Далила Коганова

Я не хочу существования. Отрывки из романа

Сентябрь 1939 года.Началась финская война. Бои идут в 30 км от города. Нас, студентов железнодорожного института в армию не брали, у нас броня.

Впервые увидела затемнение, заклеенные полосками бумаги окна, услышала далёкий гул орудийной канонады, сирену воздушной тревоги. С крыши видны вспышки артиллерийских выстрелов. Как многие студенты, по ночам дежурю в госпитале Военно-медицинской Академии им. Кирова. Впервые вижу воочию трагические результаты войны: обмороженных, изувеченных, страдаю-щих моих сверстников. Тяжело переживаю гибель двоих моих одно-классников, которые приехали тоже из Омска учиться в Ленинград. Один умер у меня на руках – у него было ранение в голову, выбиты глаза. В бреду он шептал: «Мамочка, прости, прости!» Сначала я его не узнала,но когда он ночью умер, и я прочитала его историю болезни, поняла, что это был Моня.

Финская война была короткой – всего четыре месяца, но очень жестокой. Во-первых, финны воевали за свою территорию, воевали самоотверженно, не щадя жизни, к тому же прекрасно зная местность. Во-вторых, они не оставляли на поле боя раненых красноармейцев, а добивали их. В-третьих, жестокие морозы той зимы унесли много чело-веческих жизней советских солдат, плохо подготовленных к войне в лютые холода.

 

Март 1940 года. Война кончилась, а мне не стало легче. Насмотрев-шись на людские страдания в войну и перенеся страшный стресс, связанный с семейной трагедией, я была на грани нервного срыва, мне даже запретили учиться. С трудом дотянула до конца учебного года, спрятавшись от медиков. Училась я хорошо, и деканат разрешил мне сдать только один экзамен, и я была переведена на второй курс.

Кончился учебный год, я уезжала на каникулы домой. А дома невесело. Мама с сестрой живут трудно.

После каникул возвращаюсь в Ленинград с улучшеннымздоро-вьем. После долгих споров с медиками обещаю не перегружаться. При-ступаю к учёбе в институте. Пришли из военкомата и объявили, что все, у кого фамилия по алфавиту от А до К, будут дополнительно заниматься на курсах телеграфисток, а от К до Я – медсестёр. Я попала во вторую группу.

 

Январь 1941 года. Война уже шагала по Европе семимильными шага-ми. Одна за другой страны Западной и Восточной Европы были с лёгкостью оккупированы гитлеровским вермахтом. Немецкий чёрный паук всё дальше и дальше протягивал свои мохнатые лапы. В газетах появились сообщения о зверствах фашистов, об уничтожении евреев.

И всё же казалось, война где-то далеко – в Европе. А мы – в России. Нам тогда внушали, что чехи, поляки, французы и другие не умеют дать хороший отпор врагу. Наши границы неуязвимы, ни пяди своей земли мы не отдадим, враг будет разбит на его территории, весь народ как один встанет на защиту родной страны. Об этом мы ежедневно читали в газетах, слышали по радио. Мы даже подумать не имели права о военных действиях на нашей земле. Каждое слово на эту тему расценивалось как провокация. И за одно слово «война» можно было угодить в лагерь.Но война неумолимо продвигалась на Восток, мы уже чувствовали её дыхание.

 

22 июня 1941 года застало меня с экзаменационным билетом в руках. Я досрочно сдала сессию, так как вечером того же дня должна была ехать в дом отдыха на юг страны (профком института премировал меня путёвкой за отличную учёбу). В 9 часов утра сдала экзамен и пошла оформлять документы, но не успела. К 10 часам всех, кто находился в институте, собрали в парткоме, и мы прослушали сообщение главы государства о вероломном нападении Германии на СССР.

В первой сводке было сказано, что армады самолётов вермахта бомбили города Украины, Белоруссии, побережье Финского залива. А там, в Териоках, гостила моя мама с сестрёнкой. Я прямо из института помчалась на Финляндский вокзал, на ходу вскочила в электричку. Приезжаю в Териоки, долго иду по пустырям, перехожу бывшую Линию Маннергейма. Теперь близко. Бегу, волнуюсь. А там тишина. Семейство только встало, радио молчит, никто не слышал, что уже несколько часов идёт кровопролитная бойня. Немцы, интенсивно бомбя приграничные заставы, города и сёла, перешли границу и продвину-лись достаточно далеко. Я посоветовала маме быстро собраться и уезжать домой в Свердловск. В ответ услышала: «Не пори горячку!»

В городе начались воздушные учебные тревоги (по сообщениям ПВО – учебные: нас продолжали обманывать). В начале июля мама с сестрой и тётя с семьёй эвакуировались. Я тоже могла уехать, но мои патриотические чувства взяли верх, и я решила окончить курсы медсестёр и идти на фронт: ведь война была в разгаре.

В городе появилась масса аэростатов заграждения, усилилась эвакуация. Да и на курсах больше внимания стали уделять практичес-кому оказанию хирургической помощи. Не могу не отметить, что все приёмы оказания помощи при различных ранениях нам преподавал знаменитый хирург профессор Джанелидзе. Он был очень требователь-ным, строгим. Его занятия проходили живо, интересно, но знать надо было всё назубок и отвечать без запинки.

 

Сентябрь 1941 года. В институте начался учебный год. Всё чаще учебные тревоги, но бомбёжек пока нет.4 сентября 1941 года. Несколько машин со студентами выехали в сторону Кингисеппа копать противотанковые рвы. Копали в основном девушки и те парни, которых не взяли в армию по состоянию здоровья. Орудийный гул где-то близ-ко. Появились первые раненые, но не было машин их вывезти. Однаж-ды над нами пролетел немецкий самолёт-разведчик «рама» и сбросил листовки примерно такого содержания: «Ленинградские дамочки, не копайте ямочки, придут наши таночки и зароют ваши ямочки».

А жизнь шла своим чередом. Мы заклеивали окна полосками бума-ги, вешали маскировку, помогали оборудовать в подвалах бомбоубежи-ща. Каждый из нас был членом команды МПВО. По всему городу расставлены зенитки. Мы продолжаем заниматься и вдруг – как гром среди ясного неба: арестован профессор математики, заведующий кафедрой Циммерман. Через несколько дней арестовали ассистента с этой же кафедры Олевского. Оба были обвинены в шпионаже в пользу Германии, так как были немцами. Поверить в это было очень трудно.

Похолодало. От сырости начали оседать аэростаты заграждения. Всё чаще в вечернем небе шарили голубые прожектора.

 

8 сентября 1941 года. Замкнулось кольцо вокруг Ленинграда, и немцы произвели первую и очень удачную для них бомбёжку. Вместе с беженцами в город проникли многочисленные шпионы,которые свето-выми сигналами наводили немецкие самолёты на цель. Так, они навели самолёты на склады, где хранились городские запасы продуктов.

Эта первая бомбёжка была ночью, а утром мы увидели, какое это страшное зрелище. От восьмиэтажного дома осталась куча мусора и несколько торчащих столбов. Погибли все. Ещё страшнее стало, когда до нас дошёл запах горелого сахара, муки, масла – горели Бадаевские склады. Моментально опустели все полки в магазинах. Начался голод. Наиболее ослабленные умирали десятками в день. Наступившая холодная осень убыстряла гибель людей, и к концу октября умершие от голода уже исчислялись сотнями в день. Теперь бомбёжки и обстрелы регулярны и никого не удивляют.

В неотапливаемых аудиториях института продолжались занятия. По очереди дежурили на крыше общежития, прямо на чердаке в ваннах с песком тушили «зажигалки». Иногда сбрасывали их с крыши на землю. Некоторые ленинградцы уже не были в состоянии добраться до чердаков, а потому всё чаще возникали пожары.

 

Горели дома и парки,

стало страшно, голодно, лихо.

Плакал слон от тоски в зоопарке

по погибшей в пожаре слонихе.

 

Я на казарменном положении и никак не могла вырваться в город – сходить к родственникам, а телефоны не отвечали. Страшно за них. Ленинградцы уже умирали тысячами в день, иногда прямо в очередях у булочных, где в ожидании хлеба с Большой земли стояли по 2-3 дня. Очередь смыкалась и продолжала ждать хлеба, не обращая внимания на упавших. А по улицам города шла, вернее, ползла бесконечнаяверени-ца серых, истощённых, согнувшихся от непосильной ноши людей, везу-щих саночки с мертвецами.

В нашем общежитии почти не осталось живых мужчин, умерли сторожиха и её пятеро детей. Чтобы как-то выжить, ходили за город собирать мёрзлую картошку и хряпу (то, что осталось после сбора капусты).В городе съедено всё живое – не услышишь птички, не увидишь мышки.

Я уже послала несколько заявлений в военкомат с просьбой при-звать меня в армию, ведь я медсестра. Но безрезультатно, так как на нашем институте лежала бронь, и он при первой возможности должен быть эвакуирован. Дорога жизни через Ладожское озеро уже функцио-нировала, но, как видно, были более срочные перевозки.

Наконец, я получила повестку и, держась за стенки домов, пошла в военкомат. Это было 22 декабря 1941 года. Старшина долго подгонял обмундирование на мою худобу, но шинель всё равно выглядела, как гофрированная юбка.

В Ленинграде пополнение брали прямо из военкоматов. Но от меня отказывались. Мотивировка одна: части боевые, а её ещё надо откар-мливать. И только от безысходности положения и за неимением выбора временно взял меня лейтенант-сапёр,но не сразу послали на задание, а 3-4 дня усиленно кормили.

Я оказывала помощь раненым на месте, некоторых эвакуировала в Ленинград. Но однажды лейтенант прибежал взволнованный. Только что убили санинструктора, а надо срочно идти на задание. Выступаем немедленно, и я иду в свой первый и последний бой.

Разведка доложила, что для наступления нашей пехоты необходи-мо разминировать участок леса, с которого отступила финская пехота. Мы спустились с пригорка, ноги вязли в снегу. Не успели оглянуться, как грянул залп. Сразу несколько человек упали, и большинство при-шедших, в том числе и лейтенант, были убиты. Гранатой, брошенной в балку, был убит санитар, меняконтузило.

Уже стемнело, когда я очнулась. С помощью способных самостоя-тельно передвигаться соорудили носилки для одного, из двух больших веток сделали слегу, на неё положили второго, для третьего нашли палку-полукостыль, и уже в темноте наш караван – «битый битого везёт» – отправился в сторону Ленинграда.

Менягоспитализировали во фронтовой эвакогоспиталь в Ленин-граде, где уже через несколько дней помогала медсёстрам. У меня кружилась голова, и комиссия предложила остаться служить в госпитале до выздоровления. Я согласилась.

 

Как Ленинграду нам помочь,

Когда в нём кровь, обстрелы, ночь?

Но Зимний есть и Всадник медный,

Нева, как прежде, воды мчит.

Казалось нам, что Гимн Победный

Над этим городом звучит.

 

Начался страшный 1942 год. Хотя продолжала действовать Дорога жизни и огромное число голодных людей было вывезено под обстрелами и бомбёжками на Большую землю, смерть продолжала косить людей тысячами. Виной тому был не только голод, но и систематические обстрелы города.

На многих домах висели плакаты: «Эта сторона особо опасна при артобстреле». Такой же плакат висел на одной стене нашего госпиталя – и не зря. Как-то я шла в палату делать внутривенные вливания и перевязки тяжёлым раненым. На обтянутой стерильной салфеткой фанерке лежали шприцы, стояли колбы с растворами – всё что надо для перевязок. Только я подошла к палате, как выбитой взрывом дверью была отброшена далеко в коридор и оглушена. После этого долго кружилась голова, тряслись руки. Но я ещё хорошо отделалась, так как не успела войти в палату, где разорвался снаряд. В этой и соседней палатах погибли все, кто там был.

Блокада продолжалась. Служба шла своим чередом, но ко всем прочим бедам присоединилась постоянная спутница голода – цинга. Она поражала и гражданское население, не имеющее сил на сопро-тивление, и лежачих раненых в госпиталях. И вот свободных от дежурства медсестёр вооружали топориками, кухонными ножами и отправляли за город рубить хвою сосны, из которой делают витамин С для лечения цинги.

Узнав, что мы будем идти по улице Кирова, я договорилась с командиром похода, что выйду на час раньше, чтобы по пути навестить родных. Несколько дней я копила свой сухой паёк (мы получали в день 20 грамм сахара, 15 грамм масла и 450 грамм хлеба), – съедаю только 200 грамм хлеба, остальное оставляю. Едва я достала из противогазной сумки свой сухой паёк, как тётя буквально вырвала его у меня из рук и тут же начала делить и взвешивать. Все взгляды были устремлены на безмен, на меня никто не обращал внимания. Я уже была не нужна.

 

Я не могу забыть тех детских глаз,

и снились мне они не раз –

потухшие. Как ждали они хлеба.

Досталось им лишь бомбовое небо.

 

Между соснами были сугробы снега, который набивался в сапоги и за шиворот шинели. Где-то около часу пришла машина и забрала хвою, а мы стали строиться, чтобы возвращаться домой. Тут налетели немец-кие самолёты и начали бомбить где-то рядом.

Вдруг меня буквально опрокинула сильная горячая волна воздуха, и я, вероятно, потеряла сознание. Когда очнулась, вокруг была мёртвая тишина. Начало смеркаться, стало холоднее, надо было куда-то двигаться. Пошла наугад, перебегая от сугроба к сугробу.

Я осторожно начала приближаться к дороге. Остановилась за сосной, огляделась и вдруг увидела на опушке несколько человек – военные полушубки, шинели, шапки-ушанки. Подползаю поближе… Прислушиваюсь… О, радость! Слышу отборную русскую речь – свои! Вышла из укрытия. Они увидели медицинские знаки на петлицах, обрадовались, закричали: «Доктор! Сестра! Скорее сюда! Тут человек потерял сознание».

Я забыла все свои страхи и стала выводить раненого из шока. Когда он пришёл в себя и стал ровно дышать, я поднялась с колен и посмотрела на остальных. Картина была печальная. Двое на каких-то обгоревших носилках, четверо на ногах. Но все ранены. Вдруг лежащий на носилках спросил: «А ты стрелять умеешь?» Отвечаю с гордостью, что я «Ворошиловский стрелок». – «А из браунинга умеешь?»  – «Нет, – говорю,–никогда не стреляла». Тогда он сказал одному из командиров: «Возьми у меня под головой браунинг и покажи, как это делается». Я оказалась способной ученицей, сбила указанную шишку – и пошла на дорогу.

В госпиталь явилась поздно, хорошо, патрулю на глаза не попалась. В госпитале суматоха, экстренное совещание у начальника госпиталя, комиссар уже пытается дозвониться в СМЕРШ. Все пытаются объяснить моё отсутствие: убита во время бомбёжки или сбежала? Арестован старший политрук, который нас сопровождал. Я же едва держусь на ногах и ничего не могу связно объяснить. Кроме того, в суматохе я не спросила ни у кого ни фамилии, ни звания – знакомиться было некогда.

Получив трое суток гауптвахты, из них двое суток проспала, даже не ела. А старшего политрука освободили из-под ареста, и он рыдал от радости, что я жива и что он отделался одним кубарём на петлицах.

Госпитальная жизнь пошла своим чередом. Из хвои сделали отвар и три раза в день весь персонал и раненых заставляли пить эту страш-ную горечь. По распоряжению начальника госпиталя ежедневно с силой втирали в дёсны рассол кислой капусты. Я стала быстро поправляться.

Неся свою службу, одновременно наблюдала за жизнью госпиталя, слушала рассказы раненых, во время ночных дежурств удавалось что-то записать. Например, я обратила внимание на одного паренька. Ранение у него не тяжёлое, ходил самостоятельно, тщательно при этом прихрамывая. Когда же надо было идти на перевязку, укладывался в постель и делал вид, что спит, а потом требовал перевязать его в постели, при этом громко стонал. Во время еды постоянно что-то менял – например, тарелку супа на кусок масла или табак. После еды тарелку вылизывал дочиста и снова что-то обменивал. А вечером, когда сестры не было в палате, он ложился на кровать, накрывался одеялом и теребил повязку на ноге, чтобы рана подольше не заживала.

Однажды привезли тяжело раненного партизана. Он всё время бредил, звал маму, кого-то ругал… Пришёл в сознание на третьи сутки и рассказал, что ранили его местные полицаи, которые вместе с немцами грабили захваченные немцами сёла и деревни и отправляли посылки с награбленным в Германию. Рассказ партизана потряс мою душу. Не знала я, что всего через год увижу всё это своими глазами…

А пока –ленинградский блокадный госпиталь. Я продолжала служить, выхаживать раненых, спать в неотапливаемом помещении, где наледь на полу – сантиметров десять.

Немцы неистовствовали, методично уничтожался красавец-город: бомбёжки, обстрелы, голод. Не сумев сровнять город с землёй в первые недели войны, они радовались, видя в подзорные трубы, как падают прямо на улицах и умирают от голода ленинградцы.

И тогда мы продемонстрировали, сколь высок боевой дух этих истощённых людей. В Уделькинском парке были устроены спортивные соревнования по военизированной эстафете. Немцы наблюдали в бинокли, как худые, бледные девочки в военной форме с медицинс-кими повязками на рукавах, в противогазах бегают, таскают носилки и т.д. Они поняли, что перед ними сильный, мужественный, несломлен-ный враг. Об этом писала их окопная газета, а пленный немецкий офи-цер, видевший этот «спектакль», пожал удивлённо плечами и изрёк: «Откуда эта сила в таких тощих девчонках? Это поразительно!» Потрясение немцев увиденным было настолько велико, что ни один снаряд не разорвался в парке, пока шли соревнования.

 

Осень 1942 года. Ура! Дали горячую воду! Мы бросили все дела и начали мыть раненых, а потом, боясь, что воду перекроют, все помчались мыться – врачи, сёстры, санитарки. Быстро разделись и под душ. Скрученной марлей тёрли друг другу спины. Когда все перемы-лись и разошлись по отделениям, то вдруг обнаружилось, что женщины и мужчины мылись одновременно, а ведущий хирург как-то странно посмотрел на меня и заявил: «А ведь это ты тёрла мне спину». Смех был слышен во всех отделениях госпиталя, а раненые недоумевали, что это мы так развеселились.

 

Январь 1943 года. Пришёл приказ: отобрать ослабленных медицинс-ких работников, сформировать госпиталь, эвакуировать в тыл по Дороге жизни на поправку, а потом – по боевой обстановке. Так я рас-сталасьс ленинградским госпиталем. Нам предстояло перебраться на Большую землю через Ладожское озеро по Дороге жизни.

Ещё перед отправкой из Ленинграда нам выдали по пайке хлеба и сказали, что на том берегу нас ждут горячий ужин и эшелоныдля отправки в тыл. Только закончилась погрузка, и мы сели в машины, как минимум по полпайки хлеба было съедено, а остальное, к сожалению, в дороге превратилось в крошки.

Высадились на станции Кабоны уже за полночь, а на рассвете пришлось срочно разворачивать госпиталь для приёма раненых, так как войска Ленинградского и Волховского фронтов пошли на соединение. Так мы стали боевой единицей – медсанбатом № 281-а Волховского фронта.

 

18 января 1943 года. Блокада была прорвана. Войска пошли с боями на запад, а нас погрузили в эшелон и отправили в Москву. Несколько раз нас бомбили, разрушая железнодорожные пути.

В пульмановских товарных вагонах холодно и темно, окошечки занавешены одеялами, так как стёкла выбиты осколками бомб, дыры в стенках заткнуты тряпками. В открытую дверь видны разрушенные города и сёла. До Москвы мы добирались девять суток.

Так кончилась моя ленинградская эпопея.

К списку номеров журнала «НАЧАЛО» | К содержанию номера