*

Неистребимый свет. Петр Степанович Александров, черновик биографии поэта

Храню и в бедах, и в беспутстве я,

Когда в душе моей разруха,

Животворящее присутствие

Неугасающего духа.

      Когда и жить уже не хочется,

      Как трудно, посреди обиды,

      В густом тумане одиночества

      Себя не потерять из вида!

          «Это стихи моего учителя», – мой гость протянул мне тонкую стопку машинописных листов. Происходило это почти четверть века назад, в квартале от моего нынешнего жилья, в километре от тогдашнего. Я работал, вернее, подрабатывал, ночным сторожем. Гости заглядывали, когда уходило начальство.

          Стопка вряд ли была прочтена внимательно, но даты под стихами удивили – мне пока не доводилось читать стихов, написанных в Самаре, вернее, ещё в Куйбышеве, в шестидесятые годы.

Когда кручина безнадёжная

И нет подмоги ниоткуда,

То нужно делать невозможное,

Творить спасительное чудо.

          Ощущение безнадёжности кручины появилось гораздо позже, чтобы отвлечь себя от кризиса среднего возраста, я устроил разборку архива. Тогда и пришло время внимательного чтения. Десяток стихов, судя по датам, написанных в диапазоне с 1965-го по 1969-й год. Увы, без имени автора. Увы ещё раз, моего бывшего гостя уже не было в живых.

          На выяснение авторства ушла пара лет. Нет, жизни на это я не положил, но при общении со стихотворцами старше меня интересовался, кто бы мог писать стихи... дальше шло техническое описание формальных особенностей и тематики... Если имеешь дело с профессионалом – стиль автора можно описать почти так же досконально, как почерк преступника по преступлению. Разгадка имени случилась в выходной, на окраине центральной городской площади. Тут, присоседясь к ярмарке, устроились торговцы разнообразным секонд-хендом. Среди коих и, – если на ярмарочной обочине уместно это возвышенное слово, – букинисты. Один из них, не просто букинист, но поэт, громогласный и всегда в подпитии, тряхнув спутанными волосами, без тени сомнения отчеканил: Пётр Степанович Александров. Сейчас благодарность поэту-букинисту можно передать разве что в Элизиум теней, поскольку он уже покинул этот мир.

          На дальнейшие вопросы поэт отвечал путаясь и сбиваясь, перескакивая на другие темы и впадая в регулярные эмоциональные буйства. Я пытался захватить его трезвым, хотя бы относительно, пробовал назначать встречи в разные дни недели и времена года и суток, но потерпел фиаско.

          Дальнейшим разысканиям помогло место встречи моего бывшего гостя с Учителем, о котором при передаче машинописи он счёл необходимым упомянуть. В моей памяти это место, к счастью, отложилось. Где хрестоматийно поэт может встретить Учителя? Нечего даже и думать, конечно, в психиатрической лечебнице!

          Есть у меня знакомый психиатр, знакомству нашему уже лет тридцать. Но даже столь длительная давность нашего приятельства вряд ли заставила бы его выкрасть для меня личное дело больного Александрова П.С. Надо было искать другие ходы.

      Сникают жизненные ужасы

      И пропадают, как химеры,

      Перед спокойной силой мужества

      И неизбывной мощью веры.

           И вдруг память выудила имя: Олег Дальнов. Психиатр, нечуждый искусству, я запомнил его по совместной выставке с Женей Казниным, «самарским Ван Гогом», а по совместительству, пациентом Дальнова. Поэт наверняка заинтересовал бы такого врача не только с клинической точки зрения. Я набрал номер телефона знакомого и попросил поговорить на интересующую меня тему с Дальновым. На следующий день знакомый перезвонил:

           Я скоро подрулю, забирай папку. – … какую папку? – Которую Дальнов дал до вечера. Со стихами этого Александрова.

           Вот я поднимаюсь по ступеням, прижимая к груди драгоценную папку, вот отщёлкиваю машинописные листки на цифровую камеру, лишь после этого можно позволить себе вчитаться. Здравствуйте, Пётр Степанович! Спустя столько лет скелет мифа о поэте обволакивает упругая стихотворная плоть.

 

Кружатся звезды веселого снега,

Кружится мир в ослепительной мгле.

Радуюсь счастью, летящему с неба,

Радуюсь белой небесной земле.

Что мне сейчас осуждение чьё-то

Что мне борьба правоты и вины,

Коли я знаю, что жизни без счёта

В бьющейся вечности мне суждены?

 

          Неофициальная поэзия если не появилась, то проявилась в 50-е годы ХХ века. Возникла эта странная штуковина по причине существования поэзии официальной. Официальная поэзия публиковалась в официальных изданиях. Частных типографий не существовало вовсе, всё, печатавшееся в типографиях, было в той или иной степени официальным. Из других способов тиражирования текста на долю поэзии неофициальной остались, если не считать чтения вслух, либо переписывание от руки, либо перепечатывание на пишущей машинке (с появлением копировальной бумаги выходило несколько копий за раз). В неофициальной поэзии, вставшей на ноги без дамоклова меча цензуры, стало возможным отойти от идеологических и формальных стандартов соцреализма. Напомню, что такие стандарты были обязательными для печатания в официальной прессе. Отход от них влёк за собой тщательно разработанный и отработанный комплекс карательных мер.


 


Скользит образчик шпика безупречного,


Помойным взглядом встречных теребя,


И вызывает в людях трепет вечного


Святого беспокойства за себя.


 

          Когда развитие техники привело к тому, что государство уже не могло тотально контролировать тиражирование текстов, была объявлена Перестройка – период адаптации к новым условиям.

          Выросшим уже в этих новых условиях надо объяснять вещи, ранее казавшиеся элементарными. Приходится занудствовать. Ведь стихи, о которых пойдёт речь, написаны в другие времена. В них надо заныривать, иначе многое пройдёт мимо глаз – зеркальная поверхность времени отражает сегодняшние небеса, отгораживая нас от вчерашней глубины.

 

Неистребимый буду свет нести,

Расти, зерно святого света

И сокровенной беззаветности

Весёлой стойкости поэта.

 

          Откуда просочился к провинциальному юноше неистребимый свет? Словосочетание поначалу появляется в переводе бодлеровского сонета «Живой факел» (Le Flambeau vivant), созданном символистом Эллисом (Кобылинским), повторяется в стихах эмигрантки-парижанки Раисы Блох, погибшей в нацистском концлагере... Петербургское начало века, европейские тридцатые годы, послевоенное Среднее Поволжье...

          В 50-е годы неподцензурные поэты, словно грибы, произрастают кругами: барачники-лианозовцы и «круг Черткова» в Москве, филологическая школа и «ахматовские сироты» в Питере… Пишущее окружение начало формироваться вокруг Александрова не раньше 60-70-х годов, в 50-х он волк-одиночка и в этом ближе к собратьям вне кругов вроде питерца Роальда Мандельштама или саратовца Валентина Ярыгина.

          Столичные поэты склеивали разорванные связи с Серебряным веком, совершая паломничества к выжившим патриархам – к Ахматовой, Пастернаку, Заболоцкому, Кручёных… От кого мог перенять жезл досоветской традиции Александров? Может быть, от поэтессы Веры Ледковской – с ней, преподававшей иностранные языки в куйбышевских ВУЗах, дальней свойственницей Владимира Жуковского, получавшего в начале века Пушкинскую премию за переводы Эредиа, он должен был пересечься.

          Самые ранние из известных на сегодня стихов Александрова датированы 1947-м годом и в них уже заявлены его ведущие темы и интонации: «Есть только дрожь / Нашей души. / Чем ты живёшь, / То и пиши». «Не думай, зачем это создан / Страданий и радостей ряд. / Стремись уподобиться звёздам: / Горят!»

          Пётр Степанович Александров родился 25 сентября 1927 года. Если это случилось в Самаре, – что наиболее вероятно, но пока не доказано, – то за год до рождения население его родного города составило около 176 тысяч человек. Ему было семь лет, когда город сменил имя и не успело исполниться сорока, когда в теперь уже Куйбышеве родился миллионный житель. Он дожил до времён, когда мегаполису присвоили имя городка, когда-то располагавшегося на его ныне разрушающейся окраине.

          Одногодки поэта гибли на фронтах Великой войны, но совершеннолетие поэта наступило уже после её окончания. Фактически, он угодил в первое поколение, не призванное на фронт. Что отнюдь не гарантировало последующего благополучия, – за месяц до Александрова родился поэт с судьбой, трагичность которой исключительна даже для не балующей российских поэтов фортуны, Валентин Соколов-З/К. В следующем году родились Юрий Айхенвальд, Валентин Берестов, Владимир Корнилов, Инна Лиснянская, Виктор Некипелов, Олег Прокофьев и Софья Прокофьева, Генрих Сапгир, Владимир Соколов, Александр Цыбулевский – наверное, кроме даты рождения, трудно найти в их биографиях что-то общее. В поэтике, пожалуй, тоже.

          Если не с детства, то, как минимум, с юности поэт страдал от болей в сердце и прогрессирующего ухудшения слуха. С годами, – сказалось частое употребление недорогого советского вина, – компанию сердцу и слуховым трубам составили почки. При всех недугах поэт внешне не производил впечатления болезненного человека.

          Невзирая на вызванные слабостью почек периодические конфузы, в употреблении спиртосодержащих напитков поэт себе не отказывал, отчасти из соображений принципиального характера. Поэт не просто выпивал, он воспел этот процесс и его последствия в своих стихах и создал нечто, вроде философии, обосновывающей благотворность винопития.


 


Враги преследуют вино.


Ну, а по-моему, оно


Не для забвенья нам дано,


И не для пьянства,


А осветить, когда темно,


Миров пространства.


 

          В памяти современников сохранилась почти фольклорная сцена знакомства двух аполлоновых питомцев. Оба – не только неподцензурные поэты, культовые в узких кругах, но и энтузиасты пития. Один из них наш герой, другой – бывший цирковой акробат Александр Скоромыкин. До несчастного случая, раздробившего акробату позвоночник, выполнявший сальто замысловатые настолько, что коллеги были не в состоянии их повторить. Встреча титанов состоялась «на дне». Горьковской идиомой куйбышевцы нарекли укромный городской уголок близ Жигулёвского пивзавода. Литраж разливаемого здесь пива мог бы потягаться с Волгой, шуршащей неподалёку. 

          – Мастер спорта – протягивая руку, представился экс-акробат.

          – Мистер спирта – отозвался, отводя в сторону кружку, экс-доцент-филолог.

          О доцентстве и филологии чуть позже.

 

Как страшно то, что ум простой в загоне,

А тупость хитрая умеет жить,

Что человек за благами в погоне

Готов живое счастье упустить.

 

Что юное погибнуть не боится

А старое не хочет умереть

И жизнь, которая согреть стремится

Холодный мир – не может не сгореть.

 

          Если принять, что стихи пишутся по горячим следам, то в 23-24 года поэт, пользуясь его словами, «дал себя распять / На кресте супружества». «Пусть меня супруга ест – / Мне отнюдь не хочется / Заменять свой тяжкий крест / Гробом одиночества» – пояснял он в том же стихотворении.

 

Незаметнее запах травы,

И ушёл пессимизм беззаботный.

Из альбомного возраста вы

Переходите в возраст блокнотный.

 

          Теперь обещанная филология. По окончании филологического факультета, – тогда, кажется, факультета русского языка и литературы, – поэт готовит и защищает диссертацию. Тему диссертации предстоит выяснить. Место прохождения аспирантуры и защиты диссертации тоже неизвестно. Если не ошибаюсь, аспирантура в те времена в Куйбышеве не практиковалась, а уж диссертационная защита отсутствовала в любом случае.

 

Переживи и нигилизма корь

И возрастную манию величия...

 

          1952-м годом датирована эпиграмма на старшего коллегу «Большой лингвистический витязь! / Вы дышите книжною пылью. / А ветра вы страшно боитесь, / У вас лишь перо, а не крылья» – далее тон эпиграммы становится резче и цитату тактичнее оборвать. Идентифицировать «большого лингвистического витязя», имя которого спрятано под инициалами, можно почти безошибочно – член-корреспондент Академии Наук, профессор, основатель онтолингвистики, одна из главных фигур куйбышевской лингвистической школы, учёный, подтянувший самарскую науку к величию, Александр Николаевич Гвоздев. В 1952-м Гвоздеву исполняется шестьдесят лет, Александрову – двадцать пять. Молодого максималиста, судя по всему, не устраивает в старшем коллеге несоответствие, – действительное или только ему мерещащееся, – научного веса и того, что можно назвать лёгкостью мысли, её игрой. «Есть люди. Суть их в героизме. / Щедры и чужды укоризн, / Они проигрывают в жизни, / Зато выигрывают жизнь. // Хотя они и умирают, / Быть может, в муках, может, в зле, / Они как луч весны играют / И знают небо на земле» – формулирует поэт своё кредо дюжину лет спустя.

          К этому времени у Александрова появляются ученики. Ну, если не ученики, то, как минимум, внимательные и понимающие читатели. Находит их он вовсе не там, где преподаёт по долгу службы. «Я встретил Учителя в психиатрической лечебнице, на Нагорной» – Сергей Поберёзкин. Здесь уместно представить Сергея Поберёзкина, это тот самый человек, что возник в первом же абзаце как мой гость. Со стопки машинописных листков, принесённых им, всё и началось. Во всяком случае, для меня. Стихи Сергея, на мой взгляд, не освободились от влияния Учителя, при том, что поэтом он, вне сомнений, был. Но его сила и заслуга в ином – в нескольких романах, числом не меньше восьми. Я читал только два романа из окталогии (?), такого города Куйбышева и таких его обитателей я не встречал ни у кого. Уникальность описания базируется на творческом принципе, усвоенном от Петра Степановича – писать, забыв о цензуре, не предугадывая реакции читателей, не думая о возможности или невозможности публикации. Если меня спросят, какая проза наиболее совпадает с моими собственными ощущениями времени и места (Куйбышев последних десятилетий прошлого века), я порекомендую неизданные, почти никому не известные, пылящиеся в чудом сохранённом родными и пока ещё недоступном архиве романы Сергея Поберёзкина. Ученика Петра Степановича Александрова.

 

Мыши замечутся в сонном страхе.

Их идеалы, сало и быт,

Сдунет ветер в едином взмахе

И о каменья в прах раздробит.

 

       Заполыхает мир непрощённый,

       Жизнь с телефоном, жизнь без идей.

       Трепет пророков невоплощённый

       Карой обрушится на людей.

 

Все, что жирело и хохотало,

Тонко застонет и заскулит.

Все, что безумно в цепях тосковало,

Крылья расправит, в небо взлетит.

 

          Татьяна Зоря: «Пётр Степанович Александров… я встретила его то ли в конце 70-х, то ли в начале 80-х у Толика Ширманова, племянника известного краеведа. Толика уже нет в живых. Узнав, что Пётр Степанович привёз новые стихи, Толик бросился переписывать, у него, у Толика, даже руки задрожали. (Внутренний голос литературоведа бубнит: если сохранились бумаги племянника краеведа, то в них могут оказаться стихи П.А., причём позднего периода, пока нам неизвестного). Толик жил рядом с магазином «Сюрприз» у площади Куйбышева, а Пётр Степанович приехал на электричке, он жил где-то рядом с платформой «Киркомбинат». Толик поставил ему дешёвого вина. Руки Петра Степановича подрагивали, но он не выглядел опустившимся. В его облике было благородство. И тонкая ирония. Я не помню, о чём он говорил и ощущение благородства было, пожалуй, связано не с тем, что он говорил – благородство воспринималось частью его натуры. Он был похож на белого офицера. Такого, как их показывали в кино: пережившим глубочайшую трагедию человеком чести. Выжившим и дожившим каким-то чудом».

 

Я – лишь часть в великом целом.

Ненадолго счастье с частью!

Мне и то большое счастье,

Что пока остался целым.

 

          Когда-то у Петра Степановича была семья: дочь, жена работала где-то в библиотеке, кажется, в областной, тогда библиотека размещалась в левом крыле театра оперы и балета. 

          «Каменно знаю в убитой душе я, / Мёртвыми ясными знаю очами: / Дочь тебе будет петлёю на шее, / Близкие будут тебе палачами» –  в жутковатых строчках отразился разрыв.

          Переселение в район платформы «Киркомбинат» после размена квартиры. Я жил невдалеке, у соседней платформы «Толевая». На «Киркомбинат», Кирюху, ездил, как все пацаны, перекидывать пачки чая и облатки кодеина через двойную зоновскую колючку – зеки в ответ бросали изукрашенные зоновскими умельцами ручки, расчёски, мундштуки, за кодеин могли бросить нож-выкидуху. С другой стороны платформы, не той, где зона, жил знакомый битломан. И Пётр Степанович квартировал где-то здесь. Кирюха мало отличалась от Толевого, равно как и все посёлки городской Промзоны вдоль железной дороги и недалёкого берега Самарки: от Стошки до Запанского. Места злачные, бандитские. Оставим для них одно слово из нашего самарского диалекта – курмыши. Девушка из более благополучного района рассказывала, что именно здесь впервые в жизни увидела мертвецки пьяных людей, лежащих вповалку прямо на улице.

 

Я знаю, что счастья не встречу нигде,

А радость повсюду со мной.

Я вижу, как ветер дрожит на воде

И небо дрожит над водой.

 

          Психушка, курмыши, дешёвые вина – разве что преподавание в ВУЗе (каком? не знаю) звучало биографическим диссонансом. Не слишком долгим. В год сорокапятилетия поэт стал проклятым практически хрестоматийно: «Потому что, душой дорожа / Из доцентов ушёл в сторожа» – обратим внимание на изящество рифмовки, внутренние рифмы смотрятся здесь подобно виньеткам на смертном приговоре. Фраза «из доцентов ушёл в сторожа» стала локальным мемом, я встречал её в книге самарского психотерапевта Михаила Покрасса. На вопросы об источнике цитаты Михаил Львович, увы, не ответил.

 

Я вспыхнул искрой на одну минуту.

В холодной мгле – безбрежном бытии,

И вечную бессмысленную смуту

Одели красотой глаза мои.

          Многие стихи Александрова напоминают самоутешительные заклинания, рифмованные сеансы аутотренинга. Мир прекрасен, я не теряю самообладания, всё пройдёт, действительность лишь иллюзия, нет ни смерти, ни бессмертия, всё относительно – ум перетасовывает способы урезонить языки пламени, рвущиеся из преисподней. Аутсайдер в поисках чуда, именно в собственном аутсайдерстве он находит себе поддержку: не случись этого добровольно-принудительного лузерства — и чудеса, глядишь, обошли бы стороной.

 

Только странным, лишь сторонним,

Виден мир со всех сторон,

Лишь чудак, что чужд погони,

От чудес не отчуждён.

          Неудивительно, что эти стихи воспринимали и как своего рода проповеди, а их автор представал в роли Гуру, Учителя жизни. Жизнь Петра Степановича – самостоятельное произведение искусства, как раз тот случай, когда текст в сплаве с биографией приобретает, а не теряет. И наоборот, текст, оторванный от судьбы, дистиллированный и сепарированный, может быть заподозрен бог весть в чём и отнесён к разряду то ли доморощенных философствований, то ли бодрящихся банальностей.

          Лирика схожего рода обретёт чрезвычайную популярность на рубеже 70-х и 80-х, её краткий триумф связан с текстами песен тогдашних рок-групп вроде «Машины Времени» и «Воскресения». Ироничные, загадочно-абсурдные тексты групп ленинградского рок-клуба вскоре сделают её старомодной. Поэзия Александрова не входила в моду и не выходила из неё, её непубличность дала ей шанс не изгибаться вслед волнам изменчивых вкусов. Волны бушуют на поверхности, в тех глубинах, которые облюбованы поэтом, о них напоминает лишь лёгкая рябь.

 

Живо то, что умереть должно,

И мертво бессмертное пространство,

Где шумит о том, что всё равно,

Постоянное непостоянство.

 

          Курмыши с их обитателями, неширокий круг провинциальных преподавателей и учёных, соседи по палате в психиатрической лечебнице – отражены в лирике поэта разве что косвенно. Лишь изредка автор впускает их в пространство текста. Но, подобно поэтам-символистам начала века, предпочитает заселять это пространство абстракциями, символами, лишь намекающими на реальность. Сюжет следует за размышлением. Созерцание переходит в раздумье. Органы чувств не вступают в конфликт с мыслью. Лирика поэта целомудренна, эмоции не рвутся, не зашкаливают, не перехлёстывают через край. Может быть, подозревая свой тип самоощущения в некоторой флегматичности и умозрительности, поэт предпочитает размышления на фоне пейзажа. Звуки, цвета и ощущения в созерцании и диалоге с природой. Природой скорее не города, но мира как такового, урбанистический пейзаж в стихах Александрова чрезвычайно редок. Он горожанин по факту, но не по самоощущению. Впрочем, и пейзажи норовят перевоплотиться если не в символы, то в аллегории. Небеса, облака, воды, ветры – лишаясь плоти, вступают в диалог с абстракциями на равных. Акмеистической вещности в стихах поэта практически нет. Не шибает в нос, не режет глаз, не терзает слух – что вы! Шершавой фактуры, угловатых перспектив, стихов лесенкой тоже нет, то есть и пост-авангардный опыт также ему чужд, хотя любовь к паронимии и парадоксализм выдают в нём стихотворца XX-го века. Тем более, чужд соцреализм, с точки зрения которого поэт-еретик попытался совершить невозможное – «жить в обществе и быть независимым от него». Разве что аскетичная риторика, некоторая сухость интонации  намекает на атмосферу, в которой произросло провинциальное экзотическое чудо.


 


Прочтёт литературовед


Прекраснодушный этот бред


И скажет веско: «Жизни нет,


А есть наивность


И скверная для зрелых лет


Декларативность,


 


И созерцательно-сухой


Абстракций тощих мёртвый рой,


А где конкретный и живой


Гражданский пафос?


Какой в зубах навязший вой,


Какая пакость».

 

          Публиковаться ему, разумеется, вряд ли приходило в голову. (Хотя не исключаю, что в вузовской многотиражке «Молодой Учитель» можно найти следы поэта-студента. Следы много чего отпечатывались в таких многотиражках. Даже я, бунтарь-ниспровергатель в юности, в своё время наследил.)

          Времена, на которые наклеены ярлычки «перестройка» и «демократия», для Петра Степановича ничего принципиально не изменили. Разве что выживать в мире рвущихся за облака цен стало трудновато. Количество стариков, оплативших жизнями социальный эксперимент, затеянный властями, учёту не поддаётся. Да их никто и не считал.

          Читать в эти времена хватало кого и помимо аутсайдеров-провинциалов: открылись шлюзы, то, что было запрещено, вывалилось читателю на голову. Читалось жадно, много, запоем, это был род интеллектуального опьянения. Когда мы оторвёмся от чтения и придём в себя, тогда обнаружим, что, повторяя слова одной песни, «сытые пи…оры всем завладели – империей банков, газет и больниц». Кого-то вертящееся колесо фортуны поманило к новым перспективам, кому-то, чтобы не сдохнуть с голоду, приходилось крутиться самому. Терялись из виду близкие, старые друзья. Кого-то забрасывало на другой конец Земли, кто-то умер от передоза, кого-то, отжимая хату, убивали в соседнем подъезде и ты узнавал об этом лишь случайно годы спустя.

          Петр Степанович выбирался к знакомым со своего «Киркомбината» всё реже и реже. А однажды и вовсе появляться перестал.

 

Смерть следит, а смертный следует

Жизнью жизнь из сердца выдует

У людей дурак заведует,

А глупец ему завидует.

 

Успокойся же, ослабленный,

Всеми добрыми озлобленный,

Всеми честными ограбленный,

Всеми близкими угробленный.

 

Все дороги, все явления

В стройной смуте мироздания –

Бессердечное прощение,

Неразлучное прощание.

 

          Пять лет назад некто, так и оставшийся неизвестным и не отвечающий на электронные письма, выложил в конце января в интернет подборку стихов Петра Александрова. Петра Александровича, сомнений нет, – пять текстов, с разночтениями, совпали с теми, что передал Олег Дальнов. Но было ещё шестьдесят четыре (!), написанных за одиннадцать лет, с 1947-го по 1958-й. Короткое предисловие к стихам я здесь процитирую полностью.

 

          «Приветствую всех любителей стихов! Меня зовут не Пётр Александров. Но ко мне попали перепечатанные вручную стихи оренбургского поэта Петра Александрова, датируемые 40ми-50ми гг прошлого века. Ничего не зная о его творческой судьбе, я всё же взял на себя смелость, разместив здесь его произведения, чтобы они дошли до читателя.

Лучше поздно, чем никогда...»

 

          Об оренбургской странице в биографии поэта никаких сведений у меня нет. Выскажу предположение, что стихи привёз в Оренбург неизвестный нам знакомый Петра Александрова. Однокурсник, коллега по аспирантуре – да мало ли кто. Судя по тому, что подборка заканчивается стихами 1958-го года и более поздних стихов в ней нет, тогда же, в 50-х, общение между ними завершилось.

          А в субботу вечером 30 августа прошлого года очередной некто вновь начал неторопливо выкладывать стихи Петра Степановича. Почему очередной, а не тот же самый? Потому что часть из выложенных стихотворений идентична стихам предыдущей публикации, но появились опечатки, неверно расставленные знаки пунктуации и т. п., ранее отсутствовавшие. Значит, это не электронные копии, а независимо набранные тексты.

          Хронология события. В августовскую субботу появилось два первых текста. В воскресенье 7-го сентября ближе к вечеру ещё четыре (пять, если быть строгим, в одном, видимо, объединено два стихотворения). Два в среду 24 сентября глубокой ночью и, после длительной паузы,  воскресным вечером 2 августа уже этого года размещён последний на сегодняшний день текст.

          (В это время я уже работал над статьёй, меня будто обожгло и подкинуло на стуле. – Отзовись! Отзовись же! – воскликнул я, отсылая электронное письмо).

          Из десяти (два, напоминаю, объединены) стихотворений половина имеет аналоги в предыдущей подборке, но половина уникальных! О чём свидетельствуют опечатки? О слабом зрении, дрожащих руках, торопливости, небрежности, неопытности, нетвёрдой грамотности – о чём угодно. Самый же интригующий вопрос – кто? Дочь? Ученик? Случайный обладатель части наследия поэта?

          Или сам Учитель, почти девяностолетний, не растворился среди самарских курмышей, а жив, жив, жив? Дрожащие руки седого старца ложатся на клавиатуру, и кто-то, далёкий, незнакомый, вчитывающийся в его стихи изо дня в день, уже увидел, что в последнем стихотворении недопечатано восемь последних строк

 

Путь одиночек – непутёвый путь,

И в их гордыне очень мало гордости,

Но ты с людьми самим собою будь,

Затем, что мягкость не лишает твёрдости.

 

Умей при боли воли не терять,

Умей в утратах не утратить мужества,

Душить беду и радостью дышать

И ужасы умей встречать без ужаса.

 

 

П.С.

Благодарю: Татьяну Зорю за воспоминания, Игоря Пудикова за драгоценную папку со стихами и двух (?) интернет-незнакомцев.

 

Памяти Сергея Побёрзкина, познакомившего меня со стихами Учителя, Михаила Авдеева, назвавшего мне его имя и Олега Дальнова, покинувшего этот мир почти сразу после того, как имя было подтверждено.

Георгий Квантришвили

 

 

 

Петр Александров

 


+ + +


Когда человек начинает слабеть,


Он истину видит ненужную людям,


Не верит он больше законам и судьям,


Бродяг и пьянчуг начинает жалеть.


      Любовь и друзей заменяет вино.


      Становится горестно ясным, что то, что


      Правдиво и ясно, светло и не пошло,


      Опошлиться или погибнуть должно.


Когда человек начинает слабеть,


Душа у него устаёт лицемерить,


И перестаёт ему общество верить,


И он попадает в смертельную сеть.


 


1965  г.


 


+ + +


За то, что карманы пустые,


За то, что их сор наводняет,


Меня упрекают родные,


Приятель меня упрекает.


 


На это не надо ответа.


Я жизнью своей отвечаю,


Что людям сияние света


Важнее свинины и чая.


 


Пускай упрекают невежды,


Не слушаю тёмного шума.


Надежда теплее одежды


И думы дороже костюма.


1956  г.


 


+ + +


Человек – несчастное созданье,


Потому что у него сознанье.


1957г.


+ + +


И смерти нет, и всё в мире сущее


Лишь сон во сне, что опять во сне лишь.


С небытием бытие бегущее


Одно и то же, их не разделишь.


 


Душа понявшая и беспечная


Смеётся обликам, смеётся теням.


Природа – лестница бесконечная,


И вверх и вниз нет числа ступеням.


 


И я спокойно терплю волнение,


Любовь и боль на моей ступени,


Поняв, что гибель – переселение


Не в смерть из жизни, а в тень из тени.


1954  г.


 


+ + +


На месте густых ветвей


Высотных домов камыш.


Явлениями вещей


Поэта не убедишь.


 


С любимой бывали мы


У выемки, что в стене,


В волнах золотой луны


И в гуще ночных теней.


 


Но та снесена стена,


Другая возведена


На месте, где мы с тобой


Одни были. Что с того?


 


Как славы тупой гранит


Так раб её кирпичом


Поэта не убедит


Нигде никогда ни в чём.


 


Явление – призрак, и


Все вещи в небытии.


                        16 июля 1968г.


 


ИМПРОВИЗАЦИЯ


 


Когда-то истина в меня попала


Как пуля. Рана после зажила,


Но истина в крыле души застряла


Болезненен и труден взмах крыла.


И не поспеть ему во взмахах слабых,


За тем, другим, нераненным крылом:


Моя душа летит, но как-то набок


Она в полёте клонится своем.


Кто знает истину – тому скрываться


И отставать от прочих на земле,


И в небеса высоко не подняться


С свинцовым грузом истины в крыле.


 


+ + +


К чёрту идеалы –


Это ахинея.


Спорт и одеяла


Нам куда нужнее.


Не томов – томатов


Массам миллионным!


Сократить Сократов,


Не платить Платонам.


Аристотель будет


Нами арестован,


Если позабудет


Мыслить по «Основам».


Массы просят мессы


И, притом, научной.


Им не надо беса


Истины прескучной,


Что бездонно небо,


Что душа бездонна,


Что источник хлеба –


Солнечные звоны.


Массы просят мяса,


Масла, а не мысли.


Голодают массы –


Мысли в них повисли.


 


Нам нужны и книги,


Но какие книги?


Книги не пустые,


Нужные, простые:


Крой, писатель, смело,


Действуй для Союза.


Навали в новеллы


Больше кукурузы.


                             1956


 


+ + +


Врага и друга понимая,


Я слаб, я жалок оттого,


Я никого не уважаю,


Не презираю никого.


И жаль мне гениев безвестных,


И жаль известных червяков,


Людей счастливых, умных, честных,


Несчастных, подлых, дураков.


Пророк не бога провозвестник,


А рока мёртвый проводник,


И слышен плач в хороших песнях,


И век – лишь миг, и шёпот – крик.


Умеют к лучшему стремиться


И лучшие хватать куски


Религиозные тупицы,


Атеистичные пеньки.


У тех и у других не стёрта


Меж добрым и дурным черта,


А у меня богов до чёрта,


Да только веры ни черта.


Я не язычник (нервов много),


Не атеист и не монах.


Я бог для праха, прах для бога,


А бог мой тоже чей-то прах.


И как же гордости увлечь нас


На умный спор с толпой тупой,


Когда увидим бесконечность


И за собой, и пред собой.


                             1955


 


+ + +


В заботах и работах, днём


Себя почти не сознаём;


 


Едва ж уходит грохот прочь,


Слышна источника струя.


Нисходит мир, темнеет ночь –


На свет выходит наше я.


 


Оно загадочно для нас


И много больше нас оно.


Небесный свод в озёрах глаз,


Всё, что в душе отражено, –


 


Частица я. Оно над ним,


Оно взлетает над собой


И лик его неуловим,


Как суть вселенной – дух живой.


                             1966 г. дек.


 


 


 


+ + +


Не пророчествуй! Не ново,


Что неправый миром правит.


Прав лишат за это слово,


Словят, свалят и ославят


      Сумасшедшим, и озлобят,


      И ослабят, и ограбят,


      И рехнуться впрямь заставят.


      И, в конце концов, угробят.


 


                             1967 г.


 


+ + +


Ничтожный сгусток сна и дыма,


Я счастлив тем, что я возник,


Что я смотрел в глаза любимой,


И вечность отражалась в них.


 


       Видение среди видений,


       Я рад минутной вспышке дня


       И трепету лучей и теней,


       Переполняющих меня.


 


Плывут прекрасные до дрожи


Светящиеся облака,


И кажется, что небо тоже


Течёт, как тихая река.


 


       Всё это призрак, всё проходит


       Течёт, бежит, летит простор,


       И я, как всё и вся в природе,


       Лишь пара тающий узор.


 


В слезах, с глубокою улыбкой


В несчастье утешаюсь я,


Себя увидя каплей зыбкой


Колдующего бытия


 


                             1 декабря 1963 года


 


+ + +


Чёрный снег языческого марта,


Южный ветер пьяный и сырой.


Получил неоценимый дар ты,


Что ни делай, всё равно он твой:


 


Это воздух, это дня святого


Весь простор, волшебный и цветной


Музыка без звука и без слова


В изначальной бездне над тобой.


 


                                       1967

 

 

 

 

К списку номеров журнала «ГРАФИТ» | К содержанию номера