Утраты. Рассказ

1

 

В начале был свет, он был словом, но каким?..

Илья Ладьин не ответил, вернее, забыл об этом, только открыл глаза.

Отдохнувший организм легко вошёл в режим «спать – не спать», как тумблер щёлкнул в голове – раз! – и Ладьин открыл глаза и вскочил.

Кто скажет, что рассветная заря похожа на вечернюю, мол, там и там сумерки – тот дурак, да и бог с ним! Илья едва не засмеялся, поспешил через комнату на лоджию, скорее отомкнул дверь – о!..

Буржуйскую домину кое-как втиснули в старый квартал, и она торчала здесь дура дурой, словно кое-как оттолкнув всё от себя. А уж чего стоило встроить объект в ветхие здешние коммуникации – не расскажешь, не опишешь. И вид из кабинета, понятно, был худой и тесный, всякая неряшливая дичь кустов и самоделок-гаражей в ржавых потёках. Илья вдохнул поглубже, постарался впитать всю тончайше-горьковатую нежность городского утра, пыльно-машинную взвесь, ненадолго продутую ночными ветрами… Годы подмигнули Ладьину одним мгновеньем, и он увидел небо в сентябре над школьною аллеей, листья на земле, траве и на скамейках – увидел это, и ещё:

окно с косыми штрих-пунктирами дождя;

тропки в сугробах, выглаженных вьюгами;

особый отблеск снега под морозным солнцем –

всё это сразу – и так стало на душе, будто он, Илья Ладьин, получил отпуск на всю жизнь. Всё! Кончен бег. Он уже хотел было рассмеяться, но вдруг вспомнил про жену.

Это ошеломило его, он на миг оторопел, затем спохватился и побежал. И даже стыдно стало, совершенно искренне: рассветом любовался, не зная, вернулась жена домой или нет… нет, ну – глупо! Что бы ни было, но жизнь пройдена вместе, сроднились, стали одним целым, и…

И не успел решить, что там – и. Выбежал в прихожую, увидал там туфельки, те самые, парижские. Дома! Ну, слава богу… Так и отлегло от души, он остановился, стоял и смотрел на аккуратно поставленную обувь – ладно, смирная явилась, тихая; знал Илья свою супругу, могла бы и расшвырять по сторонам и плевать на всё хотела.

Он отлично помнил, как их покупали, эти туфельки, да и как тут не помнить! В дорогом бутике, на Елисейских: сперва все продавцы чуть ли не плясали перед ними, почуяв наживу, один мулат даже подлизнул с сильным перегибом, сказав: «la belle russe»… впрочем, кто знает, может, всё по чесноку, что думал, то и сказал. Ну, эта ла белль им всем мозги и вынесла, включая мужа, – перемерив весь ассортимент, да с таким видом, что никто и вякнуть не посмел. Кончилось же тем, что осатанел и психанул сам Ладьин. «Ну всё! – рыкнул он. – Вот эти». Сгрёб последнее отринутое, шваркнул деньги – и будьте здоровы. Показал себя, кто он есть. Потом-то, конечно, супруга устроила мужу лютое гонение, но он это пережил. А ещё потом Елена убедилась, что обувь изящная, лёгкая, удобная – лучше не бывает, и так привыкла к ней – не оттянешь. Извиниться же и не подумала. Да Илье и по фигу.

И вот они здесь, запылённые, слегка потоптанные: глядя на них, Илья вспомнил Париж, и многое ещё… а за этим стал вспоминать, когда же это было – и не смог. Удивился. Когда же? Прошлым летом? Или нет, позапрошлым?.. Да вроде прошлым же! Хотя… нет?.. Неужто два года таскает?! Не похоже.

Ладьин уставился в точку, перестал видеть и Еленины туфли и сам паркет, а только тупо перекатывал в мозгах это «прошлым? позапрошлым?..», всерьёз пугаясь перепутья в памяти. Не было раньше никогда такого.

Как же так?.. – уныло повисло перед ним, без фигуры, но со всей реальностью, и Ладьин мешковато осунулся, лицо обвисло, постарело. Бедно стало на душе.

Он так постоял – и сорвался к спальне жены, добежал, остановился у закрытой двери, как перед чертой, не смея за неё шагнуть. Было так тихо, что казалось – тише в его жизни не было. Он стоял, стоял, так и не услышал ничего, но ощутил за дверью живое присутствие и вновь испытал огромное облегчение. Да здесь же! Здесь, куда она денется. Дрыхнет.

– Вот зараза, – сказал он с чувством, развернулся и пошёл к себе.

Плюхнулся на диван, сидел, смотрел бессмысленно. В восемь тридцать должно прибыть служебное авто, а до того ещё времени тьма. Утро! Простор!.. Илья попробовал взбодрить себя, но не получилось. Он вскочил, вышел на балкон.

Небо немного изменилось. Высоко-высоко над юго-востоком зависло нежно-розовое облако, Илья стал смотреть в него, и мысль вернулась к прошлому – точнее, не к прошлому, а к времени как таковому: время, годы… Все годы Ильи Ладьина, вот они – равны этому небу с облачным завитком, подкрашенным рассветом, и то ли они были, то ли не были… как-то и всё равно. В них ничего не жаль, не о чем говорить. Их можно помнить, только и всего. А память… ну, что память, она хороша первые полжизни, а потом обуза.

Илья ногтем сколупнул со стекла какую-то мелочь, вернулся к дивану, но не сел. На душе было просторно и покойно. Он постоял, слыша, как пробуждается двор, потом сказал себе: ладно! Что было, то прошло, что будет – не знаю. Посмотрел на часы.

Когда уже выбритый, одетый, благоухающий одеколоном, перед зеркалом он поправлял волосы, воротничок, галстук, он всё думал и думал. Покой и воля, этого и хватит, а там видно будет. Поправил, посмотрел в себя, подмигнул. Покой и воля, да. Он поднял руку, да не донёс, пальцы скользнули по узлу галстука, и всё.

Ведь это было, да? Кто-то уже так уходил из дома, незнакомый, но равный мне. Годы назад, а может, и не годы… да и не в годах дело, а просто мы уходим, возвращаемся, опять уходим и не знаем, вернёмся или нет.

Он распахнул дверь, вышел, захлопнул с силой. Лифт вызывать не стал, быстро сбежал по лестнице, шутливо козырнул консьержу. Шагнул на крыльцо – и утро хлынуло так, точно вернулось за банкиром Ладьиным из юности – да не его, ладьинской юности, та была так себе – из юности мира, до всех Коперников, Птолемеев, до расчисленных орбит и звёздных карт, когда весёлое отвязанное солнце как хотело, так и мотало над новенькой планетой… и в рожу плюнь тому, кто скажет: не было такого. Было! Я знаю. Было так. И будет.

Служебная «Вольво» стояла на привычном месте, Илья пошёл к ней и увидел, что вместо его водилы Толика за рулём какой-то незнакомый парень, улыбается как-то виновато и кивает, вроде как здоровается. Что за оказия?.. А впрочем, вроде бы и видел я его с Титовым… да, точно видел.

Илья открыл дверцу, плюхнулся на заднее сиденье.

– Здорово, служивый!

– Доброе утро, Илья Борисыч! – поспешно и почтительно отозвался молодой человек.

– Доброе, доброе… Кто таков?

– Я-то? Да я и сам не понял: ни свет ни заря вдруг звонит Сергеич… ну, Титов, то есть. Давай, говорит, срочно в гараж, поедешь за Ладьиным, ну за вами, то есть. Я так слегка обалдел, говорю: а Толян как же… Соломин, то есть. А он мне: не твоё дело! Сказано – выполняй. Ну, я того… выполнил.

– Молодец, – Илья провёл ладонью по гладко выбритой щеке. – Звать-то тебя как?

– Андрей.

– Esse homo?

– А?

– Да нет, – Илья улыбнулся, – это я так. Ничего… Ну, Андрей, гляди бодрей, поехали! Так что с Толиком, не знаешь?

– Не, Илья Борисыч! Не видал, не слыхал. Думаю вот, не на повышение ли пошёл?

– Даже так! – очень живо откликнулся Илья. – Считаешь, возможно такое?..

В подобных пустяшных разговорах время прошло быстро. «Вольво» зарулила на служебную стоянку, Ладьин простился с Андреем совсем по-приятельски, в чём-то и подыграв парню, видно, что он ещё не в своей тарелке. Андрей это оценил, благодарно откликнулся: мол, я здесь, жду ваших распоряжений.

– Добре, – сказал Илья и вышел, отметив, что «Кадиллак» Головинцева уже стоит на месте. Понедельник, совещание, чтоб ему… Ну, посовещаемся.

Это утро влило в него энергии больше, чем несколько минувших месяцев. Он сдерживал себя, а ноги так и норовили шагнуть шире, грудь дышала, как кузнечный цех, гнала перед собой воздушную волну – какой тут к чёрту лифт! – бегом по лестнице, весело здороваясь со встречными, и на разгоне влетел в свою приёмную, гаркнув ненужно громко:

– Здррасть, Инна Леонидовна!..

 

2

 

Никаких вольностей с подчинёнными Илья Ладьин себе не позволял, а уж классику адюльтера «начальник – секретарша» считал просто плакатом пошлости и жлобства. И если где-то можно было предъявить ему счёт по аморалке, то на рабочем месте – ни копейки, честно на все сто. Личный состав подбирал только по деловым качествам. Собственно, ближайшего состава у него и было: раз-два и обчёлся, в самом прямом смысле, никаких переносных. У вице-президента банка Ильи Ладьина за время работы в этой должности сменились два секретаря.

Первая проработала год – отлично работала: самой не видно и не слышно, все документы всегда были наготове, на всякий служебный вопрос имелся чёткий ответ, а вопросов неслужебных Ладьин не задавал. В то время он пахал зверски, без выходных, дни напролёт: будущее виделось дорогой побед к сияющим вершинам, представляемым неясно, но алчно, свирепо – вперёд! вперёд! – твердил себе он и рвал время, и жизнь мялась, топорщилась, но подавалась, он чувствовал это, веселел, был всегда как бы слегка пьян в вихре событий, и некогда было смотреть по сторонам и видеть то, что не вело к цели. Секретарь служила подсобной машиной, такой, что лучше не надо – стало быть, Ладьин ничего и не требовал. Всё шло и делалось само.

Однажды он сказал:

– Э-э, послушайте-ка, несравненная… – с иронической оттяжкой, которой как пряностями приправлял разговоры с подчинёнными, – не сочтите за труд, соорудите мне один документишко…

И наскоро разъяснил дело. Документооборот возглавляемого Ладьиным департамента рос угрожающими темпами, сотрудники только и делали, что строчили письма: запросы, ответы на сторонние запросы, вторичные запросы на ответы… чертыхались, проклинали всю бюрократию на свете и вопреки себе плодили её пудами. Вот Ладьин и придумал сделать несколько типовых образцов писем, где только вставляй имена адресатов, чуть подправляй по ходу дела текст – и всё легко. Он мигом набросал три-четыре проекта, а их доводку решил поручить секретарше. Что и сделал с необходимыми комментариями.

Та ответила не сразу. «Не сразу» было секундой или даже меньше секунды – а может, и вовсе не временем, а чем-то другим – но было, Илья не спутал. Было.

Итак, не сразу. Она сделала странное лицо – не то отчуждение, не то особенное понимание сложных, рядовому взгляду неразличимых извилин и оттенков жизни.

– А вот… – она придвинула клавиатуру, пробежалась пальцами по кнопкам. – Я только вчера об этом подумала. И кое-что набросала. Посмотрите?

И сказано это было так спокойно, что тот, кто знает, угадал бы за словами нечто огромное: бездну, или высоту, или прошлое, уходящее дальше памяти, в покой времён.

Тогда, правда, Илья не понимал таких вещей. Он лишь смотрел на женщину, сперва без улыбки, почти строго, а затем счёл за хороший тон развеселиться:

– Предвосхитили?

– Около того.

– Однако. Ну, тогда выходит, мадемуазель, что вы почти волшебница, а? Ну, сейчас ладно, времена либеральные, или как там… толерантные, чёрт бы это всё побрал, а вот где-нибудь в веке эдак в шестнадцатом… как бы вас и не того – ага?

Она взглянула не как подчинённая на начальника:

– Я, Илья Борисович, не мадемуазель.

– То есть?

– Мадам.

– А! Ну, это поправимо.

Но тут же извинился, сказал, что иной раз шутит глупо – наследие богемы… Она тут же спросила: какой? Вот чёрт дёрнул, подумал Илья – говорить про музыкальную школу было ещё глупее, и на ходу сочинил, что был грех, увлекался вздором, в рок-группе чесал на бас-гитаре, потом перешёл и на соло… теперь и вспомнить дико.

Годы и бездны, если и были, то исчезли. А скорее, ничего и не было. Женщина округлила глаза в простодушном недоумении.

– Да вы что… Илья Борисыч!

– Было, звездоликая, было.

– На гитаре?!

– На басу и на соло. Драл струны так, что всем чертям тошно.

– Ну… – она совсем по-простецки фыркнула. – Илья Борисыч, я честно… пытаюсь представить это, и как-то ум за разум…

– Э, вот этого не надо! Мне ваш разум ещё пригодится, а посему давайте-ка к делу…

Он обратился к её проектам, подивился, что она прямо-таки предугадала его идею, вновь поострил на ведьмину тему, посмеялись вместе, и очень быстро, дружно сладили то, что надо.

Ну и дальше дни понеслись, дела дыбились дробным, неровным частоколом, он раздёргивал, разбрасывал, подминал их трудно, яро и весело, как всегда – но при всём этом стал как-то побочным разумом цепляться за своего секретаря, стал иначе поглядывать – не в том смысле, конечно… а хотя, отчасти и в этом. Нет, конечно, он никогда бы не поддался дурной страсти, при всём своём гедонизме он твёрдо знал, что можно, что не можно. Нет. Тут другое.

Он открыл, что перед ним совсем не послушная тихоня, какой кажется. Или хочет казаться?.. В её движеньях, походке, улыбке он увидел мягкую, но совершенно своевольную грацию, догадался, что эта женщина может легко привязывать к себе мужчин, да до безумия, до потери ими всего на свете! – и внезапно понял, что делает она в своей жизни только то, что хочет, все дороги выбирает сама, и заставить её сделать что-то против воли нельзя.

Илья не понял, как он понял это. Но – так и никак иначе. Он поухмылялся, саркастически позадирал бровь, а потом был вынужден признать, что ему стало упорно интересно. «Однако…» – постарался он сохранить сарказм, потом подумал: «А если она меня?.. Э, нет, голубушка, это не выйдет…» а потом по здравом размышлении вывел, что если бы она решила так, то начала бы делать, а она не делала.

И тут, как нарочно, стало не до психоанализа – дел вдруг нанесло – ни охнуть, ни вздохнуть, и плюс ко всему Головинцев присунул оказию: ехать в Москву, решать вопросы.

– Надо, Илья, – сказал он так убедительно, как умел, то есть – хорошо. – Я понимаю, по уму бы надо мне… да не могу, верь слову. Батя на днях пообещал свести с одним пупком, тоже из бывших – этот много чего перетереть может. Упускать нельзя, ни в одном разе! Сделаем – будет нам и кофе и ванна…

– И какава с чаем, – Илья знал привычку Игоря к кино-цитатам, не любил её, но по сути тот был прав. Надо ехать. Илья поехал.

Столичные проблемы оказались пообширнее, чем виделись из дому. Илья увяз в них, задержался на день, потом ещё и ещё… пришлось пережить и выходные, и лишь на другой неделе сломал, наконец, самый неуступчивый вопрос. Но уж – решил, так решил, до дна.

И приехал. Из аэропорта сразу домой, и на ночь глядя с женой так «отъёжились», что мир качнуло и призрачный звёздный дождь долго – сначала вулканом, а потом вяло, остаточно сыпался с тёмного осеннего неба.

Наутро бодрый, свежий вице-президент явился к президенту с рапортом об успехах. В приёмную вошёл ярко, победно, поклонился не без изящества.

– Это вам! – из кармана возник пустяшный сувенирчик.

– Ой, спасибо… – пудреное лицо потекло вширь в ложной улыбке – секретарше босса, конечно, по фигу были эти подарки, но – этикет. – Присаживайтесь, Илья Борисович! Игорь Юрьевич через пять минут освободится.

– Отлично, подождём, – Илья поддёрнул пиджак, сел.

Женщина повертела безделушку в руке: приятно всё же, хоть и мелочь. И вдруг осветилась, вспомнила:

– Да, Илья Борисыч! Вы к себе ведь ещё не заходили?

– Что?.. А, нет, не был.

И предчувствие паучьей лапкой пробежалось по душе. Мадам не заметила, болтала беззаботно:

– Так значит, ещё не знаете: секретарь ваша уволилась!

Илья никак не ждал, что лапка превратится в иголочку – а превратилась, ткнула остренько и с ядом.

– Да вы что? Вот новость.

Он сказал это интонационно очень точно: для приличия как бы удивившись, а под этим – равнодушие. И этот двуслойный ответ был именно так и прочитан.

Но на самом деле иголочка своё сделала. Какой-то кусочек души треснул, даже оторвался. Илья постарался движеньем губ и бровей выразить вежливое неглубокое недоумение.

– …представьте себе! – несла своё женщина. – Внезапно, ни с того ни с сего. Что к чему?.. – никто не понял. По личным обстоятельствам, и всё тут. Заявление подала, документы взяла – и нет её.

Илья осторожно почесал ногтем уголок левого глаза.

– М-да. Удивила! – и больше не успел сказать, потому что дверь кабинета открылась, гость вышел, Ладьин вошёл – и завертелось колесо.

Почти час обсуждали все темы, под конец Игорь коснулся и кадровой.

– Знаю, – Илья кивнул на дверь, – доложили уже.

– Ну да… Но что это она сорвалась так, как пришпорили её?! Я её, конечно, не знаю, но вроде так спокойная тётка, нормальная. Что там могло статься, а?

– Понятия не имею, – Илья пожал плечами.

– Да?

– Да.

Головинцев помолчал с известным смыслом. Затем осторожно приоткрыл этот смысл:

– А у вас… прости, не того? Баловства никакого не было?

– Ну, Игорь… Я что, невменяемый?.. – и босс вскинул руки: всё, всё! Понял. На том и кончилось.

Но себя-то Илья спросил, конечно. В пустой приёмной он смотрел в потухшее стекло компьютерного монитора и думал: чёрт возьми, вот ведь в самом деле странно. Стоило только проявить интерес к человеку, как – бац, и всё… Подумал даже, что можно сходить в службу кадров, там наверняка данные остались… а потом отдумал, конечно. Пойдут слухи, сплетни, из уст в уста исказятся в десять раз, сам себя в этих сказках не узнаешь. Всё! Не тот ребус, чтобы его разгадывать.

Хорошее место в банке долго вакантным не бывает. Уже назавтра кадровики представили вице-президенту несколько кандидатур, и он безошибочно выбрал невзрачную худенькую женщину неясных лет – давай от двадцати восьми до сорока, не ошибёшься. Это и была Инна Леонидовна. Она оказалась таким же безупречным роботом, что и исчезнувшая, только без всяких загадок. Ничего из Инны Леонидовны за семь лет не пробудило в Ладьине никакого любопытства. И хорошо, что так.

Вот эта самая Инна Леонидовна и была здесь, обхаживала цветы, опрыскивала из пульверизатора. Она их очень любила.

 

3

 

И настроение у неё всегда было ровненькое, приветливое, готовое откликнуться на ироническую шутку босса – это добро у него летело как из пулемёта. Илье так и показалось, правда, после приветствия туго вымучилось только:

– Как настроение? Бодрое?.. – но улыбочно-прибауточного ответа не последовало.

Инна Леонидовна даже не очень-то обернулась, возясь с пышной ветвью декоративного винограда:

– Здравствуйте, Илья Борисович… Звонили от президента, вот минуты не прошло. Приглашали к нему. Немедля.

Илья посмотрел на тонкие пальцы, ловко распутавшие ненужные листьевые кудри, стал задумчивым – словно угостился чем-то не очень свежим:

– Немедля?..

Инна Леонидовна оглянулась. Глаза у неё были маленькие, близко и глубоко посаженные.

– Да. Так и было сказано.

Илья обвёл взглядом приёмную, увидел, что среди цветов есть один такой бойко-кустистый, с мелкими ярко-синими цветочками, прямо звёздочками… Чуть не спросил – откуда такой?.. – но не стал.

– Ладно, – он улыбнулся. – Немедля так немедля. Я только на минутку к себе.

В кабинете он заблокировал дверь и сразу к сейфу, крутить хитрые колёсики на нём. Открыл. Внутри лежали документы, банковские карты, доллары и евро. На документы Ладьин фигурально плюнул, остальное же изъял, рассовал по карманам, выпрямился.

– Ну?.. – спросил себя.

Ах, да! Загранпаспорт. Этот в столе. Илья полез туда, забрал книжицу. Задумался.

Семь лет здесь пробыто. И какие душевные движения?

Да никаких. Душа переполнилась прошлым и остановилась как часы. Илья еще постоял-постоял и вышел.

– Иду, – сказал он Инне Леонидовне.

Кабинет Головинцева был в другом крыле, ходу – полминуты. В приёмной, как всегда в этот час, густо сбился весь топ-менеджмент банка: вице-президенты, начальники департаментов… Илье почудилось, что при его явлении они все примолкли и даже расступились – но это почудилось, конечно.

Напудренную тётеньку, рудимент советской системы, давно вымыло отсюда время. Теперь в приёмной над двумя юными красотками верховодил стройный бледнолицый денди с необыкновенно изящными манерами – Головинцев за немалые деньги подписал этого хлюста аж из Петербурга, как одного из лучших знатоков светского этикета. Увидя Илью, он как бы прояснился, улыбнулся очень умело:

– Да, Илья Борисович, здравствуйте! Вас ждут.

– Козёл ты, – без всяких улыбок сказал ему Ладьин.

Нет, конечно. Не сказал так. Тоже улыбнулся вполне дружелюбно:

– Меня?

– Вас.

Этим референт всех расставил по местам. Присутствующие невольно подтянулись, как придворные при словах «великий князь», Ладьин же благосклонно кивнул:

– Благодарю, – и вошёл в покои.

 

4

 

Хозяин сидел за рабочим столом хмурый, быстро гулял пальцем по экрану планшета и совершенно не взглянул, кто возник в сакрально замкнутом пространстве кабинета, типа не заметил – хотя на самом деле всё заметил, собака. А это так, психологические трюки.

У Игоря Головинцева были массивные, мощные голова и шея – как у Шаляпина; сам небольшой, крепко сбитый, но при том странно короткоплечий, отчего выглядел нахохленным, настороженным. Сейчас – особенно, прямо надыбился на весь белый свет, врос в себя и свою электротетрадь, и ничего иного видеть-слышать не хотел.

Илье начальственное юродство оказалось настолько до лампочки, что он и сам не ожидал. Ни усмешки, ни горечи – покой и воля! кто знает, может быть, это и вправду всё, что надо, наше право, лево и вперёд. Это и просто и непросто, и опять же – небо над нами одно на всех, а дни, дороги – днями и дорогами, и никто никому не помеха. Эта Земля не кончится, если не захочешь. А я не захочу.

Хозяин кабинета поднял взгляд и как бы только что увидел своего зама. Лицо мгновенно прояснилось.

– А! – вскричал он. – Илья, наконец-то! Жду, жду, идём… Нет-нет! Сюда, прошу.

Игорь выскочил из-за стола с неожиданным игривым проворством, и даже бёдрами подвильнул как-то особенно ловко, по-официантски. И зачастил, засыпал словами:

– Сюда, сюда… – и кланялся, приглашал к гостевому столику – тот для vip-гостей стоял отдельно; для ещё более випов имелась и отдельная комната, но туда Ладьина не позвали.

– Спасибо, – Илья опустился в полукресло, массивное, но до гадства неудобное, как бы намекающее випу низшего разряда кто он таков на Земле нашей грешной – и отсюда вывод: выметайся поскорей. Ладьин сел, а Головинцев всё суетился, ручками подмахивал и приговаривал что-то, а что, Илья не слушал. Он улыбнулся.

И Головинцев сразу сел и тоже улыбнулся. И засмеялся.

– Ну, здравствуй, что ли! – протянул руку, Илья протянул свою, и всё сомкнулось хорошо и просто.

– Здоровье как?

– Грех жаловаться.

– Да, да, да… – вновь замельчил Игорь повторами. – Слушай, Борисыч, это ж сколько мы с тобой не сиживали вот так, а? Как прежде бывало, помнишь?..

– Давненько, – согласился Илья.

– Да! Именно давненько, именно… Время! Время, Илья Борисыч, время… Всё уносит, иной раз так вот сидишь, приплывёт что-нибудь из прошлого, и как оглоблей по башке: чёрт возьми, а оно было или не было?! У тебя так бывает?

– Случалось.

– Вот! Вот, вот оно, то самое… Ну да ладно, тема долгая, тоскливая, а посему шут с ней. Кофе?

– Нет, спасибо.

– Шампанского?! – Игорь округлил глаза, предлагая вспомнить классику – Илья и вспомнил, чего ж тут не вспомнить. Но юмора не поддержал:

– Ну, этого ты сам не нальёшь, – а вышло так, что поддержал, потому что босс так и залился беззвучным хохотом и заливался долго, старательно, а Ладьин со скукой ждал, когда этот артист хренов отхохочется.

Нет. Правда тоже кроется в деталях. Это не скука, это было так, как отделённый оконным стеклом, ты смотришь в длинный, низкий дождь и силишься понять, что там, в осенней пелене?.. Дым, стены, крыши, другие окна?.. Слова для этого какие? Может, и никаких слов нет. И не надо их. Стой и смотри и провожай время. Его хочется держать, да нечем… А хотя, почему слов нет? Есть.

Вот они: там, за далью непогоды, есть волшебная страна. Не темнеют неба своды, не уходит тишина.

Не мои слова, да. Но и не чужие. В них всё, что надо мне. Своды неба. Не темнеют. И тишина. Я представляю эту тишину – она живая, дышит со мной, я с ней… А чьи же всё-таки это стихи, не Пушкин ли?.. Нет, не знаю. У этого спросить? Да ну, нет.

Конечно, тот ломался, паясничал, но Илья увидел и другое, глубже. Илья Ладьин слишком хорошо знал Игоря Головинцева. Или стал познавать то, чего раньше не мог?..

– Слушай, – неожиданно для себя сказал он – удивился и, всё удивляясь, запаздывая, ловя это удивление и не попадая, продолжал говорить, само у него вылилось: – Слушай, ты не помнишь… не слыхал вообще таких строк?..

– Строк? – Игорь прекратил смеяться так, словно этот смех был фантомной прихотью Ладьина: почудился и исчез, а на самом деле не было.

– Ну, стихов, – Илья чуть покривился. – Вот… – и процитировал про непогоду, страну и прочее. Игорь ничуть не удивился.

– Нет, – сказал он. – Красиво сказано, но нет. Не знаю. И знать это – мне – незачем. Совсем.

Фраза, начавшись нормально, к концу оказалась жёстко порублена. И широкое, как говяжий стейк, лицо Головинцева вдруг застыло, обострилось, взгляд стал таков, что непривычный человек мог и поперхнуться. Но Илья был привычный. Правда, говорить ничего не стал, хотя мелькнула мыслишка: загнать психолога в тупик, пусть корячится. Но не стал. Пусть его! Жалко стало. Или даже не жалко, а так, непонятно что.

За фиглярством босса разгадалась злая нервность – Илья и усилий-то к тому не прилагал, само прояснело, сомкнулось наяву: где-то в опасной глубине душу Игоря Головинцева прожигали острые вспышки психоза, и он не мог понять, не мог поймать, что это с ним.

А это было.

 

5

 

Сны. Они были тревожные: вроде бы ровные, ну вот улица, от неё переулки, ходы, двери домов – и его всегда вело в одну, вело, но не доводило. Уже видел эту одну дверь и руку подымал, а рука вдруг не слушалась, начинала мотаться, впустую гребла пальцами воздух – а ноги делались пустые, и под ними тоже пустота, и это страшно не по-сонному, до крика, но и крик беззвучный, весь в себя, как кровоизлияние в мозг, и голова, переполненная тяжестью никем не слышимого вопля, валит тело прочь.

И просыпался битый, задыхаясь от тоски, думая, что опять не достиг этой двери, а вниз – это была смерть.

А днём всегда хотелось оглянуться. Его вёз лимузин, он поднимался в персональном лифте, шёл в кабинет – и чувствовал за спиной нечто. Раньше такого не было, оно возникло… когда?.. Да вот и не вспомнить, когда. Он не оборачивался, сжимался плотнее, сжимал зубы, иногда от злобы не замечал встречных. Они здоровались, а он шёл мимо и ненавидел всех, а пуще всего тот глаз, что смотрел в спину. Никому другому не смотрел, а ему одному, Головинцеву Игорю Юрьевичу – да, смотрел и не мигал. За то, что он один не по образу и подобию, а так: из праха, перхоти и гнили. Так. Он сжимался ещё сильнее и сильнее ненавидел.

Ну, потом как-то отпускало. Надо было побыть одному, посидеть в кресле, помолчать, чтобы душа стала вровень с миром, а вещи не взялись бегать и убегать, как в каюте корабля в шторм. Он сидел и зорко смотрел: планшет, письменный прибор, папки с делами – вдруг они начнут ползать по столу. Как в каюте в шторм… или нет, как в доме с призраками – те всё трогают осторожными, липкими пальцами, что-то сходит с места, что-то и вовсе падает. Может, это призраки и смотрят в спину, может, если какой призрак умер или ещё как-то провинился, его лишают глаза, и он смотрит одним.

Спокойно, говорил он себе. Спокойно! Это нормально. Это со всеми так бывает, только умные о том молчат. И я молчу. Он разворачивал перед собой ладони, смотрел, иной раз подносил к лицу и принюхивался. Но они пахли душистым мылом, только и всего.

Он смотрел и понимал, что если бы он встал работать к станку или там верстаку… шут знает, как они называются, он их сроду не видел – если б встал, и руки очерствелые, в грязной смазке, и в них грубый, холодный вес металла, ржавчина с кислым запахом… вот тогда бы всё выпрямилось, пустота за спиной не корчилась в видениях, всё в ней ровно, и сны бы пришли другие. Но – поздно слесарить у верстака, руки не скоро обрастут коростой, душа не успеет найти покой. Значит? Значит, надо сузить обзор, прищуриться, чтобы разрезы век как смотровая щель перед танкистом – только цель и больше ничего. И про маневр не забыть! – говорить, говорить, мести пургой, это помогает, он убедился.

Он собирал совещание и вёл его как всегда – умно, твёрдо, с тонким анализом ситуации и верными, разумными решениями. Подчинённые кивали, соглашались. Он отпускал их и, оставшись один, сводил ладони ковшиком и хитро щурился: ну как я? ловко?.. то-то же.

Илья не то, чтобы выведал это всё до дна – нет, конечно, на это бы у него интуиции не хватило. Но суть он постиг. Взглянул, увидел узкие глаза, беспокойную пляску бликов – Игорь то и дело поправлял очки и не замечал этого. За суетливой игрой маялись страх и злоба, Головинцев боялся и ненавидел, и люто питался этим – переживал тёмное, с тягучей горечью желание, втаптывал его в дно души и вслушивался: ну и как там это?.. и так жил, странно и нехорошо, отравлялся этим, как человек, заживо гниющий, принюхивается к себе, брезгует, страшится и всё-таки тянет ноздрями гнойный дух.

Ладьин постиг и понял, что никак это его не волнует – что оно есть, что нет, хотя оно есть. Покой и воля, там, за далью непогоды. Туда и идти.

 

6

 

Память! – говорил он себе, видел Головинцева, его кабинет, картину, задорого купленную на аукционе – шедевр абстрактной живописи, ни черта понять нельзя. Память, она совсем не то, что мы когда-то видели, то есть не только то. Вот я – я видел улицы, дома и окна, дни текли над ними. Всё пройдёт, пройду и я, и города тоже, хотя они прочнее нас. Но призрачные волны поколений разрушат и их, они тоже призраки времени, как и многое на этой Земле…

Простите, а вы верите в призраков?

Верят в Бога. Иной раз в идолов, ну это сдуру. А верить в призраков – это примерно то же, что верить в кастрюли, сусликов или книжный шкаф. Мысль понятна?..

Да, да. Вы хотите сказать, что не сомневаетесь в их существовании.

А вы сомневаетесь?

Ну… по крайней мере, никогда их не видел.

Видели. Только не знаете об этом.

Обоснуйте!..

Легко.

Илья ухмыльнулся.

Значит, обоснуйте. Дайте факты! Даю. Вот они, факты: старое кино. Документальное. Смотрите эти кадры, смотрите, как люди идут по улицам, задумчиво, хмуро, с улыбками. Вот эти их улыбки и печали, ожидание огромной жизни впереди. Эта жизнь давно прошла. Исчезла, сгинула, потерялась за минувшими годами. Ещё как сказать?.. Люди и здания, которых больше нет, автомобили и троллейбусы, телефонные будки, автоматы с газ-водой, подвесные светофоры над перекрёстками, уличные фонари и такси с зелёным огоньком… Ничего этого нет на свете, но мы видим это, оно касается наших сердец, бежит вдогонку, правда, не за нами. Но это уже неважно. Понимаете?

Что?..

Что это всё – призраки. Понимаете, вижу. Это хорошо. Теперь дальше: я говорил, что мы помним почему-то вырезки из жизни, а наша большая память не включена, и время гонит нас из ниоткуда в никуда. Вот я. Кто я? Да никто. Я никто, мой дом – нигде, моя жена – б… То есть, я хотел сказать, что не знаю её теперь.

Да знал ли раньше?! Вот вопрос. Я не уверен, и отчего-то мне это совсем не грустно. Кто она? Лик и профиль в приоткрытом окне моей памяти, и я не смог открыть другие окна, чтобы увидеть больше. Кто знает, открой их, и я бы увидел в призрачном ходе времени то, что этим ходом не уносится. Среди ненастоящих лиц и улиц сразу бы стало видно пространство иной геометрии, вернее, вход в него, точка. Дверь.

– Илья! Илья Борисыч!..

Игорь задушевно смеялся, очки сползли на кончик носа. Щепотью он взялся за них, очень аккуратно перенёс на столик. Глаза слегка слезились.

– Илюша… Ты бы на себя глянул – заплакал бы! Что с тобой?.. – и вытирал слезу ладонью – никакой не президент банка, а добряк-дачник на своём участке, среди грядок с луком, морковкой, горохом.

Илья пожал плечами.

– Думаю всё, – сказал он. – За ту неделю, знаешь, думал больше, чем за всю прошлую жизнь.

– Да ты что?!

– Ну, верь-не верь. А главное, сон я видел.

– Сон?

– Да.

Ладьину стоило труда не ухмыльнуться ещё раз. Тема сна враз осадила президентское веселье – Илья попал в какую-то самую точную точку. Попал, попал! И поработал дальше.

Он слегка подвинулся на неудобном кресле, уютно подвёл левое плечо вперёд и чуть вверх – как бы приготовляясь к долгому рассказу, который хорошо вести под домашним абажуром, и чтобы на столе стояли дымящиеся чашечки кофе, графин с коньяком, тонко порезанный лимон в блюдце… хрусталь, фарфор и тонкая батистовая скатерть – ансамбль. Но ничего этого не было, потому и Ладьин сделался не долог:

– Странный такой. Вижу я дом. Собственно, город, да? Вокруг меня город – фоном так, улицы и прочее, но о том речи нет. А я вижу конкретно дом и в нём одно окно. Не знаю, кто там, что там. Знаю, что туда мне надо позарез. Именно туда, открыть дверь и войти. Но…

Он взглянул в лицо начальника. Оно застыло, как тень в сумерках. Илья переложил ногу на ногу. Игорь молчал. Илья слегка развёл руками:

– Но так и не дошёл.

Он тоже замолчал. Игорь спросил:

– И что?

– Да ничего. Только это и видел. Ну, и плюс мои комментарии к этому. Мелкая философия на глубоких местах, так сказать.

– Ну, поделись…

Головинцев произнёс это как-то слишком протяжно, и взгляд не отводил, но смотрел не в глаза Ладьину, а ниже, в подбородок или в шею.

– Легко, – Ладьин качнул ногой.

Он вправду ощутил лёгкость, ловкость и удачу слов. Всё, что ни скажи, всё в кассу. Внимай, Игорь Юрьевич!

– Жизнь, – Илья обвёл пальцем круг перед собой, – играет с нами в игру. Хорошую, плохую ли – не знаю, не могу точно определить. Я бы её назвал так: рассыпуха.

– Как?

– Рассыпуха, от слова «рассыпать». Суть в чём: всякая вещь в нашем мире рассыпана на копии. Подделки. Ну, всякая не всякая, иные вещи таковы, что шут бы с ними, да и с копиями вместе, да?.. Но ведь есть же такие, что за ними хоть на край Земли, и всё отдай, и будет мало. Ну, ты знаешь.

Головинцев всё смотрел в шею. Знал, должно быть. Ну, а Илья Ладьин знал будущее, немного, но знал:

– Вот я теперь и думаю… Та дверь – она одна, моя, где-то есть в этом мире. И у каждого так, должно быть: где-то тебя ждёт твоя дверь, как в доме папы Карло. Только где он, тот папа, вот в чём вопрос! На этот вопрос у нас нет ответов, ну, у нас с тобой, я думаю. И ключика золотого нет. И что делать?.. Да кто ж его знает! Хочешь, ничего не делай. А хочешь, ходи, ищи. Найдёшь – звони.

Он улыбнулся.

– Шучу. Но вообще – вот как-то так, да. И чем дальше, тем я больше в тему. Думаю: а зачем вот человечество придумало дома и города, размельчило пространство на ячейки? На дома, квартиры, комнаты, чёрт-то что ещё там… Да затем, что это как сеть, оно хочет поймать что-то такое, чего и само не знает. Что? Себя? Свою память? – ту, которая должна быть, которая помнит всё, а не россыпью?.. Может быть. И наши города, они меняются, конечно, что-то в них тает с годами, что-то рождается… Ну, да и они призраки временных лет вместе с нами, их разделённое пространство ловит нас, чтобы каждый из нас мог стать равен всему миру и вылечить его от этой призрачности. Только дверь-то, где же она, вот беда!.. И вот мы здесь, идём то под дождями, то под ясным небом, вот уже окраина, какие-то ограды, а дальше там поля… и осень рядом. Ты слышишь её дыхание?

Ладьина понесло, занесло и вынесло. Он начал с целью просто подразнить Головинцева, но ядовитенький прицел вдруг сбился, вся ирония осыпалась трухой, и удержать себя Илья уже не мог. То, что сказалось, всё выговорилось само, он честно успел пожалеть, что вздумал язвить, но жалеть и думать раньше надо было.

А он попал не просто точно, попал вглубь, жало прожгло плоть и показало такое, что лучше бы не видеть – а вот увидел, отличился. В глазах Головинцева мелькнули отчаяние и бешенство.

«Да он на самом деле псих», – оторопело успел подумать Ладьин так, как будто раньше никогда всерьёз не допускал этой мысли.

Отчаяние и бешенство. Но тот перехватил это и погасил. Всё в один миг: отчаялся, взбесился и поймал. И подавил.

Он резко встал, прошёлся, развернулся. Тот миг исчез, как не было. Исчез добряк-сосед-приятель. Головинцев силился скрыть враждебность, и это у него хорошо получалось – кто не знал его, ничего бы не заметил.

– Илья Борисыч! Да ты и впрямь философом стал, – он ненужно рассмеялся.

Илья смутно сыграл лицом: а кто ж его знает, может, и стал…

Почему-то ему показалось, что Головинцев сейчас резко переменит тон, но ничего тот не переменил. Он отшагнул к рабочему столу и, не садясь, раскрыл одну из папок.

– Да, – добавил словом, – я был прав.

– В чём? – встал и Ладьин.

– В своём решении. Знаешь, как сейчас модно говорить: политическое решение. Что попросту переводится как своевольное, но звучит солиднее, не так ли?.. Не скажу, что оно мне легко далось, но я его принял. И вижу, не ошибся.

Игорь уже вполне овладел собой. И без очков взгляд его стал насмешливо-вельможным.

– Ты стал другим, Илья Борисович. Философ-не философ, но другой. Ну, с внутренним миром своим ты, конечно, сам разбирайся, а вот банкиру такое противопоказано, это я знаю наверняка. А посему…

– Приказ уже подписан, – закончил Ладьин.

– Именно! Именно так и есть. Ты всё отлично угадал, друг мой. Да, кстати! Ситуация, как ни крути, щекотливая, ты, может быть, думаешь, здесь что-то личное… Так вот, спешу уверить: исключительно производственная необходимость. Просто время пришло. Должно было прийти – и пришло… Думаю, ты меня понимаешь.

– Понимаю, – кивнул Илья.

– Ну и отлично. А приказ – вот, обязан вручить.

Из папки он достал свежайший плотный лист – фирменный бланк с фактурной верхней композицией, кратким текстом и собственной подписью. Илья взял, не глядя грубо свернул вчетверо, сунул в нагрудный карман.

– Вот так, – Головинцев развёл руками. – Я рад, что ты всё понял как надо. Желаю успеха! Ну… и я надеюсь, что наши отношения от этого не пострадают… нет, послушай, ты и вправду – ничего, нет?..

– Нет, – Илья улыбнулся. – Нет.

Мирное равнодушие Ладьина, должно быть, задевало Головинцева. Секунду он помолчал, соображая, как быть – дело сложилось так, что легко стать смешным, и главное, сложил-то сам… Решил ничего не менять, оставить дурашливую наносную простоту как настоящую. Глянул на стенные часы.

– Ну и… О, Илья Борисыч, заболтались мы с тобой. Пора! Стало быть, звони, заходи, привет супруге и всё такое. Понадоблюсь – зови… как это, знаешь, говорил герой в одном старом фильме… м-м, не помню где… но говорил так: позови, и я примчусь к тебе в тумане на спортивном автомобиле… а? Каково?

Илья смотрел на бывшего начальника так, словно бывшим тот сделался годы и годы назад, и расстояния легли спокойно, буднично – просто жизнь, просто время. Что-то в этом времени есть, что-то такое… угадать бы, разгадать бы – но нет, не теперь. А может, никогда. Не знаю. Может, и не надо.

– Нет, Игорь Юрьевич.

– Чего – нет?

– Не примчишься.

– Это почему же?..

– Да нет у тебя спортивного автомобиля. И даже тумана нет.

Головинцев захохотал, но Илья уже шёл к выходу, а выйдя, больше не думал о минувшем. Люди в приёмной как-то быстро и молча расступились перед ним, он ощутил их немое, жадное любопытство… Хотел сделать вид загадочный, но передумал. Чушь. И никакого вида делать не стал, так и ушёл.

 

7

 

По лестнице сбежал одним духом – раз! – и на улице. Остановился, взглянул в небо, сощурился. Хорошо!

И враз нахлынуло, утопило и осчастливило. Свобода! Свобода! Его, Ильи Борисовича Ладьина свобода. Никто не держит за фалду, – ни работа, ни дом, ни друзья, никакая прочая зараза. Жена?.. Ну, это поживём – увидим. В карманах у него два паспорта, такой и заграничный, денег – купюрами и банковскими картами – как у дурака фантиков. Ну? Это ж песня, а не жизнь!

Илья шёл, руки в брюки, спина прямо, грудь навыкат. Галстук сбился влево. Лаковые ботинки чётко печатали шаг по асфальту. Свобода! Свобода! Свобода! Мысли счастливо вихрились, он не успевал ловить их, да и не надо. Главное – идея! Есть идея. Он шёл и знал, что она есть.

Он вспомнил разговор на квартире Старцева, свои слова, своё возвращение домой. Шёл прямо, широко, почти маршем. Смотрел перед собой.

Покой и воля. Воля и покой. Что дальше? Опять не знаю. А хотя, какого чёрта! Чего тут не знать, всё я знаю. Ну, всё-не всё, что надо, знаю.

Он огляделся, сообразил расстояние и маршрут и через десять минут дворами и проулками достиг большого спортивного магазина.

Там он первым делом купил здоровенную сумку, в какой обычно спортсмены таскают свои громоздкие пожитки, после чего перебрался в отдел одежды: магазин помимо целевой продукции приторговывал и общегражданским барахлом. Илья, отделываясь незначительными отговорками от девушки-продавца, быстро выбрал джинсы, светло-голубую рубашку, мокасины получше, из настоящей кожи. Девушка же, видно, почуяла наживу в лице богатого клиента, закрутилась надоедной мухой со льстивыми улыбками и фразами, выученными в глупых книжках типа «Психология успеха»:

– Прекрасный выбор, поздравляю!.. У вас отличный вкус…

Но Илью и это сейчас не сердило, правда, слушать он не стал, перебил вежливо:

– Вы знаете, я бы хотел переодеться. Можно?.. Спасибо! Сразу и рассчитаюсь.

Укрывшись в гардеробной кабинке, он особенно тщательно переодевался, с удовольствием ловил запахи неношеной, необмятой одежды и свежевыделанной кожи мокасин. Снятые вещи, включая туфли, он довольно добросовестно сложил в сумку, брючным ремнем опоясался, а мелкие вещи рассовал по карманам джинсов и рубашки: не очень удобно, но ужасно не хотелось таскать что-то в руках. Вынул и приказ – ничего о себе не оставлю, подумал он, иначе это будет как-то не то, заноза какая-то. А должно быть гладко – единство стиля, так сказать.

Он остался доволен этими словами. Довольный и присел на скамеечку – была здесь такая для удобства посетителей.

– Ну, – спросил себя, – всё как будто?.. – и ответил: – Всё.

Встал, подхватил сумку и вышел.

Утро вошло в размах, вширь и ввысь, солнце лучилось бодро, напоминая про июнь («Помню»! – сказал Илья, слегка удивив прохожую даму). Он обогнул здание, увидел в глубине квартала школьный двор. Сам корпус школы оставался в стороне, а на виду – пространство спортплощадки и ограда. Илья пошёл туда.

Странно смотрелась пустошь в центре города, в рабочий день. И во дворе никого, как нарочно. Ладьин брёл, стал огибать ограду, увидел метрах в тридцати мусорные баки. Ну, вот как раз, всё как раз, это мне и надо… мысль смялась и делась неизвестно куда, потому что неожиданно Илья обнаружил, что на него смотрят.

Пожилой человек стоял у подъезда девятиэтажки, взгляд его был пристален. Не было печали… Чего тебе, дед, надо от меня, я иду своей дорогой, всё про себя знаю, всё решил, и никто мне не указ. И какого чёрта ты тут ещё встрял?

Илья говорил это про себя беззлобно, а пока говорил, заметил, что человек вовсе не «дед», а стройный седой мужчина в отличном костюме, не хуже свёрнутого в сумке… ну ладно, с чем тебя, мужчина, и поздравляю, но глазеть-то на кой ляд?..

Смотрит, зараза.

Илье стало смешно и весело. Солнце и небо вновь хлынули в его душу, и он готов был рассмеяться по-дурацки – и пусть все видят, и что хотят думают. Правда, все – это один вот этот, ну пусть он и думает, что хочет.

Человек меж тем смотрел спокойно, и однако же именно и цельно на Ладьина. Ну и тот ответно уставился. Кто таков?.. – с вызовом крутилось в голове, при том, что никакой опасности Илья не ощущал, никакой, ни малейшей. Доброжелательность?.. Да как будто и этого не видать.

И тут во взгляде незнакомца вроде как мелькнуло сочувствие – Илья удивился, и тут же понял, что ему до отвращения не хочется удивляться, и совсем никаких загадок и разгадок. Хватит, наразгадывался.

Он вытянул руку – смотри, дядя, анализируй, синтезируй, завидуй и недоумевай! – новенькая сумка упала в почти пустой бак, глухо стукнула в днище. Илья покосился – стоит, смотрит. Ну, хрен с тобой, смотри дальше.

Из кармана джинсов Илья достал смятый приказ, стал рвать его, бумага плотная, трудно поддавалась, пришлось развернуть, рвать по новой, и лишь после этого порвать. Обрывки полетели в другой бак.

Илья посмотрел на свои руки. Со среднего пальца левой стянул изумрудный перстень, сунул в карман джинсов. Стянул и обручальное кольцо и приготовился кинуть его вслед бумажным клочьям.

Но что-то задержало этот эффектный жест. Взгляд? Нет. Ладьин нарочно не смотрел, глазеет тот мужик или нет, но хоть бы и так, это б не смутило. Илье было самым прозрачным образом наплевать на всех загадочных людей на свете, что мужчин, что женщин тоже; нет, тут что-то своё, внутри, не оторвать от себя, он это понял.

Он держал кольцо троеперстием, как бы сложенным для крестного знамения. Подержал – и сунул в нагрудный карман рубашки, где был гражданский паспорт и пара банковских карт. Развернулся, пошёл, так и не зная, смотрят ли ему в спину. Что-то слабо кольнуло в сердце, что-то оставалось навсегда, но он взмахнул рукой – гусарский лёгкий взмах, прощанье-не прощанье, а так – будь, что будет! пыль дорог, колёса-километры, и пусть не кончается Земля.

Автобусная остановка неприятно удивила мелкой, но почему-то не смешной суетой. Лица здесь были изменённые заботой, ожиданием, совсем пустые – а на иных легла такая серая усталость, что казалось, эти люди знают всё о времени, и спрашивать их о нём лучше не надо. Илья как-то растерялся, стоял, не ехал, время текло мимо, а он всё смотрел, как мечутся вокруг. Маршрутки и автобусы спешили, теснились, подрезали друг друга, пугали злыми гудками. Илья смотрел на это так, будто оно случайный театр, а он один зритель.

Номера автобусов были совсем не те, что в студенческие годы Ладьина – что и понятно, но всё равно задело, и ведь почему, не скажешь… Илья спохватился: не грусти! Послушал себя, повеселел и выбрал среди множества лиц такое добродушное, что между «тётенькой» и «бабушкой»:

– Здравствуйте! Не подскажете, как на автовокзал проехать?..

Ехать в трясучем ПАЗике, мелко подпрыгивая на сиденье, оказалось так неожиданно интересно, что Ладьин опять развеселился. Чёрт возьми, знал бы, так и побоку все свои авто, ездил бы на маршрутках, видел ласково оглаженные солнцем голые девичьи руки, ножки с заботливо ухоженными пальчиками, лаковыми ноготками, румянец на нежных лицах… Он ловил себя на том, что норовит улыбнуться – и сдерживался, всё-таки общество, шут знает, что подумают. Улыбнусь ещё, будет время и место.

На вокзале он не то, чтобы растерялся, но очень уж там было грязновато, несло дешёвой кухней, народ засаленный, потный, худо умытый… Илья побродил, потом постоял, привык к неопрятной жизни. Ну, что там! Все люди-человеки, всем жить и помирать, и жить вечно. Он пробежался взглядом по кассам, выбрал третью – просто так, без причин. Перед ней стояли двое, и когда Илья подошёл, их удивительно быстро смыло, так быстро, что Илья удивиться не успел. Из-за тусклого стекла усталый женский голос резко окликнул:

– Слушаю вас!

– Э-э… Илья ткнул наугад пальцем в расписание рейсов. – Вот! Никольск! Один билет.

– …дцать! – недовольно выкрикнула кассир.

Илья отошёл, глянул в билет: через полчаса. Ага. Про Никольск он слышал: захудалый райцентр километрах в двухстах на восток; но никогда там не был.

Автобус оказался небольшой, «Форд» или «Мерседес», Илья не вгляделся. Поехали. Не всматривался он и в попутчиков, заметил, что народец всё предпенсионный, утруждённый жизнью, и больше ничего не замечал. Экипаж катил на диво мягко, прямо тебе плыл-летел, а за городом точно паруса распустил. Илья размяк в кресле, смежил веки… так приятно укачивало… так и потонул во сне.

Проснулся – и понял, что видел нечто, но вспомнить не мог.

Автобус нёсся меж холмистых, с неявным подъемом вдаль, полей. Там, очень далеко, начинались тёмные леса, ими Земля и касалась неба. Светлые просёлки ветвились, бежали туда, солнце заметно откатилось против хода машины, и один раз в самом далеке зеркально блеснул уголок лесного озера.

Так ехали и ехали, примерно час спустя водитель сбросил газ и начал забирать вправо. Метров через триста, мягко перевалив через неровный стык дорог, автобус свернул на поперечную трассу, почти сразу же замелькали скучные строения, а спустя полминуты «Форд» выписал лихую дугу на асфальтовом пятачке и тормознул у грязно-белого двухэтажного здания. Мотор смолк, отчётливо скрипнул рычаг ручника.

– Стоянка – пять минут! – объявил водила. – Перекур, туалет, пиво-воды. Не опаздывать!

Илья подождал, пока те, кому надо, выберутся, тогда и вышел. Осмотрелся, увидел, что он один на площади, все куда-то делись. Он побрёл вдоль здания, оглядывая его и обнаруживая надписи и вывески: автостанция, кафе, гостиница… У обратного торца был сделан пятачок из дешёвого бетонного паркета, сиротливо там стояли три пластмассовых столика под линялыми зонтами. Видимо, это был один из центров местной жизни, но явно было и то, что самый частый гость здесь пыльный ветер.

Придорожный неуют опять слегка цапанул душу, будто содрал почти зажившую ссадину: ну было же это, только со мной ли, не со мной?!.. Тема памяти за горизонтом так и лезла к Илье, он ощутил досаду, сорвался с места, перепрыгнул заросшую травой канавку и бегом взобрался на небольшой подъём.

Здесь росла искусственная посадка тополей, за годы ставшая почти настоящей рощей. Илья задрал голову, увидел, как ветерок играет листьями и светом. Обернулся. Старички поодиночке плелись к автобусу, водила стоял у открытой дверцы, курил, подбоченясь. Илья пошёл меж стволов, трогал кончиками пальцев нижние ветви. Хотелось говорить вслух, он и начал:

– Я хочу многое сказать и не знаю как. А потому так и буду: что на уме, то и на языке. Что у меня на уме?.. Покой и воля. Свет открытых окон. Там Мой дом. Мой – значит Мой, дом моего большого Я. Я его не знаю пока, знаю только, что оно есть, и… Что и? Да тоже пока не знаю. Я должен дойти туда, и пойду, даже если и не дойду. Буду идти, пока идётся, ехать на попутках по незнакомым дорогам, въезжать в незнакомые города, останавливаться в дешёвых гостиницах. Почему в дешёвых? Да пафоса меньше, спокойнее, тише. Буду вот лежать на кровати и ничего не делать. Это ведь здорово – ничего не делать!

Он остановился, сунул руки в карманы.

Ну, а женщины-то у меня будут?.. Да уж наверное, куда без этого. В тех же гостиницах, мимолётные встречи от скуки – или нет, не от скуки, а такой внезапной остроты, пряности в пресной жизни. Вы женаты? Да. Я тоже замужем… Ну да. Вот и встретились два одиночества.

Илья представил себе это, но дальше почему-то представлять не стал. Не хотелось. Он долго смотрел вдаль, а когда обернулся, то увидел, что «Форд» закрыл дверь, тронулся, не посигналив, даже не заметив, что одного пассажира в салоне нет. Будто и не было его. Набрал скорость, свернул с площади на дорогу, понёсся в город Никольск, куда Илье Ладьину не судьба.

А что судьба?.. Да что, сама себя покажет.

Илья сбежал с пригорка, вошёл в дверь под вывеской «Кафе».

– Здравствуйте!

– Здрассь… – лениво обозначилась толстуха за стойкой.

– Пиво есть? Рыбка вяленая? Кальмары?..

Всё было. Илья взял кружку пива, пакетик сушёного анчоуса, вышел, сел под один из зонтиков. Пиво оказалось на удивление приличным, Илья хмыкнул и отпил сразу полкружки, после чего отгрыз ломтик анчоуса, стал сосать его как леденец.

Хмель мягко толкнулся в голове, сдвинул какие-то заслонки. Мысль потекла просторно, вольно, стали подбираться слова мало-помалу… Илья развалился на стуле поудобнее. В тени было хорошо, не жарко.

Ну что, ты будто этого хотел, Илья Борисович?.. Смотри, сбывается. Пойдут другие дни, лесные, пыльные, дни дорог, пристаней, комнат в гостиницах… Как тебе это?

– Да нормально, – Илья пожал плечами. – Нормально так. Дороги, небо, солнце, люди. Я.

Сказал, и самому понравилось. Вот и слова подходят – так, глядишь, и сложится вся картина. Перекрёстки, обочины, причалы, берега… Хорошие, хорошие слова о главном. Ну, может, не о самом главном, но о правильном, а уж за ним и главное недалеко.

Илья покряхтел от многих сложных чувств, потянулся за пивом и услышал:

– Здравствуйте! – ясный женский голос.

– Здравствуйте, – ответил он, не обернувшись.

Она обогнула столик, и ещё не видя лица и волос, Илья увидел выпуклое, сильное бедро, обтянутое красным платьем, ниже мелькнула загорелая гладкая кожа, тонко повеяло духами – Илья поднял голову и ещё не видя лица, безошибочно угадал сильнейшим образом выраженную женскую сущность, то, что вызывает у мужчин необъяснимый прилив крови к центрам эмоций – а потом, в посиделках за бутылкой, кто-нибудь, пылая от выпитого, потрясает руками, и брызги вместе со словами летят изо рта: «Да я т-те говорю!.. Да от неё вожделением так и тянет!..» – и это самое точное определение, точнее незачем. Илья таких слов не сказал, но пока женщина обходила стол, выдвигала стул, садилась, улыбалась… мысленно пережил, в общем, то же самое.

Лицо, кстати, у неё оказалось самое заурядное, чуть курносое, чуть скуластое, волосы скорее тёмные. Но и в этом ординарном лице было, несомненно, то лукавое и загадочное, то самое «тянет!..».

Усевшись, она закинула ногу на ногу нарочно для мужских глаз. Илья же этого нарочно не заметил. Слегка причмокнул, растёр языком по нёбу остаток рыбной мякоти и поспешил размыть пивом горько-солёную вонь.

– Вы ко мне? – спросил он ровным, ничего не выражающим тоном.

В тонких пальцах откуда-то взялась тонкая былинка. Одно движенье – и она описала сложную фигуру, что-то вроде ленты Мёбиуса.

– Да нет. Похоже, это вы к нам.

– Я?

– Вы. Я, – былинка указала вверх и за спину, – администратор гостиницы. Второй этаж. Будете заселяться?

Ветер внезапно ударил в цветастый тент над головой, глухо, как в бубен, и умчался из ниоткуда в никуда. Илья усмехнулся, кивнул:

– Буду.

– Очень рада, – она сняла правую ногу с левой. – Через центральный вход, там не ошибётесь. Лестница одна. Я пойду.

– Постойте.

Ладьин сам не ждал, что скажет так. – Постойте, – повторил он.

Женщина замерла в выжидательной позе.

– Присядьте, – попросил Ладьин.

– Да я ещё и не вставала, – насмешливо удивилась она.

– Давайте поболтаем, – сказал Илья. – Так, немного. Просто так.

Она пожала плечами. «О чём?..» – подумал за неё Илья и ошибся.

– Давайте. Что привело вас сюда?

– Что меня привело?

– Да. Что?

Странный какой-то вопрос. Откуда она узнала, что я не здешний?.. А хотя, чего ж тут не знать… Да. Так что же привело меня сюда? Судьба? Конечно! Но это знаю только я, а если вправду, то и я не знаю…

– Не знаю. Верите?

– Легко.

– Ага, – Илья откинулся на спинку кресла. – А я бы, скажи мне так вчера… да что вчера! сегодня утром – я бы не поверил. Ещё утром я и представить не мог, что сегодня окажусь здесь. И вообще понятия не имел, что есть такое место на Земле. Но вот – оказался, и очень просто. И не удивился, и даже не загрустил. Только как будто старше стал. Не на полдня, на полжизни. И опять же не знаю того, чего и тогда не знал. Не знаю, что будет завтра. Вот что будет завтра, как вы думаете?..

Она смотрела на него внимательно и, кажется, совсем не удивлялась, точно слушать такие монологи для неё самое простое дело. А Илья сглазил, потянуло за язык. Заговорил, заговорил… да и загрустил чего-то, хотя поначалу воодушевился, и много ещё чего горьковато-мудрого, по тропе Екклесиаста собирался сказать… но сник, и слова опять завязли в невыходе, так что и говорить нечего. И он взялся за кружку.

– Ясно, – сказала она как бы с лёгким вздохом, и это Ладьина куснуло: ишь ты, ясно ей, психолог… Но она и вправду поняла, добавила почти утвердительно: – От себя бежите.

Илья с лёгким пристуком поставил кружку на стол, облизнул губы. Чего уж тут, верно, в самую тыковку. Всё же повернул и по-своему:

– Можно и так сказать. От себя. И к себе.

Женщина мирно усмехнулась:

– Я вас очень понимаю.

– Может быть.

– Ну, что там может быть! Или думаете, что вы такой уж бином Ньютона?.. Таких беглецов на этом свете, знаете… Одиссей на Одиссее, да таким же и погоняет. Да вот, взгляните! – она так ловко сделала глазами, что сразу ясно: смотреть-то надо на неё. – Да?.. По-вашему, чего ради я здесь, в такой дыре? А вот тоже так, на полпути от себя к себе, и застряла, ни взад, ни вперёд.

– Давно?

– Да уж порядком. Ну, ладно! – она встала, бросила травинку. – Вот видите, и тема для поболтать образовалась. Хотите продолжить?

– Хочу.

– Тогда я пойду, а вы не спешите, пиво своё допивайте, а там и продолжим.

Илья кивнул:

– По лестнице, второй этаж.

– А третьего и нет, – она улыбнулась и ушла.

В кружке оставалось совсем немного, можно допить одним махом, но Илья и без подсказки бы не спешил. Сидел, смотрел бездумно. Провожал время. Этот день потихоньку утекал от него, облачный рисунок неба менялся. Он не думал – но знал, что слишком уж сегодня заигрался, слишком многое легло на одну сторону судьбы. Сейчас он на последнем перепутье, и встань, допей, пойди – что-то сомкнётся навсегда, останутся Илья Борисович Ладьин и коридор событий, откуда ни туда, ни сюда, ни вспять, а только стены, стены, стены.

Поэтому он медлил. Мысль вроде тронулась, но вяло и как-то совсем нескладно: покурить бы… вспомнилась «Флора», баловство, конечно, но теперь бы самое то вздымнуть со вкусом, с расстановкой, прищурясь – тут-то всё и порешается как надо.

Он потянул носом так, точно и вправду обонял сигарный аромат. Но пахло смесью города и поля, окраиной, вечером. Илья вдруг вспомнил, что в карманах у него есть мелочь, порылся, вынул монетку.

Бросить? Орёл-решка. Глупо. Он постучал ребром монеты по столу, да так и задержал её меж двух пальцев. Она нагрелась от руки, и теперь казалось, что она потихоньку тает – обманное, пустое ощущение.

Илья поднял взгляд и стал смотреть вдаль, за шеренгу тополей, откуда предвечерьем к нему шло другое время. Смотрел, но не видел и не замечал. Шаги времени, подумал он и встал, хотел сунуть руку в карман, и пальцы неловко повернулись, монетка выпала, брякнулась, прыгнула под стол. Ладьин застыл. Постоял, затем резко сел.

Значит, всё-таки так. Орёл и решка. Но я же не успел назначить, что за ними… Что за ними? Не знаю. И в голову ничего не идёт.

Только подумал так, как пришло, просто и веско: опоздал.

Кто опоздал, я?.. – растерялся Ладьин.

Ты, Илья Борисыч, ты.

Он подумал. А что, если и вправду так? Опоздал родиться, опоздал жить?.. Ну, это, положим, чепуха, где родился, там и пригодился, а вот что с перепутьем перепутал – это да, может быть. И сейчас, в общем, всё равно куда идти, и всё одно, что будет: коридор, дорога средь полей или само перекати-поле… ну, почти всё одно, чуть-чуть другая сцепка судеб, дней и вёрст. Это уже пусто, не имеет значения. А что имело – то прошло. Ты что-то упустил, Илья Борисыч, оно было раньше, может, совсем недавно… хотя теперь уж что недавно, что давно, один чёрт. Тот самый поворот, тот главный, он случился, и ты не заметил. И теперь туда не вернёшься. А если и вернёшься, не найдёшь.

Какая-то мелочь прилипла в уголке рта, Илья попробовал её снять языком, но не смог. Смахнул пальцем.

Да нет, что это я. Путь к себе, он такой, что здесь ни опоздать, ни промахнуться. Было то, что было? Пусть. В твоей воле сделать то, что будет…

В нашей.

Ну да, поправился Ладьин. В нашей. Мы – это все, никого не забуду. Вспомню всех. Но как?! Как это сделать, и кто такие: все мы?.. Вот вопрос! Ещё позавчера Илья легко ответил бы, кто это, но то позавчера, а сейчас он не знал, и надо было думать, а он всё не мог собрать себя и сидел, смотрел… или даже не смотрел, а просто глаза его были открыты, руки лежали на коленях, вены вздулись так, точно это руки носильщика или лесоруба. Если б кто глянул сзади – подумал, что человек спит сидя, но обойдя, увидел бы, что нет. Но и не услышит, окликни его.

Это понятно. И если мы и вправду мы, а не впустую перехожие – то окликать не станем. Что видит, что поймёт и решит он в себе, нам сейчас знать и незачем. Узнаем. Раннее лето станет поздним, солнце отойдёт немного вбок, дни станут ближе к небу и друг к другу – и можно будет пойти по новой, может быть, уже с другими. Хотя с этими людьми мне расставаться жаль.