*

Шестеро. Екатеринбург с речами Сергея Ивкина

 

Речь первая. Нина Александрова

 

Однажды Филипу Киндреду Дику сказали, что его способ мышления и манера подачи историй скорее подошла бы для поэзии, чем для прозы, тем более фантастической, на что классик парировал: «А я и пишу стихи. Просто для полноценного выражения моей идеи мне нужен совершенно конкретный объём. И издателю этот объём проще продать под видом романа, не поминая Уолта Уитмена и Аллена Гинсбурга». Нина Александрова в понимании многих просто записывает прозу в столбик, поскольку круг поэтов в Екатеринбурге во многом интереснее круга прозаиков… А сейчас всерьёз. Для меня лично поэт начинается с ответа на вопрос: «Зачем?» Сам для себя я ответил: «Чтобы передавать состояния, за которым каждый читатель откроет собственное знание, чтобы создавать двери между привычным и зачарованным в человеке». У Нины я прочитал близкий мне ответ, вот только Нина разрабатывает своё письмо более подробно, полагаясь не столько на интуицию, сколько на канонические тексты. И внутри её мира нет разницы между священным писанием и сказкой: всё, что даёт тебе возможность говорить, – сакрально. Самая большая тайна Нины – правильно выстроенные паузы: прочитайте занимательную историю, незаметно войдите в транс, поднимите веки и посмотрите в собственные глаза.

 

Страшные истории

 

можно не делать уроки, в раковину вылить суп

все расскажут тебе у ночного костра в лесу

 

если проснулся в холодном поту и не можешь вдохнуть

значит мертвец приходит ночью и руку кладет на грудь

 

там за оврагом – Сенька сказал, они с братом видели сами

в норе живут люди, которые воют тонкими голосами

 

у них одежда из шкур, а головы как у птиц

Сенька с братом сбежали тогда и не разглядели их лиц

 

 

в лесу непременно помни, где север, смотри не заблудись

ночью по лесу разъезжает черный велосипедист

 

он догонит, воткнет отвертку с зеркальною ручкой, в бок

утащит в чащу, выбраться еще ни один не смог

 

говорят, там его гнездо – но наверное все-таки врут

а Наташка предупреждала, что за деревней – русалочий пруд

 

ты туда не ходи за водой – особенно по ночам,

у чужих не бери угощенье и сама не угощай

 

в самую лунную ночь у топкой чернильной воды

чтобы пройти в мир мертвых нужно попробовать их еды

 

это такой позывной, такой колдовской обряд

в мертвые не приглашают кого ни попадя, всех подряд

 

к черному лесу не становись никогда спиной

в зеркало не гляди, если вокруг темно

 

не надейся на компас и не верь в гороскоп

правду знает только ученый по фамилии Пропп

 

книги его всегда носи в школьном своем рюкзаке

выучи отче наш, щепотку соли зажми в кулаке

 

если сделаешь правильно – все на свете скроет густой туман

и игрушечный зайчик будет вечно в черный бить барабан

 

 

Про шамана

 

у алтайцев, (пишет Вербицкий)

шаман не выбирает

самому стать шаманом,

не принимает свой дар добровольно

всячески сопротивляется

это такой инкубационный период

а дар – как инфекция,

как генетическая аномалия – 

передающаяся по наследству.

дух предка рвется в слабое тело,

давит, бьет, наступает на горло,

нападает.

температура – припадки – страшная боль.

потомок – сопротивляется.

не спит, не выполняет ритуалов,

не делает бубна, даже

не ходит вблизи священных мест.

иногда впрочем может отбиться –

не принимать на себя шаманство,

не потакать воле предков.

это как правило обходится дорого –

сумасшествие, смерть.

 

там все эти симптомы

называют “шаманской болезнью”.

говорят, некоторые могут сопротивляться духам

годами.

а духи – гложут кости шамана,

рвут его мясо,

приказывают камлать,

шепчут тайны вселенной,

кричат о них в оба уха.

наконец одержимый согласен

принять посвящение,

чтобы только освободиться

от постоянного шума

чтобы лечь и уснуть

 

танцы для солнца

кормление духов с руки,

беседы c демонами,

посиделки с богами

все, что угодно – в обмен

на минуту покоя

на час тишины

на год одиночества

и на целую жизнь для себя самого

 

Из цикла «Сказки»

Красная шапочка

 

девочка чешет его за ухом, шепотом говорит

ну пожалуйста ты только на меня посмотри

 

все, чего я боюсь, я ведь выдумала сама

чувство вины, образ отца и самообман

 

мне никогда наверное не будет страшно с тобой

волчий твой мех серебряный и еще голубой

 

он молчит, голову ей кладет на плечо

шумно вздыхает, и дыхание его горячо

 

волк поводит бархатным ухом, лунным лучом освещен

девочка красный свой откидывает капюшон

 

и утыкается в волчий мохнатый бок головой

теплая шкура его пахнет мускусом и травой

 

девочка шепчет, ухо волка мягкое теребя

даже не спрашивай, знаю я почему у тебя

 

зубы такие большие и голубые глаза

небо густеет, ночью видимо будет гроза

 

над облаками дрожит маслянистая капля луны

девочка у него на спине спит и не видит сны

 

в чаще прячутся черные филины и лесные коты

ветви сплетаются в купол, под пологом темноты

 

он бежит, не касаясь земли, останавливаются часы

мех его в лунном свете сияет жемчужинами росы

 

 

 

 

 

Речь вторая. Елена Баянгулова

 

Стихотворения Елены Баянгуловой немногословны, они ничего не описывают, пророй совершенно не ясно, что ответить на эти обращённые к тебе лично слова. В дзенских монастырях есть такая практика: ученику даётся коан (парадоксальная задача), он на него медитирует, в какой-то момент к нему подходит учитель с палкой и даёт ученику этой палкой по макушке или затылку… В момент удара ученик имеет шанс обрести просветление (если ученик действительно пытался решить задачу, а не имитировал усердие). Что-то подобное происходит с читателем Елены Баянгуловой: если ему необходим ответ, имя, карта, пространство, голос, ощущение… Елена лишь слегка касается его, нажимает на единственную точку духовной акупунктуры, чтобы у человека мозг внутри черепной коробки развернулся на 45 градусов. Дочитав книгу Елены «Слова как органические соединения» я обрёл пару дополнительных лёгких. Мой брат из города Троицка обнаружил у себя вибриссы, способные ощущать невидимые объекты. Мне крайне интересно: какой новый орган чувств, для прохождения сквозь эти тексты, сумеете себе вырастить вы?

 

***

Е.С.

меня учили — если ты знаешь цену словам

ты всегда будешь честным

а все эти заповеди —

свод правил для аморальных личностей

я могла это только выучить наизусть

и никто и ничто

ни церковно-приходская школа

ни шахаду

не переубедили меня в обратном

 

а сейчас я дарю тебе одно воспоминание

единственное одноразовое уникальное на двоих

потом мы придумаем продолжение

каждый отдельно придумает свое

будет его представлять

увидит его во сне

одно воспоминание на двоих

и годы выдуманной жизни

на противоположных сторонах света

 

***

если бы можно было выбирать

город страну часть света

я выбрала бы острова

на которых совсем не бывает суши

 

Дерево переплывает вброд

 

Под ногти уходит песок

 

Уводящий горизонт

 

***

дочь рыбака

она же мать

 

девятая волна — девятого числа

 

еще раз

что

 

украденная соль зимы

разбуженная голова и

синяя улыбчивая лошадь

 

как два лица

как два его лица

— вода

 

фото из семейного альбома

 

нескушная часть света

бесполая часть суши

ты мой невчерашний ужин

доеденная конфета

размытое фото в цифре

вот мы в стиле «rawinsider»

картонные стены мнутся

 

Стоим

вид по пояс

снизу

 

***

если бы Ева могла говорить

она говорила бы просто —

Адам мой брат

у нашей любви не может быть глаз

она глуха как камень и водолаз

беззуба и безъязыка — вода

конечно же в жидком ее состоянии

так как лед способен кусать и жалить

Адам мой муж

ты одинок забыт всеми кроме меня

помни кроме меня

 

Речь третья. Александр Костарев

 

В истории литературы есть такое шаблонное высказывание: «Как можно писать стихи после… ?» Первоначально вставляли название любого из концентрационных лагерей, пытаясь усовестить аполитичного лирика, закрывающего глаза на международную обстановку. Потом использовалась фамилия Иосифа Александровича для миллионов подсевших на интонацию человека, обладающего слабым сердцем. В наши дни, ковыряя человека, пишущего бытовую лирику, указывают пальцем на «Лицо со шрамом». Однако ученик Бориса Борисовича Рыжего – не обязательно его подражатель. Что делает Александр? Вместо создания новой манеры речи, он совершенствует имеющуюся, чтобы аккуратно упаковать в свойственный ей целлофан эмоции дорогих Александру людей. Зачем? Потому что это сделать невозможно. А хочется. Вот и придумываются всё новые и новые конверты. А мы приходим, разворачиваем и проверяем: Ну и?

А там ни выпендрежа, ни игры… «Стеклянный зверинец» Теннеси Уильямса, да и только… Искусство ради искусства после Дахау и Освенцима.

 

* * *

        Руслану Комадею

 

Это в глаза – репей.

Горлышко песни где?

Не наступаешь – пей,

пой, закопай в руде.

 

Вытяни суперприз,

плохо он там лежит.

Небо, рискнув, приблизь,

рыбий глотая жир.

 

Экая чепуха.

Заново: рыбий жар,

то есть уже уха –

слышишь её навар?

 

Жаль, по домам пора.

Даром стоят без крыш.

Нижний Тагил – дыра.

Прыгаешь и летишь.

 

* * *

В школе стареют только учителя,

нежные суффиксы, нервные окончания,

девочки в юбочках фоткаются, скулят,

но, тишину ломая, хранят молчание.

 

Легкое время вышло наискосок,

после уроков как-то была денюха,

не поцелует, выпьет вишневый сок,

я напишу на парте, что Ленка – шлюха.

 

Леночка, Лена, лето во всю длину –

небо на ниточке, ниточка на запястье –

пенится, плещется, помнит тебя одну

за красоту какую, какое счастье?

 

* * *

Ночь скоротечна, сеть густа,

клик до рассвета,

а где-то есть ещё места

без интернета.

И я там был, слова копил,

смотрел на горы,

последней тишиной платил

за разговоры

нетрудные, ложился спать,

когда темнело...

 

Ритм начинает узнавать

себя несмело.

Метёт, мелодия права,

по всей округе.

Рук-ног кресты и голова

его подруги

возникли сами, стих погиб

катреном выше.

Изгиб спины, судьбы изгиб –

неловко вышло...

Как хорошо всё видно мне:

колени, плечи...

Пространство плавится в огне,

повсюду свечи

 

горят! И комната горит,

температура.

И врач, вздыхая, говорит:

литература.

 

 

* * *

Кутайся и беги –

вот тебе две ноги,

шапочка и перчатки,

наледь по всей брусчатке.

 

Ты же себе сама

армия да зима,

долгий стоп-кран отбоя,

теплое, дорогое.

 

Сил никаких для сна,

завтра была весна

слякотью и дорогой.

Спи, ничего не трогай.

 

 

 

 

Речь четвёртая. Алексей Кудряков

 

Стихотворениям Алексея Кудрякова комментарий не нужен. Они подробны и достаточны. Всё необходимое о них можно узнать из них самих же, просто при более внимательном прочтении. Крепкие, словарные, слегка избыточные. Мне лично в них делать нечего, потому-то именно  их автор и получит признание публики. Эти слова не для поэтов, они – для стоящих перед зеркалом, а не за ним. 

 

Март

 

Бесформенные пятна: охра и свинец,

по краю ржавчина, ряд бирюзовых линий,

два сочных розовых мазка и, наконец,

расплывчатый автограф каблуком на глине.

 

Ни света, ни объёма. Отступив на шаг,

я пристальней взглянул на свой этюд и вскоре

смог различить за ямкой, где стоял башмак,

сырого снега серебристые валёры,

 

рельефно-белый оседающий сугроб,

чуть тронутый лазурью, известью и сажей,

завалинку, узоры муравьиных троп

(скорей, угадываемых, мельчайших), даже

 

тень от гвоздя. Но выше начинался плёс,

волнообразные перемещенья цвета, –

взгляд потонул и только чудом меж полос

вдруг уцепился за стальную шляпку: это

 

обитая вагонкой – во всю ширь! – стена.

Затем с опаской, ощупью, рывком, с наскока,

вдоль синих трещинок, по мрамору окна

и цинковому жёлобу – до водостока,

 

с которого каскадом в тёмное нутро

железной бочки, с чёрной вмятиной, дырявой.

Извилистая струйка ловко и хитро

легла между камней, переходящих в гравий

 

и в глинистый раскисший снег. Сейчас и здесь,

увидев в будущем своё воспоминанье,

я сожалел, что колорит, фактура – весь

звучащий мир подробнее на расстоянье.

 

Чем дальше, тем опасней. Чтоб не соскользнуть

в иную – вязкую – бесформенность, где имя

теряется и меркнет свет, дано прильнуть

не к мигу – к видимости, в памяти хранимой.

 

Из двух картин – которая реальней? – раз

сегодняшнее слепо, будущее зорко.

И розовую кляксу дорисует глаз?

что это: фантик, брошенный платок, заколка?

 

 

Стожары

 

Есть бытие; но именем каким

Его назвать? Ни сон оно, ни бденье…

Баратынский

 

Закладка – на пол, книга – на колени.

В печи давно сгоревшие поленья

пора разворошить, прикрыть трубу.

Но тело, не привыкшее к труду

(хозяйство, дом), утяжеляют лень и

усталость… Полночь, неизвестный страх.

Я чувствую, как бьётся кровь в висках

и сквозь меня проходят поколенья.

 

Ледащая фигура, спинка стула.

Душа покинула меня, уснула,

стоит, как соглядатай, за плечом?

Как странно быть свидетелем (причём

пристрастным) и героем – то есть гулом

и отзвуком… Ряд снимков на стене.

Нетвёрдый взгляд… Родных – в толпе теней –

угадываю по татарским скулам.

 

Сижу мальцом в застиранной тельняшке

(нож перочинный затаив в кармашке

коротких брюк), серьёзен, как жених;

зажат в ладони кукурузный жмых,

над тополями – белые барашки…

А выше – поле, чёрная кошма,

махорка, дым (минувшего кошмар),

кирза, портянки, мой глоток из фляжки…

 

«Цветущий май», сирень, конец урокам,

рука (над срезанным плечом), с упрёком

гляжу в глаза его (жаль, не видны).

Не это ль выражение вины

и горечи (полвека будут сроком)

застынет на лице, когда узлом

затянется безвыходность со злом

вкруг нежности старушечьей без прока?

 

Одариваемый – я меньше дара…

Чуть кружит голову (как бы угара

легчайший бред). Мне не под силу груз!

В сенях, рукой ощупывая брус,

ищу задвижку… темень… два удара:

слепой и резче, – поддаётся дверь.

Ступаю на пружинящую твердь –

земля, огни, мерцание стожара.

 

 

Мозаика

 

Что сердце? огород неполотый…

М. Кузмин

 

Не огород – скорее, вертоград

непроходимый иль цветник заброшенный:

начало запустения, разлада…

Бог-огородник урожаю рад,

для праведных взрастил небесный Сад,

но, пустоцветная, что луг нескошенный,

душа распаду собственному рада.

 

Переплетения кустов и трав –

о, как пушицы фонари вблизи горят! –

мне преграждали путь, когда упрямо

я брёл сквозь заросли… Душа, вобрав

всю соль земли, иных взыскует прав:

тесна закона каменная изгородь,

когда за ней открыта панорама.

 

Я рассмотрел листа живую ткань:

зубцы, прожилки – торжество симметрии,

окраску без отметины болезни, –

и вилами размётанную стлань…

Бессмыслицы сверкающая грань,

душа не тщится вырваться из смерти: и

цветок, и лист, и ветка – бесполезны.

 

Ни известь, ни железно-серный яд,

ни бром не остановят омертвения,

начавшегося с крапинки, пылинки, –

причудливей становится наряд,

и вглубь уходят корни… Нет назад

пути, раскаяние – род забвения:

душа не меньше мыслящей былинки.

 

Как тонок увядания узор!

И как догадка, ставшая архаикой:

недуг и совершенство – побратимы, –

горька… Но если это так, то взор,

души болящей оправдав позор,

пусть восхитится листовой мозаикой,

чьё разрушение необратимо.

 

Речь пятая. Елизавета Шершнёва  

 

Стихотворение Елизаветы Шершнёвой не раскладывается на части, не просматривается по связям между отдельными элементами, его нельзя разобрать на уроке литературы перед классом и получить «Отлично!». Читатель имеет дело не столько с речью или её записью, а с некоторым объёмом эмоций и проживаний, помещённым внутрь протяжённого дыхания. Ты читаешь такое стихотворение вслух, ощупывая при говорении каждое слово. Максимально медленно. Потому что настоящий смысл может оказаться в запахе, или шершавости, или в узнаваемом привкусе. Елизавета не задаёт читателю коаны, не составляет для него кроссворды, иногда возникает ощущение, что читатель ей вовсе не нужен. Елизавета сидит посреди собственного леса, залитого солнцем, и выпускает в воздух огромные переливающиеся всеми оттенками радуги шары. Они аккуратно огибают еловые ветви и уходят вверх по течению. И нам остаётся только ими любоваться, издалека. Протянешь ладонь, чтобы понять, с чем имеешь дело, а она проходит насквозь. И ты идёшь за таким шаром и смотришь, как на его зеркальных боках поочерёдно отражаются тяжёлые и плотные предметы.

 

Колыбельные народов лимба

 

1.

на сквозняках Феодосии женщины ткут прилив,

в з`ыбках песка поют черенки олив,

место под солнце вымощено коралловым кирпичом,

ничего ещё. не прибралось к рукам

не-вода со дна т`авры метают к отмели

окоём

устилается вязью лес, как худым бельем

блесны весел – касаясь дна – набирают вес и объемо б ъ е м

 

2.

литой кораблик в лунной стеклотаре

слегка волнуется – тире, три точки,

три тире –

Жюль вытянул все спички

пока сидел в перинат`альном баре

матросы смерзлись, лежа в портсигаре,

вперед ногами.

 

3.

весна находит по-воду не дав лакричному материку напиться

колодезный журавль – чаще птица – постылая

доверчиво задрав бат`ог бедра горюнится

телеги

укачивают галечник ручья

у сыновей пробился запах хлеба на языке.

 

ничья родных не означает ровня, но часть отчасти млечного соска

так в океане (век от века) плавает жаровня

руками рек перебираясь через край

песка

 

4.

– Жена? – спросил сотник, улыбаясь, поднимая розовые от света брови.

– Чужая жена...

– Ах, вон как. <…> А муж ее где?

– Тут, хуторной.

– Ты что же, похитил у мужа жену?

– Сама приблудилась.

М. Шолохов “Тихий Дон”

 

 

распотроши всуе чертову табакерку

перестели (на двоих) оперение циновок

ст`арица зацвела

сорные травы (из-бы-ли) в лепной пыли

затлеваются, как руно на конце узла

 

от речного вертепа подслеповатый пес

подает тебе голос, как нищему лебеду

прислюни к порезу. сна тягунок белёс

я по нему бреду

.……………………………………………..

наяву аукнется зыбкая колыбель

заживёт безымянный –

кров(ь) схорони в горсти

до медового спаса пускай у тебя гостит

моя Серая шейка – падчерица,

мой Лель.

 

Речь шестая. Ярослава Широкова

 

То, что делает Ярослава Широкова, мне лично хочется назвать «изнанкой речи». Как обычно  поступает всякая нормальная девочка: ткань прогладит, всё подошьёт, все имеющиеся несоразмерности или проблемки скроет? Ярослава же выворачивает своё говорение так, что  по стихам становится видно, как слова друг к другу притянулись, где концы ниток остались, свалялись в цветные моточки, как строилась лицевая вышивка, где её перекашивало, как её ремонтировали. В итоге нарядной стороны мы и не видим, потому что она не нужна: закулисье для поэзии интереснее выхода на публику. Ярослава не допускает ошибок, она намеренно создаёт вилки и парадоксы, особые расщепления смысла, за которыми скрывается самая главная её тайна. И тот, кто различит среди множества нитей этот тщательно замаскированный «секретик», обретёт лёгкость.

 

***

мокрый воздух застукивает предтечь

окрестностей. Вытихает стаей

снега, раскиданного от плеч,

берегом, который тебя оставил,

 

осиновой бирюзой

наледи, хрустящей в оправе пения,

выводя собой нехитрый узор

говорения.

 

и каждый, плывущий мимо с корзинкой звёзд,

выкинет посох в твоих краях –

станут лучами ветки наземных гнёзд,

Голубь выведет голубят.

 

 

***

пока одета осень в облака

окраин, полногрудые мурашки

выпячивают сытые бока

под воротом учительской рубашки,

 

ты спишь на остановке у реки,

где плачут наливные пеликаны,

и падают хмельные рыбаки

в компьютерные сети и стаканы.

 

трамваи входят по двое в глаза,

безопытно слоняются кареты,

кондукторы теряют голоса

и угощают ехать без билета.

 

 

***

И начнётся вода,

вытекая по краю реки.

рукава окуни –

злые окуни руки оставят

без последних фалангов

 

и каждый, слизнув по куску

раскроится на чёрном песке.

 

нашей лодке они не страшны –

золотистое дно

отвлекает качанье,

но легче воды не касаться.

 

рыбаков выдаёт настроение

всех подловить,

но просторная рыба

охотится лучше мужчины.

 

грязь размокнет во рту

как нажива в матёрых зубах,

проплывёт по гортани

во тьму невидалого рода

 

ночь качнётся на леске

и выпадет за воротник.

 

над рекою летает засохшая

вялая рыба

 

в местных водах течет перегар,

голоса под тобой –

разнобразны до крика,

старик вынимает бутылку

и пустую подносит ко дну

 

и уходит река,

и уносит в себе отражение мокрого солнца.

К списку номеров журнала «ГРАФИТ» | К содержанию номера