А начать, наверное, нужно с поэтической географии Евгения Чигрина. Она воистину необъятна. Книга разделена на восемь глав или, точнее сказать, поэтических измерений: «Островистые земли», «Серая роза», «Смычковая музыка»,  «Виниловый Хендрикс», «Колониальные песни»,  «Подводный шар», «Яшмовый берег», «Нетрезвое солнце». Уже по этим названиям легко предположить, что автор приглашает нас в путешествие по самым разным географическим поясам и полюсам. Так оно и оказывается. Мы переносимся из Сахалина в Керчь и Феодосию, от северного моря – «сатанеющего» Охотского – к Чёрному, где «белопенные волны подобны осколкам фарфора»; после Парижа – города «цвета испуганной мыши» – оказываемся в Брюсселе, где «с метелкой выходит март», потом в Западной Фландрии, в Брюгге, где «облачко гладить стремится башенку», затем в Амстердаме, где «кружева плетут – старинный бзик», потом в Вроцлаве, где «порыжевший лист пролетает скорым», потом в Кракове, Варшаве, на Мартинике…А впереди – ещё разморенный, таинственный Восток, почти доводящий до сумасшествия неисчерпаемостью красок, запахов, настроений: Египет, Марокко, Тунис…И это далеко не все географические зарубки на поэтическом древе книги Чигрина.

Тут мы приближаемся к очень важному секрету творчества Чигрина, возможно, к главной разгадке его уникальности: поэт, а с ним и его лирический герой – легко, свободно, естественно и бесстрашно путешествует не только по земным широтам. География затейливого полета музы Чигрина – это также прошлое и будущее, сновидения, фантазии, кладовые подсознания и даже лабиринты небытия и вообще  бесконечное множество иных миров – разумеется, в преломлении поэтического образного видения. Причём все эти измерения у Чигрина не изолированы одно от другого, а взаимопереплетены. Тем самым поэт творит совершенно новую реальность, где, конечно, немало земных примет и всё-таки поэтическое действие – точнее действо – происходит как бы больше, чем на земле с ее привычным миропорядком.  Автор предлагает нам  побывать в новой Вселенной, где мир земной  – лишь одна из отправных точек поэтического вдохновения.

О присутствии в иных мирах Чигрин, впрочем, редко заявляет напрямую, но всё же иногда проговаривается: 

 

С какою птицей выдохну строфу

В знакомый мир, в каком теперь едва ли

Я окажусь (в других мирах живу)…

 

А вот что говорит автор о сути собственного творчества:

 

…Вот и чудится-мнится кто-то,

кто в другие ведет миры, –

это муза. Её забота:

занимательный дух игры

в тихотворчество возле моря…

 

Есть у него и своеобразное предсказание будущего:

 

Не Господень ли знак – острова, островки, маяки?

Может статься, и я – после смерти смешаюсь с Охотским

Сатанеющим морем. Какие миры и круги

Заприметят меня – кашалотом, тюленем неброским?..

 

Если же говорить все-таки о мире земном – Чигрин не довольствуется прямым отражением его явлений. Он сам творец, и поэтому вольно обращается с жизненным материалом. Что хочет с ним, то и делает – как тот одаренный ребенок, который рисует на «обоях бытия» с его «стандартным узором» – свои необычные загогулины:

 

Коровьим взглядом смотрят облака

В простую жизнь, и жизнь примерно так же.

Ведет январь в ошейнике снега,

Меняя контур в маленьком пейзаже.

Хрусталь и мед – синонимы…Синей

На ветках, снег, младенческим и всяким!

Уходит век погонщиком теней,

Как эскимосы к умершим собакам…

 

Все так волшебно смешивается в стихах Чигрина – явления природы, легенды, бытовые детали, философские размышления. Из этих разных, казалось бы, несоединимых «пазлов» он составляет одно гармоничное поэтическое целое:

 

Шипящие куски пространной речи,

Безвестный слог, воздушная строфа.

За валуном три мойры вяжут сеть,

Вздыхая так, что облако косится,

Полным-полно в телесном небе ситца,     

Никто не сможет с этим умереть.

 

Вообще, вживаясь в творчество Евгения Чигрина, все яснее понимаешь: поэзия для него – не просто некое увлечение на обочине основной судьбы. Это и есть его судьба, если хотите – его экзистенциальная суть. Как говорит сам поэт: «недолгую жизнь я упрятал в лирический миф». Все в его жизни события и впечатления, чувства и переживания – прежде всего исходный материал для поэзии. Только так и никак иначе: «Вдыхай, братан, такое волшебство, весь мир, друган, пиитова чужбина!» – восклицает Чигрин, упрятавший «в слово живинку-тоску». Поэзия для него сверхценна, как уникальное явление жизни души: «По глотку поднимайся по строфам поэтов, душа!»  Где бы ни был поэт, что бы он ни делал – он живет, дышит, думает и чувствует поэзией, все пропуская через поэтическое сознание и осознание.

Почти в каждом стихотворении Чигрин так или иначе говорит о процессе стихосложения. Он просто без этого не может. Не может не задаваться вопросом, откуда берутся стихи, чем навеяны, как происходит их рождение и, наконец, куда они ведут, чему служат. Он густо вплетает в стихотворную ткань множество разноцветных нитей-размышлений о творческом процессе и о том, как сопрягаются стихи с разными измерениями бытия, а также и всем тем, что лежит за его пределами. Зачастую даже явления природы для Чигрина непосредственно связаны со стихосложением – стихоявлением:

 

Сбегает день, чтоб постареть смогла

Строфа, в которой музыки негусто,

За окнами сверчковая игра,

Материя, с которой слишком грустно,

Неспешно раскрываются слова

в потоке алфавита, ведовства

стоящей надо мной большой луны…

. . .

…вот облачко родом из тех окраин, казнящих морями.

Там свет расплывался и мерк, там жизнь становилась стихами,

В которых лопух вырастал под стать сочинителю Свифту,

Звенел флибустьером комар во всю комариную рифму…

. . .

Разрежу мрак, и – Аладдином свет

Струит по венам постаревшей лампы,

Переливаясь в дактили и ямбы,

В плывущий смысл и накативший бред,

Сроднившись с одиночеством души,

Сулящим стихотворное везенье…

. . .

Изогнутое дерево – и мне

Строку бы изогнуть в таком порядке,

Придумывая музыку к весне,

Стремясь стихотворением к разгадке

Той Киммерии, что художник всем

Нарисовал…

. . .

Осень по буковке

Станет строфою.

Станет разлуками,

Старой игрою…

 

Мир вообще существует для Чигрина лишь настолько, насколько он назван поэтическим словом, то есть поэтом дотворён. Сквозь это слово, как сквозь цветное стекло, он жизнь и разглядывает, приводя блестящий метафорический образ стихотворения-батискафа:

 

В окне пейзаж – припомнишь Писсарро –

Перешагнешь в стихи, держа руками

Видение в сиреневом: тепло

Под серыми, в изломах, облаками.

 

Держу в руках видение – тебя…

Весь в мареве художника ландшафтик,

В котором ветер, в дудочки трубя,

Прохожего закутал в мягкий шарфик,

 

Одел в пальто и – спрятал за углом,

Опять Камиль-художник «вынул дождик»,

Который – раз и – сделался прудом,

Где рядышком лопух и подорожник,

 

Где туча в тучу переходит, как

Видение в виденье – раз и – сплыло.

Я так один. Любой ужастик-страх

По барабану! Пофигу! Квартира

 

Меняет облик: тянет тень крылом,

Над шкафом, подрезая привиденье,

Штормит за торой шумовым дождем…

Как в батискафе, я – в стихотворенье…

 

                                                  («Батискаф»)

 

Чигрин, несомненно, в поэзии импрессионист – певец мимолетного ускользающего впечатления, пойманного и отраженного его поэтическим зеркалом. Потому так часто в своей поэзии Чигрин обращается к художникам-импрессионистам (Камиль Писсарро, например, был одним из основателей школы импрессионистов). Чигрин, ведомый своей Музой, вдохновенно вольно обращается с «подстрочником бытия» – переводит его на поэтический язык лишь ему одному известным способом и образом, не боясь необычных сравнений и, казалось бы, несочетаемых понятий – таких, например, как «соленый полумрак» или листва, которая «огнем зеленым весела». И у Чигрина это работает, живет, добавляет свой неповторимый «импрессионистический мазок» на общее стихотворное полотно.

Наконец, еще одна уникальная особенность поэзии Евгения Чигрина –  ярко выраженная синестезия. Что это такое? В переводе с греческого синестезия  – это «смешанное ощущение», или отсутствие фиксированных границ между разными способами восприятия: зрительными, слуховыми, вкусовыми, осязательными. Это происходит, когда сигналы, исходящие от различных органов чувств, смешиваются, синтезируются. Человек не только слышит звуки, но и видит их, не только осязает предмет, но и чувствует его вкус. Например, доподлинно известно, что художник Василий Кандинский был типичным синестетиком. Он слышал звучание красок и даже использовал для описания своих картин музыкальные термины: «композиция», «импровизация». Также и в поэзии Евгения Чигрина элементы синестезии подняты его мастерством на абсолютную образную высоту. Его поэзия изобилует строфами-пейзажами, строками-натюрмортами, есть у него и музыкостихи, и стихи «вкусовые», причем, нередко в одном стихотворении явлена множественная поэтическая синестезия: Чигрин словом одновременно и повествует, и рисует, и исполняет музыку, «в которой птичий смысл качается прозрачными стихами». И так виртуозно говорит о вкусах и запахах, что их начинаешь реально ощущать! Недаром, у него, как он сам выражается, «вкуснее инжира слова» и ещё «в каждой букве звук, и музыка везде», а в строфах «течёт звучащий рай – рифмованная ртуть»…

Яркий пример чигринской синестезии – стихотворение «В сторону Мандельштама»:

 

Завари эту жизнь в золотистом кофейнике мглы,

Сахаристую речь переплавь в золотые миры,

Пусть анапест сверкнет, пусть светлеет от ямба в башке

После века в тоске, после птицы-синицы в руке.

 

Завари эту смесь на ромашке, на дольнике, на

Крутизне-белизне, существительном ярком «весна»

Пусть когтистая смерть отплывает на вторнике в ад,

Откуси эту жизнь так легонечко, как мармелад.

 

Откуси эту жизнь, чтобы звезды пролились ручьем

За раскидистый куст, за которым лежалось пластом,

Чтоб перу – канифоль, чтоб смычок надышался чернил,

Откуси этот рай от Европы до птичьих Курил.

 

Посмотри-ка в тетрадь, там за Стиксом прощают стихи,

Там Харон раздает по тарелке такой требухи,

Что вторую бы жизнь намотать бы поэтам как срок,

Заверни этот бред, как лоточник-пацан пирожок.

 

Завари эту жизнь в Подмосковье, где буковок рать

За китайской стеной волшебству обучает внимать.

Пусть курносая смерть отплывает на вторнике в ад…

Окунись в тишину: дочитай виноградник менад.

 

И еще один отрывок из прекрасного синестетического – «живописного» – стихотворения Чигрина «Ночной E-mail»:

 

Персик в руку и – сразу Сезанн возникает в дремучих мозгах,

Точно кем-то открытый Сезам, померанцевый колер в словах,

Что ложатся, как краски на холст, на бумагу чухонскую KYM,

Слышу ветер, который не прост: то смиренье, то медленный шум.

С померанцевым колером Поль смог пробраться в такие пласты!

Ни герфа, никакой алкоголь, ни запал стихотворной дуды –

Не заменят струящийся свет: в котелке-черепушке музей

Да слова, что колдуют сюжет, все стараясь казаться точней…

 

Вообще Чигрин настолько самобытен и ни на кого не похож, что не стоит и стараться даже условно причислять его к каким-то литературным направлениям, разве что в своем неподражаемом таланте творческой эклектичности он заимствует черты – «мазки»  – разных поэтических жанров и стилей: акмеизма, имажинизма, футуризма, модерна и постмодерна. Но об одном важном свойстве поэзии Чигрина нельзя не упомянуть – она, несомненно, экзистенциальна по своей сути, то есть отражает все многообразие восприятия бытия одной личностью. Рискну сказать, что вся поэзия Чигрина – это  исповедь одиночки – человека, который от многого отказался в своей земной судьбе («как много шелестнуло пообочь») ради «колдовской дуды», тех слов, «что горчат, что искрятся счастливой волшбой»  – стихов, «что с миром разлучают и смыкают».

 

Драконом (хоть не громовым) живу…

Хотел сказать: я тоже одинок,

Ворую воздух да гоню строфу…

…

Рифмуй меня с печалями, Плутон, драконь, октябрь, циничностью итога.

Я был затем, чтоб, вспыхнув, поминать, по буквочке выкуривая слово,

Целуя охренительное «вспять» в ещё одном…от Рождества Христова.

. . .

Ну конечно смогу пережить одиночество с крымским портвейном,

Пробираясь на лучик стиха, ну конечно, путем нелинейным

Между бытом и вечностью, и то ли родиной, то ли душою,

Это искренний бред, это свет старой лампы в обнимку с игрою

Этой жизни, в которой теперь ничего, ничего не исправить...

Одиночество это стихи, у которых дорожками память,

Как на черном виниле: играй то ли свинг, то ли детское что то,

Чтобы к ангелам нежной любви прикоснулась щемящая нота…

 

Поэзия Чигрина – исповедь одиночки, но не индивидуалиста, так как Чигрин поэт в высшей степени эмпатичный, умеющий любить и сопереживать, брать на себя земную боль во всех ее проявлениях, недаром ему «миражится: все в неком веществе, на два шага от колдовства и боли…»

Он хорошо понимает тех, у кого в жизни что-то не сложилось, оборвалось, сочувствует им, обращает к ним строки:

 

Вышептываю тем, кто вышел в ноль,

Кто носит боль под маскою души…

Французская болезнь, холера, корь –

Мои стиши.

 

«Все в дудочке, все в скрипочке любви»  –  признается Чигрин, хотя и редко говорит в стихах о любви напрямую («было любви и везенья немного, больше – в мечтаньях и снах»). Любовь у Чигрина часто скрывается в особой интонации стихотворения, его лирическом настроении, в ней «столько ниточек печали», она «течет в непростом глаголе»:

 

Мне бы совпасть с тобою в музыке, как в поселке,

В той полноте, с которой жизнь ощущает вкус.

И соблазниться ночью, будто стихом в подкорке:

Стырить кусочек счастья, словно цитатник муз…

 

Любовь к родине в стихах Чигрина тоже часто иносказательна, но от этого не менее пронзительна:

 

Рядовой облаков, рядовой незначительных мест,

Был таким я вчера и, наверное, этаким сдохну», –

Говорю сам себе, подмечая за окнами крест

Да бредущего к церкви знакомого всем выпивоху.

Рядовой городов и поселков, где рыбы в реке

Узнавали меня – простака с тростниковою дудкой –

По нескромному слову, по яркой бедовой тоске,

Я – ловец облаков, что плывут над локальною «дуркой»…

 

Хоть и пребывает поэт в разных мирах, глядя «в биноклик утопий», сшивая в стихах воедино прошлое и будущее, явь и фантазии, мифы и пророчества, образы мировой культуры и приметы сегодняшнего дня, делясь с нами неисчерпаемым изобилием впечатлений от путешествий по разным странам и городам, но если говорить о той единственной правде души – любви – поэт он все-таки очень русский. После всех своих странствий – за поэтическим вдохновением –  неизменно возвращается домой. И вдруг сознается:

 

Наконец-то тепло, полюбить бы…Кого мне любить?

Кроме этой отчизны, которой поэты до фени…

 

И говорит еще:

 

Помогай мне, Творец, я ослаб в захолустье Твоем,

Никого не люблю, кроме этой тревожной отчизны,

Опалившей меня крепким холодом, будто огнем…

 

Невозможно не сказать об общей философской основе «Неспящей бухты». Ведь стихи Чигрина – это не «записки путешественника», не пейзажная лирика. Ради только этого он бы и не взялся за перо. В своих стихах поэт так или иначе касается вечных вопросов бытия – «играет жизнь и смерть на дудке-виво»:

 

В этом свете что хочешь привидится для

Самопальной неспешной строфы..

В этом свете что хочешь смогу объяснить:

Сновидения, смыслы, холсты,

Будто сети тяну полуночную нить

Стихотворства, иллюзий, мечты…

Так откуда мы? Кто мы? Куда…

Как до хижин Гогеновых мне далеко!

Так откуда мы? Кто мы? Куда…

. . .

Возле мола, возле моря

Выскажусь сполна:

С кем-то споря, бездне вторя…

Жизнь таким сильна.

 

Возле моря, возле мола

Прошепчу слова:

Каплю горя, строчку вздора,

Жизнь таким права.

 

Наконец, необходимо поговорить особо о поэтическом языке Чигрина – ведь в искусстве владения словом он настоящий виртуоз. Его словарь невероятно богат, причем «в поэтическом хозяйстве» у Чигрина для всего есть место – для штилей высокого и разговорного, для архаики и для сленга. Самое невероятное, что Чигрин умудряется сшибать слова-«аристократы» со словами-«простолюдинами» в одном стихотворении и даже в одной строке – и это не вызывает вкусового отторжения, напротив – добавляет в «поэтическую кухню» неповторимых «специй»:

 

Как быстро темнеет над местностью сильное небо,

с которым контачить в моем одиночестве лепо…

 

Даже когда Чигрин, казалось бы, полностью вдруг переходит в стихе на бытовой, разговорный язык, почти на сленг – у него это выходит как-то мастерски азартно, задиристо самобытно и симпатично. Ведь даже на таком «маскарадном» языке разговор у него всегда о серьезном. Автор как будто играет с нами – а как вам размышление о философском, трагическом – в шутовском колпаке?

 

Жестянка жизнь, куда загнал себя,

Пытаясь слыть приятелем Камены,

Бодая старость, в две ноздри сопя

Подмазанные рифмами катрены.

 

Проснешься в три и думаешь: на кой

Толкает нерв межреберный к таблеткам,

Да в голове (по правде) ничего,

Да смешиваешь чай с письменным бредом,

 

Ловя бессмертье – хрен поймаешь что!...

 

И, наконец, высший пилотаж «Неспящей бухты»  – это, конечно же, неповторимые чигринские метафоры – чаще всего развернутые. О них можно написать целое лингвистическое исследование. Ведь они, несомненно, душа его поэзии. Они – весло, которым Чигрин направляет свою поэтическую лодку к новым смыслам, ярким образам, многоступенчатым ассоциациям.

Вот несколько ярких примеров из «Неспящей бухты»:

 

– «вкатился май, равно веселый стиш»;

– «двор залит детворой»;

– «облака-облака, как солдатики, сбились в колонны»;

– «воздух – сплошная влага, словно Творца пеленка»;

– «пустыни легкая рубаха»;

– «свет востока с пенкой золотою»;

– «и море в луже клюквенной зари»;

– «смотрю, как Бог закатом черканул»;

– «щекой к воде прилип закат»;

– «быстрых птиц морских кодировки-вести»;

– «дни проносились, будто птичьи стайки»;

– «месяц рыбкою анчоус живо вымахнул из туч»;

– «луна сургучом нависает над пальмой»;

– «желатин луны на руках жасмина»;

– «то месяц в канареечном пальто»;

– «солнце – желтое шитво»;

– «на шляпах фонарей висит весна»;

– «фонарь заснул уставшим оборванцем»;

– «снег – товарный знак безмолвия»;

– «вся Москва в молочно-белом сари»;

– «взгляни: встает на медленных ногах гранатовым закатом подсознанье»;

– «плюется жизнь испуганным верблюдом»;

– «по горло тишину нагрызли мыши»;

– «уходит век погонщиком теней»;

– «встают потемок черепашьи роты»;

– «там прошлое, как скомканное платье»;

– «конечно, снились те места, где сны как будто перепачканы вареньем»;

– «мне сновиденья в белой штукатурке с небесной почтой ангел переслал»;

– «слегка подкрашивая сны красителями рая»;

 – «стихотворенье-дудка смотрит в бегущий век»;

– «в растоптанных ботиночках строфы»;

– «ловитель моря на приманку строк».

 

И можно опять-таки продолжать и продолжать, находя в стихах Чигрина много новых неожиданных образов и сравнений, наблюдая, как поэт «в растоптанных ботиночках строфы» путешествует по свету, по разным мирам, по своей душе – а через поэтическое слово – и по нашей. Как он «ловит море на приманку строк». Ведь не случайно море – его излюбленный образ. И, опять призывая на помощь метафору, можно сказать, что речь тут идет не только о морях земных – Охотском, Черном, Красном – воспетых поэтом. Дело тут вообще – в море житейском, куда Чигрин-поэт погружается в «батискафе-стихотворении».

 

«Неспящая бухта» – конечно же, тоже образ метафорический, многослойный. Каждый читатель волен толковать его по-своему. Для меня – эта та неспящая бухта Чигрина, куда постоянно прибывают с товаром «корабли-впечатления», которые поэт всегда готов принимать и «разгружать» и, отсеивая лишнее, преобразовывать мимолетные впечатления бытия в стихи – «чтоб от любви к живущим плыли строфы»…

Так пусть же «неспящая бухта» всегда будет полна кораблей, а у читателей будут новые книги замечательного российского поэта Евгения Чигрина.

 

                       Копенгаген