Путешествие брёвен. Идеологема с мемориями

В юные годы, когда мне было 12-14 лет, я жил в железнодорожном посёлке, окружённом брянским лесом. Через станцию шли и шли эшелоны. Многие были загружены брёвнами – длинными и покороче. Воображение будоражилось вопросом: куда едет этот лес? Через пару лет, уже живя в Донбассе, я видел на шахтах вагоны с лесом – разгружаемые. Лесом крепились горные выработки: бремсберги, уклоны, квершлаги, штреки, лавы. В шахтах есть такая отдельная профессия – лесогон. Лесогоны доставляют брёвна и стойки, завершая их путешествие, к забоям.

Но тема о брёвнах шире. И связь её с моей биографией теснее.

С землёй, на которой я родился, свидания у меня происходят раз в несколько лет. Это сейчас, а раньше было почаще. Раньше был родительский дом, наполненный жизнью, пока они, родители, были живы. Пока они были живы, я на крыльях летел к ним при каждом удобном случае. Летел, чтобы обнять мать и отца, их «остаток немонументальный», «похлопать дом по рёбрам тощим». Но, начиная примерно с миллениума, начала нашей новейшей милейшей эры, дом стоит пустой.

1. Письмо из Красноярска

Из личного архива извлекаю давнее письмо.

Астафьев В.П. – Шерстюку А.А.    

20 февраля 1985  г.

Дорогой Александр Александрович!

Вы знаток русского быта, надеюсь, не забыли ещё пословицу: «Снявши голову, по волосам не плачут», а то ещё более редкую, но очень меткую: «На погосте всех не оплачешь».

Вот Вы обвиняете с видом прорицателя и защитника русского народа и всего «русского» – прялок, обрядов, языка, песен и т.д. и.т.д., так примите и моё обвинение в том, что Ваша проповедь всем нам и отповедь современному деляге, затесавшемуся в деревню, это всё тот же плач «по мужичку» хорошо покушавшего и отдохнувшего, после обеда, русского барина. Вы что, не знаете о том, что нации нашей уже нет? Её и не было, она только-только начиналась и заявила о себе громко и заявила о себе громко, круто в девятнадцатом веке, но смуты, крепостники всех времён не могли потерпеть нацию самостоятельно мыслящую, творящую, работающую. Нужен был бессловесный скот, годный в рабы и солдаты, и нас превратили в скот. Вейдлинг, учитель К. Маркса, у кого-то заимствовал и повторил хлёсткое умозаключение: «Революцию делать очень просто, нужно выбрать народ, который не жалко, и начинать». Вот и выбрали наш народ, попробовав сперва французов, итальянцев и даже немцев и британцев. Остальное уже было делом «техники», у нас дураков всегда хватало и ещё надолго хватит, бить друг друга оглоблями, сдирать друг с друга шкуры, гноить и давить в ямах – ведь с таким титаническим трудом отменённое в прошлом столетии (на исходе его, когда многие страны Европы были уже грамотные!) крепостное право с помощью коллективизации было снова возвращено русскому народу. И в каком виде! Его никто и не отменил до сих пор. Просто в России, в деревне, не осталось народу, его перебили, сгноили, уморили голодом, а остатки трусливо и крадучись разбежались по городам.

Вот послушайте, что об этом думает наш современник, Герой Соц.труда, поэт Михаил Дудин:

Был дом и поле на два дышла.

Здесь ни двора и ни кола!

России нет, Россия вышла

и не звонит в колокола.

О ней ни слуху и ни духу,

печаль никто не сторожит,

Россия глушит бормотуху

и кверху задницей лежит.

И мы уходим понемногу,

не уяснив свою вину,

а в Новгородчине узбеки

уже корчуют целину.

Вот так-то, а Вы по прялкам плачете! При таком положении, каковое есть сейчас, нас хватит (если войны не будет, а я в этом не уверен), на двадцать-тридцать лет. Уже через два поколения никто не вспомнит, что он русский, будет говорить на языке глотников и бюрократов, да убийц и дебилов, ведь и сейчас мы «не заметили», как Россию переименовали в Нечерноземье, а в «нечерноземье» и жить «нечерноземцам», кривляться под дискотеки, слушать хрип пьяного Высоцкого и не менее пьяной Пугачёвой.

С поклоном – В. Астафьев

Тридесять с лишком лет минуло, и что? Что произошло или не произошло, если частное письмо, пусть известного писателя, классика, уже оставившего наш мир, не легло на вечный покой в литературный музей и потянулись к нему руки?

Не будет речи о том, в чём прав, а в чём перебрал крутонравый сибиряк. Хотя одно слово меня задевает, это слово «плач». Плачущих я самосохранительно недолюбливаю, но плакальщиц-воплениц гробовых традиционных видел и признаю, а жанровый плач в литературе, от плача Ярославны на путивльской стене до клюевского плача по Сергею Есенину так притягателен, что вводит в соблазн дать это определение и своим записям. Однако воздержусь.

2. Где начало того конца?

Есть такая присказка: «Где начало того конца, которым оканчивается начало?» Где начало той печали, которая берёт душу в клещи – неотвратимостью ухода, проваливания в бездну всего, что было тебе органично, дорого, с чем ты был связан пуповиной своего детства? У меня этот момент обозначился впервые, когда я, из брянских дебрей, проканделёхав с пересадками (Хутор-Михайловский, Ворожба, Сумы, Харьков) несколько сот железнодорожных вёрст, сошёл в Дебальцеве, вышел с другими чемоданниками на шоссе Харьков – Ростов, сел на тормознувшую полуторку и покатил среди сочащихся сернистым газом терриконов, в зное и дымке неведомого мне шахтёрского края. Мой путь лежал к учёбе профессии «Подземная разработка угольных месторождений», так называлась специальность в горном техникуме, к «своим хлебам», к самостоятельной жизни. Был 1955 год, август, мне было 14 лет.

Отмеченные зной и дымка и какой-то совсем другого, индустриального вкуса воздух, выгоревшее от солнца жёлтое пространство, лысое безлесое – это был другой мир, опрокид в новую жизнь. И когда через год, после первого курса, я приехал домой на каникулы, на ходу спрыгнув на своём переезде с еле волокшегося на подъём поезда – сначала полетел со ступенек чемодан, за ним, для скорости перебирая ногами, я… – я, как только поезд, моя «стародубка», сипя и гукая паром, оторвалась от места моего приземления, ошеломлённый, замер. Кругом была луговина, кипевшая зеленью по колено и всеми красками цветов (их, цветы, кстати, у нас так и называют – «красками»), а воздушный океан ударил в нос удивительным ароматом, запахом таким знакомым, таким прикипелым с детства. Тогда я, пожалуй, впервые содрогнулся и ощутил смысл этого слова с маленькой буквы – родина.

3. Справка о моей родине с маленькой буквы

Выдана настоящая в том, что податель справки Шерстюк Александр Александрович родился в марте 1941 года в с. Пятовск вблизи г. Стародуба. До революции это земля относилась к Малороссии. В древности, в домонгольской Руси, Стародуб был заметным городом, центром удельного княжества, строптивую силу которого испытал Мономах. Затем город входил в Великое Княжество Литовское. После присоединения к Московии, в гетманской Украине, Стародубский полк был крупнейшим. Полком тогда называлась казачья воинская и одновременно территориальная единица. На землях полка казаками были не все, значительная часть крестьян числились государственными. Крепостного права здесь не было. Зато был смутьян Лжедмитрий, начавший отсюда свой авантюрный поход на Москву. Прошёл этим краем к своему полтавскому позорищу Карл XII, трое суток проторчал в селе Рюхове (для меня мимоходное, при посещениях родины, село; однажды я даже ночевал в нём) – король шведов поджидал обоз своей армии; дальше хотел захватить военные склады в Стародубе, да ему показали шиш. Пётр I, появившийся вскоре в Стародубе, хвалил гарнизон и ополченцев.

В 1897 году, при всероссийской переписи, население поголовно записалось в русские, что затем было учтено при формировании советских республик – Стародубье вошло в РСФСР. Стародубье в историческом смысле это не только нынешний одноимённый район, но и целый ряд соседних районов, когда-то составлявших единое целое (княжество, полк), затем, после Октября, прошедших чехарду перекраиваний и переподчинений (Гомельская губерния, Брянская губерния, Западная область, Орловская область, Брянская область). Центрами новых районов на стародубской земле стали города, основанные старообрядцами, бежавшими из Московии.

В 1918 году, после Брестского мира, через наши сёла проходила демаркационная линия. Однако кайзеровцы оставались врагом, и здесь пошла партизанщина. Появившийся откуда-то, как из табакерки, Щорс начал здесь, в жд центре Унеча и ближайших сёлах формировать свои отряды. Потянулись к нему бить немцев вчерашние фронтовые мужики со своими конями и винтовками, особенно много было из сёл Найтоповичи, Брян-Кустичи, Лыщичи. Начальником конной разведки у Щорса стал пятовец Михаил Кожемяко, а комиссаром был лыщичец Фёдор Михалдыко. В Найтоповичах мой отец одно время работал, а в старости, после смерти матери, сошёлся с вдовой Екатериной Михалдыко, родом из Лыщич – всё переплетается.

Однажды, сделав ночную вылазку из советской зоны, щорсовцы уничтожили в Пятовске немецкий гарнизон, находившийся в старой школе, тогда она была церковно-приходской, из пулемётов покосили оккупантов штук 40 и быстренько умотали. В отместку карательный отряд немцев, прибывший из Стародуба, сжёг село дотла и заодно 23 избы в соседней деревне Яньково.

Щорс сошёлся с чекисткой Фрумой Хайкиной, лютовавшей в Унече. Унеча была пограничной станцией, через неё после переворота устремилась на Запад эмиграция, и коротконогая «Хая в кожаных штанах», с маузером на боку, прибывшая от Ленина с отрядом китайцев, мочившаяся не отходя от своих бойцов, прочёсывала таможню. О её садизме есть много легенд. Есть о ней и у проезжавшего через этот контрольный пункт сатириконовского писателя Аркадия Аверченко, в книге «Дюжина ножей в спину революции» – издевательское «Приятельское письмо Ленину». Надежда Тэффи в своих «Воспоминаниях» также дала яркий свидетельский портрет этой садистки.

При вести, что в Германии произошла революция, началось братание солдат, шли митинги. Это видели мои будущие родители, тогда подростки. Но бунт в Германии был подавлен, эйфория завяла.

Щорс, когда началось зачистка Украины от немцев, гайдамаков, петлюровцев и прочих скоропадских, освободил Киев, десять дней был его комендантом, комендатура находилась на нынешнем майдане. Его, народного любимца, но своевольного командира, уже когда он стал начдивом, во время боя с петлюровцами выстрелом сзади в упор убил посланец от высшего красного командования, чуть ли не самого Троцкого, озвучили: «погиб в бою». Позже Сталин приказал Александру Довженко поставить о Щорсе кино, сделать из него «украинского Чапаева». Щорса на митинге в Брян-Кустичах видела моя мать, тогда 12-летняя девочка. В Унече ему стоит хороший памятник. Фрума после гражданской войны окончила Бауманский, бывший Императорский, институт, в 60-х окончил его и я – всё переплетается.

Ещё интересен в Стародубье говор, ему посвящены исследования. Выпустил свой словарь и я.

Александр родился в многодетной семье потомственного коваля – Петровича (так его на селе звали). Петрович был выходец из соседнего Пятовску села Кустичи Бряновы (Брян-Кустичи), родился в 1902 году. Его дед был мастером шоссейных дорог, устилал булыжником улицы в Стародубе. Отец и старший брат Петровича также были ковалями, имели свои кузни и обслуживали всю округу, к ним приезжали с заказами порой за десятки километров. Так было до Великого Перелома.

С образованием колхозов, когда разрешалось оковывать только своё село и ни-ни на сторону, Петрович в Брян-Кустичах оказался лишним и как младший вынужден был переехать в Пятовск, где коваля не было. При этом свой новый, недавно построенный дом продал за бесценок, в стоимость пары хромовых сапог. Была зима 1934 года. И было уже пятеро детей.

Мать, Елена Моисеевна, по-уличному Масеевна, была из семьи Беляковых – тоже распространённой фамилии в Брян-Кустичах. По преданию, её дед Ларион прожил 106 лет. Столыпин дал семье землю, жили на Троицком – хуторских отрубах. В семье работали все от темна до темна и затемно, без выходных. Мамин отец Масей (Моисей) прожил гораздо меньше – в 30-е у него всё отобрали и выслали во Вьюнки на пески, где ничего не росло. Когда начался голодомор, Масей пошёл с сумой, умер в дороге. Его сын Фёдор, брат Масеевны, сидел в тюрьме – раскулачив, посадили.

4. Жизнь полукочевая – сколько сменилось хат?

Спустив за бесценок дом, Петрович потом двадцать лет не мог основательно осесть. В колхоз он не хотел вступать, и его, наёмного, в Пятовске поселили в какой-то сарай. Избу дали только когда, а деваться было некуда, написал заявление о приёме в «сельхозартель» (было и такое слово). Это была хата раскулаченного хозяина по фамилии Брацун. В историю семьи вошла фраза «жили в Брацуновой хате», «жили в кадетовой хате». Григорий Брацун был не только из сословия казаков, но и когда-то состоял в кадетской партии. Видать, это был смертный грех, и ему его припомнили лет через пять после раскулачивания и расстреляли, хотя к тому времени кадетской партии давно не было. Кадеты, крестьянская партия, в смуту первыми, опередив большевиков, выдвинули лозунг «Земля – крестьянам!», и это было их непростительной ошибкой.

Вот в этой «кадетовой хате» я и родился, но ползал по ней только год. Год был 41-й, пришли немцы, сменилась власть, приехал на телеге брат Брацуна, с сундуком и красивой девушкой лет 16-ти, внёс сундук в избу, посадил на него девочку, сказал: «Живи, Шура, – твой дом!» – и, обернувшись к ковалихе с ковалятами (батька был в кузне), добавил: «С бургомистром всё улажено». Начиналась зима, переезжать было некуда, договорились до весны жить вместе. По весне Петрович с семьёй съехал в баньку к своему молотобойцу Малахевичу, «потомственному казаку» (именно так – потягивая цигарку самосада, сплёвывая на земляной пол, бил себя кулаком в грудь: «Я – потомственный казак!»), затем перебрались ещё в какую-то опустевшую избу. Потом, наконец, купил пустовавшую сельскую лавку, перевез брёвна на свободный пустырь – соорудил домишко. В нём мы дожили до смерти Сталина.

С Брацуновой хатой было продолжение. Прелестную девушку Шуру в 43-м немцы угнали в Германию, хата пустовала. После войны её брёвна раскидали и построились другие люди – моя учительница литературы Зубрицкая Мария Ивановна и её муж Жорж, огромный мужик, он тоже был молотобойцем у моего отца. А в эпоху Интернета вдруг объявился – искал свои корни – внук расстрелянного Брацуна, да не просто внук, а учёный, доктор физико-математических наук, заведующий кафедрой теоретической физики в Пермском государственном педагогическом университете Дмитрий Анатольевич Брацун. Вот такие бывают кулацкие отродья. У него десятки трудов, непостижимых для простых смертных, на фотографиях он рядом с Нобелевскими лауреатами.

Из полукочевой жизни интересен эпизод с переездом семьи в Найтоповичи, одно из сёл в окрестностях. Отец поссорился с председателем пятовского колхоза Хомутовым, из-за запрета выполнять кузнечные заказы вне колхозных нужд. Колхоз почти ничего не платил, и как было жить большой семье, если не выполнять просьбы людей. Кто за сделанный нож или топор даст десяток яиц, кто курицу, а кто и кусочек сальца – денег у людей не было. Этот Хомутов был не местный, прислан райкомом, ему легче было беспощадничать, хотя и свои угнетатели были на подхвате. Председатель-пришелец утром выгонял людей на работу, и если баба какая замешкалась у печи с чугунками (свинья, корова, дети – всех надо накормить), хватал ведро воды и заливал огонь. Пожить и поработать в Найтоповичах долго не довелось – через два-три месяца за семьёй приехали две телеги: «Петрович, нас прислал Хомутов. Просит вернуться в Пятовск». Мать не противилась, стали грузить скарб.

Интересно вышло и с хатой, собранной из лавки. После освобождения Брянщины, когда прошло уже десяток лет, вдруг с Петровича потребовали заплатить за лавку заново – дескать, плата при немецкой власти не в счёт, надо платить советской. Назначили сумму, при полном отсутствии денег в семье совершенно неподъёмную. Отстаивать себя отец не умел. С инициатором якобы долга председателем сельсовета коммунистом Л. отец, всей своей сутью беспартийный, был в отношениях чуждости. Активистов, не пахавших, не сеявших, портфеликами обзаведшихся, отец не любил, активист было для него слово ругательное, а Л. по всей повади был человек дурной, хитрый хищник. Село знало, что это он недавно поджёг сельский магазин, изнутри, предварительно с женой его опустошив – жена была завмагом. Магазин пламенно выгорел дотла, успели только брёвна под конец баграми растащить. Потом по пожарищу шныряли мальчишки в надежде поживиться найденной в золе монеткой. Я на обугленных брёвнах, помню, наступил на горелый гвоздь, пропорол подошву, нога долго не заживала, зато нашёл 20 копеек. Возможно, именно факт лишения села торговой точки подтолкнул ловкача-владыку, которому по должности требовалось заботиться о воссоздании магазина, подло вспомнить о «резерве».

Сопротивляться произволу властей отец не умел, денег не имел, и он продал хату. Не навар за товар, а повторно оплатил товар, потеряв товар. Опять погрузили пожитки, колхоз дал машину, поехали вёрст за полста, за Унечу, в станционный посёлок Рассуху. Молва донесла: там есть избушка, осталась от горемыки-одиночки. Вернулся мужик после Беломорканала и прочих великих строек, никого и ничего у него не осталось, психика не выдержала, повесился на яблонке в саду. Хатынка стояла впритык к неохватному брянскому лесу, в ней жили ужи, пили из кувшинов наше молоко, мы не сразу догадались, по ёлкам скакали белки. Отец пошёл наёмно трудиться по деревням. Моя задача была искать сухостой в лесу, идти глубже и глубже, на плечах натаскать брёвнышек, срубить сараюшко, создать запас дров на зиму, а корове – сена. Мне было 12 лет.

Через 3 года семья вернулась в Пятовск. Летом 1956-го, спрыгнув с поезда (см. выше) и прошагав около часу, я попал на переборку брёвен – купив в Пятовске отжившую хату, раскатали её и на новом фундаменте, уже кирпичном, собирали заново, всё лето семья жила в сарае. Плотник, нанятый в помощь, старик, замечательно пел: «А молодисть нэ вэрнется, нэ вэрнутся года». Все мы любили и пели украинские песни, а с молодистью у нас проблем не было. Это теперь она нэ вэрнется.

Как-то в семье коваля стали считать, сколько было переездов, сколько сменили пристанищ – насчитали 9.

5. Советская школа с иконами на стенах

Шли годы. Рано вылетев из родного гнезда, я, как перелётная птица, каждый сезон в него возвращался, и чаще, чем сезон. Каникулы летние и зимние, отпуска, радостные обнимки с братьями и сёстрами, тоже слетевшимися со всех концов страны, игрища и забавы, сооружение гати на речке, выхватывание корзиной из водной мути рыбной чепухи, сон на чердаке, на сене. Но главное – помощь старикам. Заготовка торфа – жара, далёкий лог, отрытый карьер, работа резаком, стоя по колено в воде, выкидывание кирпичин-торфин наверх, дальше носилками на бугор, укладывание в этажерки, после ветров и солнца перекладывание в башни, наконец скрипучие возы до двора, перенос в сарай… – эпопея! А картофель, по-местному бульба? Сеять бульбу, окучивать бульбу, полоть бульбу, копать бульбу… – каждому действию для изображения нужна поэма… Но, опуская бесконечную череду мозольных забот, двинемся в направлении главной темы.

Как-то в молодой душе зародилось и стало нарастать чувство движения времени, чувство перемен. Перемены происходили во всём! Старели отец и мать. Семилинейную керосиновую лампу на брусе под потолком и каганец на комене сменили вольфрамовые нити с цоколем. Исчезли: серпы (их отец зубил до 500 в день), золотистые снопы, волнообразно обиваемые цепами, мялка для конопли, веретёна, клубки-колобки, величиной доходившие до футбольного мяча, кросны с челноком, раскатанные по лугам для отбеливания на солнце рулоны холстов, рубели и праники, ступа с толкачом, макуха – лакомство не только скотское, но и пацанское… много можно перечислять.

Две сервантесовские мельницы стояли за старой школой, мельник всегда был профессионально бел, как обсыпан дустом, а на крыльях мельницы катались хулиганы… – обе порушены в 60-х, как раньше, в 30-х, была порушена церковь. Может, за основу взять глагол «порушены» и начать перечислять?.. Или глагол «молоть» и сочетание «время перемололо»? Длиннющие ряды выстроятся. Выстроятся – порушенного? Однако оксюморон получается – странный какой-то, кислый юморон…

Но вот уже промелькнуло название «старая школа». Оно нам для разговора в самый раз. В этой школе учился я, учились мои братья и сёстры. Я последний раз был в моей школе, с холщовой сумкой и чернильницей-непроливайкой, в мае 1953, перед переездом в Рассуху. Школа уже много лет не работает – построена новая, кирпичная, двухэтажная, роскошная. Старая – деревянная, из толстенных брёвен. Крыша была железная, теперь шиферная. Отапливалась дровами. Видна из космоса. Да, видна из космоса. Когда учёный кулацкий отпрыск профессор Брацун попросил меня изобразить, где стоял дом его расстрелянного деда-кадета, я взял яндексовскую спутниковую фотокарту, нашёл Пятовск, в нём – крышу старой школы и отметил совсем рядом, через дорогу, искомый двор.

Я неточно выразился, сказав «последний раз был в моей школе весной 1953». Потом, приезжая, много лет, пока на дверях висел замок, я останавливался, омрачался, шёл дальше. Но в последние времена в окнах появились зияющие бреши, и стало возможным большее. Заглянул – увидел пустоту, свалку парт, разобранную печь и разорённый пол. Вот мой класс, раскраска стен до боли знакома, вот угол, в котором я стоял, наказанный за дерзость, на штукатурке добавились прочерченные чем-то острым «откровенные» сцены.

Такие могучебревенчатые школы я видел не раз в сёлах нашего края. В коридоре одной из них, в Мишковке, дальнем селе на юг от Стародуба, заглянув внутрь, я был поражён… ликами святых. Да-да, не члены Политбюро, не Пушкин и Гоголь, не Менделеев и Мичурин, не Макаренко и Песталоцци – через побелку просвечивали Николай Чудотворец и Богоматерь Казанская. Моё недоумение было погашено женщиной-техничкой: «Это иконы! Ими оббили стены, когда разорили церковь и из неё построили школу. Краска протирается до прозрачности кухвайками вечно дерущихся и малакучных школяров, и её время от времени приходится обновлять». Святые печально смотрят на мир в фаворе побелки. Картина вполне фантасмагорическая и символическая – не «луч света в тёмном царстве», а луч религиозного света в тёмном царстве светского образования.

Если спросите, как и почему я оказался в Мишковке, то это тоже интересно. Был 1977 год, я искал лирника Клима Шмата – Климентия Феоктистовича Шматова, 1889 г.р., слепого певца, по-нашему старца. Обладая могучим изумительной красоты басом, когда-то он пел на клиросе в церкви Брян-Кустич. (Кстати, фамилия последнего батюшки этой церкви была Кибальчич, он был из одного священнического родового гнезда с тем Кибальчичем, который – гений и злодей – стал мальчишем-кибальчишем народовольческого террора, изобретал для метания в царя «гремучие студни» – прообраз будущих гранат, а когда царя убили, он в каземате, в ожидании виселицы, создал первый в мире проект космолёта – был предтечей Циолковского, на 22 года опередив его.)

После уничтожения церкви Клим повесил на себя колёсную лиру – старинный струнный инструмент и стал с поводырём – полуслепой женщиной ходить по деревням, просить подаяние, заходил и в наш пятовский двор, в лаптях с онучами, я помнил его, это было необычное явление. Пел он что-то божественное. Если заходил в город, доблестная советская милиция лиру отбирала, расколачивала, но ему удавалось её воссоздавать, где-то заказывал новую, хорошо, тогда ещё были мастера. Однажды на него наткнулась экспедиция Московской консерватории, игру и пение записали на хорошей аппаратуре, уговорили продать лиру, поместили на стенд на кафедре народной музыки. Зная всё это, я добрался до Мишковки, а расспросить, где он живёт, зашёл в школу. Мне поведали, что старец, увы, года три как умер, его спутница тоже, их опустевшая убогая хатка стоит на отшибе села. «А лира? Где лира?» – «А к лире мальчишки привязали верёвку, таскали по улице, разнесли в щепки!»

Клавдия Георгиевна Свитова, руководитель фольклорной экспедиции, подарила мне копии записей не только духовных песен Клима Шмата, но и языческих календарных песен, напетых простыми бабами соседнего со Стародубом села Остроглядово. Чудеснейшее многоголосое пение! Вместе с другими материалами это составило золотую часть моего домашнего мемориала. Песни выходили на пластинке, составили монографию К.Г. Свитовой, тексты вошли в капитальный том «Поэзия земледельческих праздников», вышедший в Большой серии «Библиотеки поэта».

В Пятовской школе икон я не видел, хотя церковь в моём селе тоже была порушена, и тут следовало разобраться.  

6. Путешествие брёвен (из переписки с земляками)

Автор – А. Цыбульскому^*   26.10.2012

Сан Палыч, прочитал на сайте Стародубского казачьего полка Петькину статью^**. Он утверждает, что старая Пятовская школа якобы построена из брёвен церкви, разобранной в 1939 г. Мои сёстры говорят, что старая школа была построена гораздо раньше, году в 1912-м. И что брёвна от разобранной церкви пошли не на школу, а на дрова жителям и немцам. Уточни у своего отца, он ведь он старше моих сестёр.

Помнишь, я хотел подарить пятовскому храму собранные мной на родине старые деревянные иконы? Но ты говоришь, священник советует сжечь старые иконы из-за проблем с реставрацией? Это меня не устраивает. Я думал, иконы станут символическим мостиком из эпохи одичания в наш день, мостиком через пропасть атеизма. Если церкви не нужна их намоленность, то мне этот компонент, духовный и исторический, не позволяет предать их огню. АШ.

* Цыбульский Александр Павлович – уроженец Пятовска, коммерческий директор «Невмашэнерго» в Санкт-Петербурге. На его средства в Пятовске был в 2012 году воссоздан храм.

** Лякун Пётр Фёдорович – уроженец Пятовска, атаман возрождённого Стародубского казачьего полка.

А. Цыбульский – автору   26.10.2012

Сан Саныч, добрый день! Касательно Пятовской школы. Ты прав – старая школа была построена давно – даже не в 1912 году, а ещё раньше. По словам отца, ещё мой дед Алексей ходил в эту школу. Тогда она была церковно-приходской.

А с церковью такая история. Когда её разорили в 1939 году, брёвна свезли на школьный двор. В это же время разорили и Осколковскую^* церковь, брёвна свезли сюда же. Был план построить большую школу, и этим начали заниматься. На месте нынешнего школьного сада срубили двухэтажный сруб. Но началась война, и строительство прекратили. Пришли немцы, и власти решили строить церковь в Янькове, рядом с кладбищем. Перевезли сруб от школы. Пригласили монашку освятить место. Она сказала, что место освятит, но храм здесь построен не будет, а возродится он на старом месте. С уважением, ЦАП.

* Осколково – соседнее село.

Автор – А. Цыбульскому   26.10.2012

Идея создания музея в здании старой школы

Сан Палыч, спасибо, ценное разъяснение. Для меня особенно интересное, ведь и я учился в этой старой школе, и все мои братья (включая погибшего на войне Мишу) и сёстры окончили её. Давно, правда. А она, молодец, до сих пор стоит. Даже если считать по 1912 году, то ей в этом году центнер лет.

Я бы из неё сделал музей. Не государственный, а народный. Для общины, для традиции. Здание крепкое, ещё долго простоит, если ухаживать. Это был бы разносторонний музей:

– и музей старого крестьянского быта (экспонаты ещё можно найти);

– и народной культуры (сюда бы я включил, например, то собрание песнопений пятовских и остроглядовских, которое есть у меня, теперь уже в оцифрованном виде; и духовные песнопения лирника Клима Шматова, ведь он ходил и по нашему селу, и пр.);

– и собственно музей истории Пятовской школы (здесь тоже можно собрать немало материалов – по учителям; один послевоенный директор Георгий Васильевич Трусев чего стоит, феномен старой культуры, знавший наизусть «Евгения Онегина», ведший драмкружок и хор; директор, заменявший в случае необходимости любого учителя; собрать и материалы по ученикам, с их достижениями либо просто историями жизни. «Людей неинтересных в мире нет»);

– в Пятовской школе, церковно-приходской, учился и последний, перед церковным погромом, священник местной церкви, дважды сталинский каторжанин, позже иеромонах и схиигумен Псково-Печерского ставропигиального мужского монастыря Зинон Власович Смольский;

– учился и другой Смольский – Пашка, член ЦК КПСС, зам. зав. орг. отделом, в перестройку изгнанный комбайнёром Мишкой Горбачёвым персеком в Рязань, не выдержавший падения и вскоре умерший^*;

– и ещё один Смольский (по матери) – Сашка Цыбульский, казак, дудящий в коммерческую нефтегазовую трубу им. ВВП (валового внутреннего продукта), поставивший на свои средства новый храм в Пятовске^**, – учился;

– и получавший порой от Цыбульского в морду в детских драках будущий доктор марксистских наук университета им. Ломоносова на Воробьёво-Ленинско-Воробьёвых горах, а ныне директор унитазов^*** Женька Руфлядко, – учился;

– и Шерстюковский амбициозный клан писателей, две сестры, Настька и Манька, и брат их Шурка, а также Настькин сын Сашка, написавший ряд книг по геральдике, – все здесь учились;

– и Брацун Гришка учился, из казаков, в 38-м году расстрелянный, чей внук, Брацун Митька, кулацкий недобиток, стал известным физиком-теоретиком;

– и атаман стародубских казаков Лякун Петька учился;

– и директор хозяйства – колхоза им. Карла Маркса в советское время, и доныне и присно – Беляков Васька тоже учился;

— и командир Щорсовской конной разведки Кожемяко Мишка учился;

– да, наверно, можно немало и других прибавить, если подумать да вспомнить.

Лишним, не нужным церкви, иконам в музее тоже бы место нашлось. В музее этом проводить занятия по родиноведению, есть же в школьном курсе соответствующая дисциплина-предмет.

А, казак, что ты думаешь по этому поводу? Если в Пятовске есть другие казаки, то это и для них дело, дело их опеки.

Вот ты поедешь – выскажи-ка эту идею председателю Белякову. Тут без его поддержки не обойтись. АШ.

* Это по его указанию – из ЦК! – Пятовску выделили 2 вагона щебёнки на прокладку асфальта до райцентра.

** Новый храм возведён при активной и бескорыстной поддержке местных энтузиастов, включая Лякуна П.Ф., а особенно Нины Георгиевны Поддубной (Байдо) – уроженки Пятовска, директора Мохоновской школы. Мохоновка – соседнее село.

*** После того как его кафедра марксизма-ленинизма в МГУ, как он мне сам говорил, не прошла «дерьмократическую переаттестацию» (это когда Ленинские горы снова стали Воробьёвыми), была закрыта, он переквалифицировался во владельца фабрички по изготовлению этих неидеологических бытовых устройств.

Автор – П. Лякуну   27.10.2012

…Пётр Фёдорович, прочитав твою статью, где сказано, что из разобранной церкви в нашем селе построили школу, считаю необходимым возразить. Я старше тебя, учился в старой школе, она стояла издавна, моё знание не подтверждает твою версию. С уважением, АШ.

П. Лякун – автору   27.10.2012

…Да, действительно, школа в Пятовске была задолго до слома церкви. Ведь в ней учился мой отец, а ведь это где-то в районе 20-го года. Однако известно, что в послевоенные годы в школьный комплекс входило три здания. Одно на два класса. Так называемая соломянка. Я в ней учился в начальных классах. Другое – на четыре класса. Третье – на шесть классов. В какое здание ушёл материал из храма, не знаю. Моя память основана на тех рассказах, которые слышал в детстве. С уважением, Лякун Пётр.

Автор – П. Лякуну   27.10.2012

Пётр Фёдорович, извини, но, суммируя «свидетельские показания», получаем счёт 3:1 не в твою пользу, а точней 3:0, т.к. ты не свидетель. Свидетель – это тот, кто видел своими глазами, остальные не в счёт. Три – это две мои старшие сестры (1929, 1934 г.р.) + отец Цыбульского, 1927 г.р., все они своими глазами видели привезённые брёвна и наблюдали, что с ними происходило. Мои сёстры хоть и были ещё малолетками, но их памяти можно доверять, так как жили мы как раз напротив школьного двора. Более взрослый Павел Цыбульский успел даже окончить семилетку к началу войны, и его показаниям я тоже склонен доверять – про двухэтажный сруб, который потом свезли на Яньково, и т.д. (Уж не яньковский ли клуб с сельсоветом потом сложили из этих попутешествовавших брёвен?)

Все школьные здания, про которые ты говоришь, существовали и тогда, когда я учился (1948-1953) – ну и что? В одном домике, помню, жили учителя: Медведевы, Селезнёвы, Ефросинья Антоновна... Но почему ты решил, что они, эти небольшие домики, были возведены из разобранных церквей? Коль собрались строить большую школу, двухэтажную, свезли для этого две церкви, то зачем дробить дальше – к зданию на 6 классов, уцелевшему до наших дней, городить отдельно на 2 и 4 класса?.. С уважением, АШ.

П. Лякун – автору   28.10.2012

...Возможно, ты и прав, а я нет, и здания Пятовской школы строились без использования материалов церкви. А может, материал ушел на одну из поселковых школ – Вишневска, Барлычей?.. Но что ушли на школу – говорили мне мои родные, дед, теперь их нет и не переспросишь. В этом вопросе пусть счёт будет и сто ноль в твою пользу, если это принесёт удовлетворение. Перевозили для клуба – тем хуже. Полемику по данному вопросу, считаю, продолжать не стоит. С уважением, Лякун П.

Автор – П. Лякуну   28.10.2012

…Пётр Фёдорович, дорогой, не в порядке разжигания страстей, а ради истины скажу. Ты опубликовал статью. Я увидел в ней неточность. Появилось сомнение и возражение – я его высказал. Дело не в счёте и не в удовлетворении. Но ведь если что-то провозглашено на весь мир, в Интернете, то кто-то, когда будет изучать или писать историю села, потом может цитировать, а это, оказывается, не истина… Зачем ТАК? Думаю, тут обижаться и на этом основании рвать разговор не следует.

Моё предположение, что сруб, перевезённый в Яньково, пошёл на клуб, очень осторожное, высказанное так, на всякий случай. Ведь возник вопрос: если в Янькове церковь не успели собрать, то куда делись брёвна потом?

Ты предполагаешь своё – насчёт школ на посёлках. Но в этих хуторских посёлках, Вишневском и Барлычах, никогда не было никаких школ! В Барлычах, где от хат после укрупнения сёл и сселения на центральную усадьбу в Пятовск остались только ямы, будто воронки после бомбёжки, в пору высшего расцвета было 18 дворов, а в Вишневском вообще 4-5. Сколько там было детей? Какие ещё школы?

Могу высказать ещё предположение. Эти брёвна, которые никто не сторожил, могли растащить на дрова яньковцы. Скорее всего, так и было. В нашей местности трудно с топливом. Тем паче после 41-го года, когда мужиков-то не осталось. Свезёнными брёвнами как дровами пользовались и немцы, на школьном дворе варившие в котлах Suppen, и пятовцы тоже прихватывали. Наверно, благодатных брёвнышек от двух свезённых церквей хватало не только на двухэтажный сруб для школы, но и оставалось на кремацию церквей на немецких кострах и в русских печах.

А то, что собирались построить школу в 2 этажа, тоже объяснимо. Проводить учёбу в трёх малых зданиях было неудобно. То есть был тот замысел, тот замах на двухэтажность, который позже, уже в 70-х, реализовался в новом белокирпичном здании школы-десятилетки.

Почему я верю отцу А. Цыбульского? Вот эта его деталь: два этажа сруба... В деревне не было двухэтажных зданий, и такая особенность нового строения поразила подростка. Такое не выдумаешь.

Радоваться надо и мне, и тебе. Потому как уточнили исторически важные подробности. И потому как Лякун мне друг, но истина дружнее. Тоже с уважением, АШ.

Послесловие 1-е   29.10.2012

Уже после отправления письма выяснилось, что клуб в Янькове, а также сельсовет и почта, были в этом здании и до войны. То есть шаткое предположение о клубе из церковных брёвен отпало.

Однако обратим внимание ещё на один момент в письме П. Лякуна. В фразе «перевозили для клуба – тем хуже» подчеркнём это: «тем хуже». Мы не занимаемся этической оценкой давних событий, «хуже – лучше». Ставился один вопрос: куда пошли брёвна разобранных церквей? Оказалось, не на школу. И не на клуб. (А если бы на клуб, то почему «хуже»? Чем клуб хуже школы?) Пошли они в печи крестьян. Мёрзнущим детишкам – в сугрев. В войну. В безотцовщину. Что ж. Может, в этом есть Божий промысл.

А как же насчёт идеи музея? Не прохлопал ли я её, увлёкшись брёвнышками? Да нет, помню. Пока мои адресаты затаили дыхание, слышу домашние пересуды: «Ты что, Манилов? Кто там будет делать музей? Там же народ повымер!» – «Не совсем. Хаты повымерли, наша Гришевка опустела, но есть не хаты – дома, кирпичные, с газом, водопроводом, где трактора и машины во дворах стоят. И школа двухэтажная не закрыта. Значит, есть кому учиться, есть кому учить». – «Это большая работа. Кто за неё будет платить?» – «Здесь должны объединить усилия община и школа, музей будет под эгидой школы. Хозяйственную часть забот может взять на себя община, а наполнение музея, ведение всей внутренней культурной работы – школа. Есть же там учителя соответствующего профиля». – «Учителя на бюджете государства, но государство не возьмёт на себя лишние расходы». – «Есть бюджет, но есть и подвижничество. Государство надо будить, через депутатов, чтобы не жмотничало. Здесь большие деньги не нужны. А пока государство будет размышлять и тянуть резину, община не обеднеет, если отколупнёт кусочек от своего общего пирога. В своих же интересах».

Послесловие 2-е   9.11.2015

Прошло время. Дни были наполнены множеством забот. Я занимался поиском следов моего погибшего на войне, в битве за Сталинград, брата Миши. Это был уже финиш поиска, поиска, длившегося по многим архивам 37 лет. Удача всё же пришла: были найдены и документы юности брата вместе с фотографией, воскресившей его образ, и документ о его гибели от прямого попадания немецкой бомбы, когда Михаил Александрович Шерстюк, 1925 г.р., ст. кондуктор, вёз уральские танки к Сталинграду, найдено захоронение, увековечено имя Миши на мраморе в вагонном депо ст. Унеча (а в Пятовске это произошло раньше) и, наконец, снят получасовой документально-художественный фильм «Один из миллионов», о нём «Северо-Муйские огни» писали в №4 (46), 2014. В Интернете фильм можно найти по ссылке: http://youtu.be/CJsmdnkfkWk

Рассказываю об этом потому, что к теме движения от беспамятства имеет прямое отношение.

Итак, после письма Виктора Петровича Астафьева прошло 30 лет. Можно, как заклинание, снова и снова повторять, что русского народа нет. И правда, континентальная плита Азии наползает на континентальную плиту Европы – Средняя Азия ползёт на сердцевинную Россию. Не только в Москве и, по Михаилу Дудину, в Новгородчине, но и далеко около мы это видим – в Пятовске тоже. Часть пятовских угодий отданы в аренду инородцам. Пока село вяло веселится на привезённом из города, по линии культуры, «Празднике бульбы» с бригадой артистов, в эти часы бригады восточных людей загружают фуры картофельным урожаем с местных плантаций. «Русского народа нет», сильно поредел народ, но что-то же делать надо.

Я кинул было клич: «Отдам родительский дом в хорошие руки, бесплатно» (как отдают щенков или котят), предложил атаману П. Лякуну, бывшему соседу, давно живущему в Стародубе, поговорить с казаками. Городские могут взять дом хотя бы как дачу, ведь место красивое, виды замечательные, холмы, луга, сады, рядом большое озеро, сиди с удочкой, ловись, рыбка, большая и малая… Всё лето Пётр Фёдорович мне не отвечал, наконец пришла весть: «Извини, молчал, потому как ничего хорошего сообщить не мог. Трижды привозил в село вроде бы заинтересовавшихся, но никто так и не захотел. В самом Стародубе пустуют дома с огородами…»

Такая же история с родительским домом у Саши Цыбульского. Вроде вселилась семья, бежавшая из Донбасса, пожила сезон да и перебралась в город.

В августе прошлого, 2014 года выбрались мы, я и Цыбульский, в родное село. После домашней баньки на усадьбе председателя колхоза В. Белякова (кстати, хозяйство в Пятовске по-прежнему, как и много десятилетий, носит название «колхоз им. Карла Маркса» – вот уж где хранится воистину музейная верность традиции) – сели мы с председателем за круглый стол в кухне и стали играть пластинку про музей в старой школе.

– Зачем в старой? – вскинул чёрные брови Беляков. – Там много работы – полы разворованные стелить, печь сложить, красить, белить, окна стеклить, шалёвку и крышу править… Кто будет делать? У меня ни плотника, ни столяра, ни печника, ни кровельщика, ни даже маляра – ни одного специалиста нет! Только механизаторы и сварщик. И где взять денег на доски, кирпичи, краску и пр., если люди не хотят сбрасываться даже на замену полетевшего насоса, хотя вода всем нужна… Хотите музей – зачем в старой школе, если в новой площади пустуют. Новая рассчитана на 350 учащихся, а имеем 50-60. Детей-то не стало. Там отопление газовое есть, всё есть, любые экспонаты можно разместить без больших затрат.

– Так-то оно так, но старая школа – сама по себе уже музейный экспонат и, пожалуй, самый ценный. Это старейшее здание на селе, построено в XIX веке, в эпоху реформ, символ начала массового народного образования в России, памятник культуры местного значения. В этих стенах, именно в этих, а не новых, учились несколько поколений наших земляков… Здание легко потерять, как уже потеряли ветряные мельницы – столпы минувшей цивилизации, их потом уже не восстановишь.

– Вы, друзья, далеки от реалий…

Уйдя от председателя, мы с Палычем продолжили обсуждение. Сошлись на том, что колхоз музей не потянет, тем более имея миллионные долги. Значит, сказал Палыч, надо рассмотреть идею создания на основе Пятовской старой школы регионального музея. С привлечением областного управления культуры и благотворителей, их надо искать. Брянское землячество в Петербурге, а там А. Цыбульский отвечает за культуру, будет пытаться что-то сделать. Что ж, поживём – увидим.

Крутонравый Астафьев, похоронив в 1985 году в письме русский народ, всё же в своей Овсянке на Енисее до ухода в вечность именно это «что-то» сделал. Сегодня там и музей писателя В.П. Астафьева, и музей его книги «Последний поклон», целый музейный комплекс. Но там своя концепция, у нас своя.

Наш стародубско-злынковский земляк поэт Николай Мельников написал пронзительные стихи «Поставьте памятник деревне на Красной площади в Москве». Причём рисуется картина не памятника из бронзы, вроде Минину и Пожарскому, а фантасмагория – деревня натуральная, дома, сады, у стен Кремля… деревня-плач. Поэт находился в явной депрессухе. Но в другом своём произведении, поэме «Русский крест», печалясь о народе, до конца его однако не похоронил, а нарисовал перспективу возрождения – через духовное преображение. Метафора «нести свой крест» выводит главного героя поэмы на необходимость воздвижения креста реального, креста православной веры...

В Пятовске реальный крест православной веры уже воздвигнут. И никто теперь не называет новый храм «рассадником мракобесия». Ни те, кто ещё никак не может оторваться от дьявольского пузыря с бормотухой, ни те, кто рано утром садятся за руль трактора или комбайна и до вечера не оставляют его. Пусть рано ещё храму, подобно атеистической советской школе, присваивать звание «светоча разума», но оба эти института – веры и знания – могут двигаться в одном направлении, направлении возрождения русского народа. И это будет правильное направление в путешествии брёвен.