Инна Иохвидович

Рассказы

Как живётся «маленькому человеку»

      

Когда человеку достаётся благополучное, счастливое детство, это, оказывается, плохо?! Человек вне яслей или детского сада, не проходивший первую «школу жизни», когда там научают простой премудрости, что «бить нужно первым», «хватать первым», расталкивая других, учиться огрызаться, грубить, орать, чтоб в ушах у другого звенело, подавлять — иначе подавят тебя. Короче — «быть сильным»! При том, что физическая сила желательна, но не обязательна. А если ты  другой породы и, даже пройдя через всё это, не научился, не стал наглым волчонком, то на твою долю выпадут обиды, слёзы, тихий, зачастую еле слышный голос, молчание, когда не можешь ничем ответить потоку извергаемой на тебя лжи…

Но остаётся и светлая возможность прощать, умение забыть плохое и благодарность за то, что Господь не допустил людское стадо «сильных» топтать тебя, не дал погибели от их рук…

«Но не волк я по крови своей, и меня только равный убьёт…» — услыхала Инга произнесённые ею строки. Внутренним голосом. Все эти мысли не оставляли её уже несколько дней, с того самого момента, когда она отказалась от поездки в санаторий на послеоперационную реабилитацию. И ещё подписала бумаги о том, чтоб в критическом состоянии её не подключали к аппаратам жизнеобеспечения. Отказалась от продления своей жизни, если что случится. Тогда же и припомнился ей давнишний случай с Мишкой Калмыковым, приятелем ещё студенческих её лет. Миша был таким же, какой была и она сама, «деликатным»! Из тех, кто не будет отстаивать собственные интересы, а скорее отступит, пропустит других вперёд; из тех, кто, даже будучи больным, в транспорте будет стоять и отдаст другим своё место не только в поезде, но и в жизни. Из тех, кого если впрямую и не называют, то считают ничтожными людьми! Но Миша был тем, к кому всегда можно прислониться, а если придёт беда, они помогут, разделят, спасут. За себя не хотят, а может, и не могут, зато за других постоят, не щадя живота своего… 

Тогда, в начале 70-х, Калмыков попал в неотложку, сделали ему несложную, рутинную операцию. Вот уже из реанимации его и в общую палату перевели. Он уже и о выписке думал. Да что-то пошло не так. Среди ночи стало ему плохо, но деликатному Мише было неловко нарушить сон обитателей палаты и медперсонала, ведь за себя он и слова вымолвить не мог, хотя только накануне вызывал медсестру к больному на койке рядом. Превозмогая боль, решился он ждать утра.

Утром пришедшая его проведать Инга была поражена лихорадочным блеском его глаз и мертвенной бледностью. Она подняла на ноги всё отделение, но было поздно. Медсестра сказала ей: «Зачем деликатничал, неудобно ему, видите ли, было!»

Так и ушёл из этого мира один из самых понимающих её людей, почти как близнец ей…

«Наверное, всё же из-за того, что у нас с Мишей была низкая самооценка, из-за того, что мы считали, что другие умнее, талантливее, в конце концов, нравственнее нас?!» — спрашивала она сейчас себя, стоя у перехода, пережидая поток автомобилей.

«И с чего это я так решила? Сама не знаю, чем они лучше, чем я, чем Миша?! В чём? Ведь на самом деле мы такие же! Просто больше чувствуем других, чем себя. И решили, что мы «маленькие», совсем маленькие люди, «маленькие человечки»! Этот «комплекс маленького человека» нас поработил?! Если вдуматься, то кто из нас, «мы» или «они» — маленькие?! И на ком держится мир? Да на том, что он не без добрых людей! На том, что хорошего человека найти нелегко, но можно! И что хоть и с «волками жить», но «по-волчьи не выть»! И ничего, что одинокая я, но радуюсь этому дню, солнцу, утренней прохладе, а вечером и ночью звёздам в небе, всей красоте Божьего мира…

— Пусть даже я и маленькая, — рассмеялась Инга, рассматривая своё отражение в зеркальной витрине, — но крошечка-хаврошечка, как мама покойная, бывало, говаривала! Да, это правда: «Мал золотник, да дорог»!

Поговорку она произнесла вслух, да никто из прохожих внимания не обратил из-за того, что голос её, как и обычно голоса одиноких, был негромок. Да и к тому же в начале двадцать первого века человек, сам с собой разговаривающий, никого не удивлял. Не только из-за повального одиночества, но ещё и оттого, что у людей выработалась стойкая привычка не слушать и не слышать других.

Инга подошла к стеклянным дверям почты, которые автоматически открывались перед каждым посетителем. Но перед ней они не открылись?! Она отошла и снова приблизилась к ним. Эффект был тот же, электронное устройство не «опознавало» её как субъекта, как человека. Инга в растерянности стояла, пока не подошла какая-то женщина и двери, как по мановению волшебной палочки, не открылись…

 

НА ПЛОЩАДИ ИМЕНИ ЕГО              

 

Лара остановилась около группы уличных музыкантов, так как  играли русские ребята песню  Александра Городницкого, которую она лишь недавно впервые услыхала:

Скажет каждый,  у кого ни спрошу:

«В этом городе повешен был Зюсс,

Эта площадь носит имя его».

Заслушавшись, она и не заметила подошедшего к ней парня, пока он, коверкая немецкие слова, не обратился к ней:

— Как тебе не стыдно, тебе, немке, надеть жидовскую звезду?! Тьфу! — плевок упал на пыльную брусчатку.

— Я еврейка! — отчего-то закричала она.

 

И вдруг вспомнила, где они сейчас находятся. Она схватила этого иностранца за руку и подвела его к указателю с названием этой площади. И громко, так, чтоб было слышно и посетителям уличного кафе-мороженого, прочла: «Йозеф-Зюсс-Оппенгеймер-платц. Вюртембергский тайный финансовый советник, убитый как еврейская жертва юстиции».

— Теперь понимаешь на площади чьего имени стоишь?

Да увидев его  непонимающий взгляд, устало махнула рукой: «Не знаешь, не только язык! А уж историю Зюсса, еврея Зюсса, тем более».

Парень что-то забормотал на смеси непонятного сленга с немецким. Агрессии, правда, в нём поубавилось.

— Эх, голова твоя, «Аль-Джазирой» промытая! – она вздохнула.

«Больше трёх столетий прошло, а что изменилось? Разве что к неонацистам прибавились исламисты, ненавидящие израильтян, да и всех в мире евреев в первую очередь, а после уж и остальных неверных…» - думала Лара, глядя на дрожащую сигарету в своей руке.

Молодой парнишка снова запел эту песню под названием «Штутгарт», видимо, по требованию подошедшей русскоязычной публики. Снова повторялись слова:

 

В этом городе повешен был Зюсс,

Эта площадь носит имя его.

Скажет каждый, у кого ни спрошу:

«В этом городе повешен был Зюсс».

Отчего же здесь я вольно дышу…

 

Лара мысленно ответила барду. Ответа её не мог слышать не только он, но никто в мире вообще: «Потому вольно и дышите, что здесь не живёте…»

Внезапно в  трамвайном вагоне ей стало страшно. Она спрятала свою шестиконечную звезду за небольшим воротничком блузы.

 

РАЗГОВОР О ГЛАВНОМ  

 

— Фрау Резник! Всё-таки объясните мне, по возможности популярно, отчего не хотите, чтобы вас в случае необходимости подключили к аппаратам жизнеобеспечения? — спокойно, не обращая внимания на взвинченную пожилую женщину, клиентку его фирмы по уходу за русскоязычными престарелыми и инвалидами, продолжал молодой ещё шеф.

Он продолжал ещё что-то, методично, ровно, как немецкие чиновники, говорить, но Дина уже не слышала его…

Мама уходила, Дина, студентка-медичка, хоть и знала об этом, но всё же не верила. Она брала холодные руки матери, лежавшей без сознания, и пыталась их согреть своими молодыми и горячими. И отгоняла страшные мысли обо всём, что должно было свершиться вот-вот. Ведь мама так лежала уже несколько часов, но Дина, вопреки своему з н а н и ю,  надеялась на Чудо. Мама столько раз уже находилась на самом краю жизни и всё-таки воскресала. Но почему-то была не рада этому? Для молодой девушки это было загадкой.

Попросив санитарку посидеть, всунув ей в карман халата рубль, побежала Дина на перекур в туалет.

Там, в туалете, курила она у раскрытого окна, выходившего в сад, это была всё же клиника научно-исследовательского института медицинской радиологии, и вдруг неведомо отчего поверила, что мама выкарабкается и на этот раз!

Пока она курила, мамы не стало. А эта сигарета стала для Дины последней…

 

— Дина Аркадьевна! Вы меня слышите, фрау Резник?

— Да, конечно, — откликнулась она.

— Тогда хочу услышать от вас окончательное решение, после всего мною сказанного!

— Что мне вам сказать, молодой человек. — Увидав, что шеф поморщился, она извинилась: — Прошу прощения, сорвалось. Вам известно, что у меня нет родственников, ни близких, ни далёких. В прошлом я врач, в советском и постсоветском прошлом. Может, там бы ещё и работала, врачей не хватает. Если бы сдуру не согласилась на эту вздорную, нелепую еврейскую эмиграцию в Германию. И не очутилась здесь…

— Я это всё знаю, — прервал её шеф и застучал костяшками пальцев по столу.

— Милый Гриша! Вам известен весь мой анамнез, и кардиологические операции, и моя онкология, операции, облучение, разного рода тьма других болезней, словом, мой букет! — невесело заключила она и замолчала.

Молодой владелец фирмы молчал тоже, он ждал её  р е ш е н и я!  Дина понимала, что в Германии, социально ориентированной стране, этот ловкий, пробивной парень делает себе совершенно легально немалое состояние! И ему даже необходимы беспомощные, нуждающиеся в круглосуточном уходе больные и совсем немощные старики.

— Я же многих ваших клиентов, нет, скорее пациентов, знаю. Нас, русскоязычных, в городе хоть и немало, но и не так уж и много, чтоб не знать если не всех, то очень многих…

— Вы, — попытался он снова прервать Дину, да не тут-то было…

— Нет, молодой человек, уж позвольте, я договорю! — Динин голос приобрёл командирские нотки, как некогда в операционной. — Так вот, все, кого я знаю, инвалидизированы после инсульта. Они, находясь под вашей круглосуточной опекой, превратились — в «овощей»!

— Нет, вы не правы, Дина Аркадьевна! — вклинился он. — Они смотрят русское телевидение, читают газеты, живут осмысленной жизнью… — не успел договорить он.

Голос Дины звенел всей «медью духового оркестра», как когда-то называли его операционные сёстры.

— Молодой человек! Молодой человек, эх вы! Что вы знаете о том,  что происходит в головах этих людей, в останках того, что было их сознанием, их душой. И никто не знает! Ни вы, ни я, ни врачи! Никто! Господу одному ведомо! Мне семьдесят лет. Это тот возраст, который Бог положил жить человеку.

Так вот, я не хочу жить так, как живут ваши клиенты. Понимаю, что вам это неплохое подспорье, ведь за многих инвалидов вы получаете тысячи евро. Государство хорошо оплачивает уход за инвалидами. Так оно искупает свой грех времён нацизма, когда уничтожали больных, инвалидов и сумасшедших. Когда царствовала эвтаназия!

Она стояла у открытого окна, и слова её летели сад, как некогда клубы дыма от её последней сигареты улетучивались в окно туалета клиники НИИ медицинской радиологии.

Когда она обернулась, молодого владельца фирмы по уходу уже не было. Он ретировался во время её последней речи. Но Дина всё равно договорила это вслух для себя, хоть это и предназначалось ему:

— Дайте мне умереть спокойно, а не стать очередной жертвой «спасательной» медицины в этой стране «Инвалидии»!

 

 СНЫ «РОКОВОЙ ЖЕНЩИНЫ»

         

                В соседней комнате постанывала во сне дочь:  что-то ей  снилось в её послеродовой депрессии. Зятя не было, он самоустранился, стал часто отъезжать по своим делам. В кроватке рядом с Катиным диваном мирно посапывала внучка. А она лежала без сна, хоть за день и набегалась вокруг ребёнка.

                Припомнилось, как прикорнула и сама днём, рядом с малышкой. И вздрогнула. Именно сегодня днём ей приснился  этот сон. Второй запомнившийся ей в жизни сон. Конечно, были и другие, также запомнившиеся, но к ней, непосредственно к ней не имевшие отношения. Только эти два…

Первый она запомнила отчётливо, на всю жизнь.  Случился он,  перед тем как она забеременела. Снится ей: висят на стене часы, одни из них не идут. И вдруг слышится ей голос: «Знай, если ты немедленно не бросишь этого парня, то  он будет последним твоим мужчиной.  И если останешься с ним,  то родишь от него ребёнка!» Во сне она усмехнулась. Ей уж немало лет, а беременной она ещё не была. И она ответила неизвестно кому: «Не брошу его, пусть и последним будет!» И тут, будто Чудо свершилось у неё на глазах, вторые часы на стене вдруг пошли. Да, она  ясно услыхала их ход и увидала движение стрелок…

И родила она дочь, и с тем парнем разошлась после её рождения, и вправду – прошло уж больше тридцати лет, а мужчин у неё больше не было. Чей же голос поведал ей о её собственной судьбе?!

Когда-то старинный  приятель вдруг заметил:

— Ты, Катя,  – роковая женщина!

Она тогда улыбнулась этой фразе, как не самой удачной шутке. Но, задумавшись, ужаснулась: действительно,  мужчины, с которыми у неё складывались близкие отношения, но с которыми она расходилась (то ли она от них уходила, то ли они бросали её),  были покойными! И тот её возлюбленный, её последний мужчина, отец её единственной дочери, тоже!

                Родившийся у неё ребёнок был болезненным и забирал всё Катино время. Ей и про мужчин было думать некогда, не то чтобы влюбляться. Да и работать приходилось много. Стала она «литературным  негром», работала на разных авторов…

                Подростковая болезнь дочери заставила уехать за границу. А уж  там и сама Катя серьёзно заболела.

                Потом родилась внучка, и вновь  пришлось ей  стать мамой.

                И писать – снова и снова. Теперь её публиковали под её собственным именем. Буквы по-прежнему складывались в слова, те в предложения, абзацы, страницы, книги. Но писать стало тягостно не только  из-за рождения внучки  и обступавших и наступавших хворей. Ещё из-за бездушного компьютера вместо любимой «Эрики». Она постоянно оправдывала своё не-писание тем, что сил нет, ни физических, ни душевных, здоровья нет. И знала, что никуда от этого не денется, что если не сможет «проговорить» всю свою муку, то это разорвёт её, заполонит всю душу. Притом она  почти возненавидела  своё писание…

Сегодня днём и приснился ей второй «вещий» сон.  

Будто сидит она и пишет, вроде как рассказ пишет в большую, как когда-то, в «пору пишущих машинок»,  тетрадь. Большую такую, толстую тетрадь. В магазине канцтоваров они назывались «амбарными книгами». И вот появляется Он! Тот бывший возлюбленный, отец её  дочери. Оживлённый, молодой! И говорит: «Катюша! Пойдём со мною…» - «Куда?» -  беспечно спрашивает она.  «Ко мне!» - «Что ты, Витя, видишь,  я пишу. Мне некогда! Писать ещё много надо».  – Она перелистала   страницы «амбарной книги». «Бросай,  и идём», - он  начал раздражаться.  «Нет, -  голос её прозвучал одновременно и твёрдо и звонко. - Я не могу и никуда не пойду…»  Он начал браниться, ругать её. Внезапно до Кати дошло, что он ведь умер, он – мёртвый! «Никуда я не пойду! Мне писать надо!» – Она подняла над головой «амбарную книгу». А услыхав детский плач,  закричала: «Некогда мне, дочка меня к себе  зовёт!»

                …И проснулась! Меняя памперс  крохотной  дочери-внучке,  почти радостно всхлипнула:  хорошо, что приснился ей этот сон днём, пустой, значит! Надо ж ей  ещё и эту  до взрослости довести…

                Сейчас, в бессонной ночи,  думалось, что писать, видно,  придётся всегда, до конца этой, данной ей жизни.  Присела к письменному столу, придвинула кроватку с ребёнком  к себе и  стала набирать на компьютере окончание последней новеллы.

В блёклом  утреннем  свете, укладываясь на  диване, усталая,   знала Катя  о том, что эта новелла не последняя, что придётся писать ещё и ещё…

К списку номеров журнала «ОСОБНЯК» | К содержанию номера