Золото Алдана. Роман. Продолжение. Начало в №3.

Все же великая тайна – Человек! Его суть и предназначение подчас сокрыты под таким множеством наслоений вторичного, несущественного, что он об этом главном в себе и не догадывается. В этом смысле человека можно сравнить с извлеченным из земли самородком. Достаешь неприглядный, грязный комочек, а отмоешь в воде – и заблестит, как солнышко.
Вот и в Лешаке с того дня стала чудесным образом раскрываться потребность духовного служения. Этому способствовало и то, что он стал много времени проводить с юнкером Антоном Хлебниковым. Особенно часто они сидели в библиотеке – глухой, без окон, келье. Здесь хранились старописьменные труды вероучителей, тексты былин, наставления, указания по постам и праздникам; встречались и старопечатные книги, изданные в Москве еще до раскола. Читая Лешаку выдержки из этих книг, Антон Хлебников сразу же разъяснял старику непонятные места, а по прочтении – вел с ним беседы на духовные темы.
Неотесанный, полуграмотный старатель, впитывая знания, как ягель воду, на глазах менялся. По мере того как ему раскрывалась суть евангельского учения, у него пробуждалась потребность к каждодневному общению с Богом.

* * *
Работа в монастыре кипела – восстанавливали хозяйство.
Штабс-капитан имел в этом деле некоторый опыт. Он прожил одно лето после окончания гимназии вместе с отцом в Германии, где тот изучал европейские методы земледелия, с тем чтобы перенести их в Екатериновку. Благодаря усвоенным новшествам поместье Тиньковых вскоре превратилось в образцовое хозяйство, гремевшее на всю Костромскую губернию.
Иноки, жившие прежде в монастыре, не только молились, но и пропитанием сами себя обеспечивали. В пристрое хранились в идеальном состоянии три двузубые сохи-односторонки с изогнутыми сошниками и одна плужного типа – косуля – с двумя сошниками, лемехом, резцом и отвалом, многозубая борона, жатка, веялка, тяжелая каменная мукомолка.
За лето, запрягаясь по трое, а то и по четверо, сумели вспахать лишь полторы десятины заросшего поля. В конце августа засеяли его озимой рожью. Весной, когда зацвела черемуха, успели поднять дополнительно небольшой клин и заборонить в него ячмень. Всю картошку, что осталась с осени, порезали на глазки и посадили у стен монастыря. Погоду Господь устроил им как по заказу: лето выдалось теплое, дожди прошли вовремя.
Во избежание потерь хлеб убирали не жаткой, а вручную, серпами. Срезанный и связанный в снопы оставляли на поле. Подсохший сносили под навес – что-то вроде гумна. Там молотили березовыми цепами, сушили, веяли на ветру с помощью лопат. Очищенное зерно ссыпали в клети.
Первый же урожай подтвердил, что зерновые здесь родятся на славу. Поэтому всю осень расширяли посевной клин – пахали затянутые плотной дерновиной луга.
Хотя рядом с монастырем никто не жил и его обитатели ни с кем не общались, до купца-якута Сафронова уже на следующее лето долетел слух о том, что Лешак организовал артель, растит хлеб и имеет знатный урожай. Прежде Василий в монастырь ездил редко, – какой смысл забираться в такую даль к одному покупателю? – но тут решил заглянуть и узнать, верно ли, что у Лешака имеется зерно. К тому же подошло время везти заказы в гарнизон к Лосеву, а от него до монастыря – дня четыре, самое большее – пять.
При виде стоящих на полях плотных снопов с тугими тяжеловесными колосьями, налитыми крупным янтарным зерном, у Василия разгорелись глаза. Он аж крякнул от радости: жители окрестных наслегов постоянно страдали от нехватки хлеба.
Каково же было его удивление, когда из тягуче проскрипевшей массивной калитки (в монастыре ввели строгий порядок – чужаков на территорию обители не впускали) к нему вместе с Лешаком вышли старые знакомые, про которых подполковник Лосев говорил, что они уплыли на Сахалин.
Линии жизни офицеров и купца скрестились в очередной раз. Белогвардейцев приход Василия обрадовал: хоть и знали, что плут, зато не выдаст и все, что закажешь, доставит.
– Смотрел ваши поля, такой хлеб нигде больше нет, – похвалил купец и елейным голосом продолжил: – Ваши степенства, давайте вы мне зерно, а я вам мануфактуру или что еще – все привезу. Куды черт, как хорошо всем будет. Вы знаете – Василий Сафронов добрый купец.
– Торговать мы не против, токо ты у этих стен беса боле не поминай, здесь святая обитель, – ответил за всех Лешак.
Первым делом решено было заказать лошадей – без них целины много не поднимешь. А также купить коз и кур. В следующий приезд по просьбе ротмистра якут доставил токарный станок с ручным приводом для изготовления деревянных изделий. Во дворе под навесом установили кожемялку. На ручье построили водяную мельницу.
Торговля набирала обороты. Якут заказывал муки, зерна, особенно овса для лошадей, все больше и больше. Эти товары пользовались постоянным спросом не только в якутских наслегах, но и у тунгусов. Чтобы не возить зерно далеко, Василий открыл лавку на месте слияния двух речушек, на полпути между гарнизоном и монастырем, где проходили постоянные пути кочевников, и поселил там своего брата Семена.
Жизнь в монастыре кипела, но самая главная проблема, из-за которой, собственно, офицеры и покинули гарнизон, оставалась не решенной: семьей так никто и не обзавелся. Надеялись найти невест у староверов, но из скита никто пока не приходил.
Отправляясь за покупками в лавку, монастырские иной раз проезжали дальше – в гарнизон, к лосевцам. Встречи с боевыми соратниками еще больше обостряли тоску по семейной жизни: те уже имели по двое-трое детей.
Гостевать к ним особенно удобно было ездить на Троицу: посев закончен, а сено косить время не поспело. Гарнизонные же с ответным визитом на уборку приезжали. Помогали жать и обмолачивать хлеб. Скучавшие по земле казаки работали с огромным удовольствием – в их буреломной тайге негде было ни сеять, ни косить. Кроме того, женская половина гарнизона по заказам монастыря шила из выделанных шкур расшитые узорами унты, кухлянки.
Уже после первого посещения лосевцев приметливый есаул поделился со штабс-капитаном:
– Слушай, Николай, мне показалось, что жена Лосева на Василия стала походить. Когда в гарнизоне жили, не замечал, а сейчас смотрю – одна колодка.
– Точно, похожи. Не дочь ли она ему?
– Кто ж этих аборигенов разберет? Они своих жен, если видят, что мужик видный, сами в постель предлагают. И считают это проявлением гостеприимства, а не грехом.

* * *
Довольно быстро монастырская община превратилась в крепкое хозяйство со строгой нравственной дисциплиной, поддерживаемой авторитетом старца Алексея – Лешака. В стенах монастыря уже нашли приют несколько беглецов из АлданЛага. Как будто Богом ведомые, бежав из мест заключения, они шли в верном направлении, и те, кто выживал в дороге, выходили прямо к монастырю. Казалось, невидимый свет озарял это место, притягивая к себе искавших правды и даря им кров.
Один беглый из числа горных инженеров, обнаружив на склоне монастырского холма богатый выход медной руды, соорудил плавильную печь и из полученного металла стал отливать в дополнение к деревянной посуде и медную. Освоил и кузнечное дело. Василий доставил ему наковальню, и теперь от печи нередко несся перестук молотка – глухой и мягкий по меди и звенящий по наковальне.
Как только приходила зима и в их долину тунгусы начинали пригонять своих оленей, старец с юнкером старались обратить кочевников в православие. Новообращенным, прошедшим обряд крещения, Лешак собственноручно вешал на шею медные кресты, отлитые здесь же в монастыре.
Один из беглых, старообрядец Зиновий из знаменитой на всю Россию Поморской общины, оказался иконописцем. Он в тонкости владел традицией византийской школы, любовно передававшей через иконы высокодуховные идеи человеколюбия не посредством внешней яркой красоты, а глубоким внутренним содержанием.
Иконы Зиновий писал на ковчежной доске. Писал темперой. Красками, в которых связующим веществом является эмульсия из воды и яичного желтка. В качестве пигмента-красителя использовал растертые камни, глину, сажу. Написанные темперой образа отличались стойкостью к внешним воздействиям и сохраняли первоначальную свежесть значительно дольше по сравнению с иконами масляной живописи.
Теперь старец Алексей-Лешак вручал семьям новообращенных вместе с крестами и образ покровителя монастыря – Сергия Радонежского.

* * *
Монастырские уважали и почитали старика, да и небеса благоволили ему. В свои 93 года он был бодр, энергичен и здрав умом. А в знании догматов православия почти сравнялся с Антоном Хлебниковым. И когда стали решать, кому быть настоятелем монастыря, офицеры всем обществом попросили его принять этот сан.
– Рад бы в рай, да грехи не пускают. Дабы наставлять, я обязан сперва очистить свою душу. Для того надобно исповедаться перед законным духовным лицом, получить у него благословение и рукоположение.
– Где ж такого в нашей глухомани взять? – расстроился есаул.
– Есть недалече один человек, который мог бы нам в этом деле помочь, – наставник Варлаамовской общины. Григорием его кличут, в миру профессором был. А до этого могу быть просто старшим у вас.
– Погодите, а как фамилия того профессора? – заинтересовался вдруг штабс-капитан.
– Не ведаю. На что она мне?
– Ну хорошо, опишите, как он выглядит?
– Высокий, борода черная, нос острый…
– На щеке шрам?!
– Кто его разберет – борода густая, не видно.
– Господа, не исключено, что это мой брат! Его тоже зовут Григорием, и он профессор теологии.
– А что удивляться? Место у нас такое – хороших людей собирает. Будет на то Божья воля – свидишься. Тогда и узнаешь: он али не он, – рассудительно заключил Лешак.

ТРАГЕДИЯ В ГАРНИЗОНЕ
В один из прохладных августовских вечеров, когда братия отдыхала после жатвы яровой ржи, в монастырь явились два отрока с собакой. Один, что постарше, – белобрысый, медлительный, добродушный увалень, второй – чернявый, подвижный, обходительный. Офицеры не сразу признали в них сыновей Лосева, Тимоху и Игорька, – так сильно исхудали и почернели.
Мальчишек усадили за стол и напоили бодрящим настоем брусены вприкуску с хрустким, еще горячим хлебом. Придя в себя, ребята рассказали о постигшей гарнизон трагедии.

Подполковник Лосев не разрешал покидать окрестностей гарнизона, но жена Шалого Ульяна упросила-таки мужа тайно съездить навестить родителей, живших в улусе. Чтобы их не искали, сказали, будто уходят ставить избушку за перевалом. Мол, зимой попытаем счастья на новом участке: золото в ключах и речушках иссякло, и теперь, чтобы выменивать у Василия товар, лосевцам приходилось активно промышлять пушнину.
Проведали, порадовали стариков и рано, едва начало отбеливаться утро, собрались было обратно, а у дверей их три красноармейца уже поджидают.
– Бог на дорогу, Никола в путь, – издевательски сказал один из них, щелкнув затвором нацеленной на казака винтовки. Это было настолько неожиданно, что Шалый даже не смог выхватить из-за ремня наган. Когда их вели к сельсовету, он сиганул в табун лошадей и, вцепившись в гриву подвернувшегося жеребца, вскочил на него. Обезумевший от внезапности конь с места понесся размашистым галопом через луговину. У леса он вскинулся свечой и скинул всадника. Коснувшись земли, Шалый привычно перекувыркнулся и под свист пуль, петляя как заяц, непостижимым образом вбежал в спасительные заросли, но в этот миг затылок острым жалом пронзил свинец.
Перепуганная Ульяна на допросе рассказала все без утайки. Донесение о скрытном военизированном поселении белогвардейцев в тот же день ушло в город. Оттуда без промедления прибыл кавалерийский полуэскадрон, имевший приказ уничтожить вражье логово.
Взяв с собой Ульяну, красные после долгой и изнурительной дороги подступились к обнесенному крепким заплотом гарнизону. Операцию спланировали на самое глухое время – перед рассветом, но, услышав вовремя взбрехнувшую собаку, поняли, что застать беляков врасплох не удастся. Стали думать, как выманить их за ограду, на открытое место.
Обследовав окрестности, решили, что самый надежный и безопасный способ – утром поджечь баню, стоящую на берегу ключа, как раз напротив ворот: белые увидят дым и выбегут тушить, а тут и…

Пулеметчики залегли у тропы, ведущей к ручью, а остальные окружили поселение. Действительно, как только над баней заклубился черный дым, из ворот выбежали мужики с ведрами. Навстречу им полетел свинцовый ураган…
Брившийся в это время Лосев, услышав знакомое «такание» пулеметов, схватил карабин и кинулся к воротам. Увидев, что из леса бегут красноармейцы, подполковник тут же запер их и закричал во все горло: «Лихо, лихо!». В гарнизоне все знали, что это слово-команда означает. Побросав все, женщины с детьми кинулись к тайнику. Сам же подполковник поднялся на чердак, где для такого случая были приготовлены карабины и боеприпасы с гранатами. Через слуховое окошко первым же выстрелом уложил красноармейца, пытавшегося перелезть через ворота...

Перестрелка длилась уже несколько часов. Подполковник еще с кадетского училища славился тем, что стрелял без промаха. Фронтоны из толстых лиственничных плах надежно защищали его от пуль. И все же одна задела шею. Истекающему кровью подполковнику придавало силы лишь сознание того, что он остался единственным защитником всего гарнизона.
Когда с чердака перестали отстреливаться, красные гранатами разворотили ворота. Зашли в дом. Никого. Стали осторожно подниматься на чердак.
Подполковник, привалившись к стропилине, сидел в луже крови. Отколотая пулей щепка рассекла лоб, и алая струйка стекала по недобритой щеке. Облизывая пересохшим языком губы, Лосев вслушивался в приближающийся стук сапог. Понимая, что прицельно выстрелить уже не удастся, он нащупал гранату, выдернул чеку и бросил ее в сторону лестницы, и до взрыва успел привести в рабочее состояние вторую…
Красноармейцы, обшаривая избы и подсобные строения, случайно, по приглушенному плачу грудничка, обнаружили хорошо замаскированный тайник. Из него вывели четырех перепуганных женщин и ребятню, всего пятнадцать душ. Командир приказал снести убитых беляков к горящему дому.
Когда бойцы направились за лежащими на тропе телами, на них из кустов вылетело три волкоподобных пса. Злобно рыча, они вцепились кто в ногу, кто в руку чужаков. А одна из собак, сбив жертву с ног, разорвала ей горло. Началась суматоха. В этот момент жена Лосева Софья загородила собой сыновей и шепнула им: «Бегите в монастырь».
На отчаянные крики отбивавшихся от псов красноармейцев прибежало подкрепление. Стрелять в мечущихся среди людей собак было рискованно. Солдатам приходилось ловить момент, чтобы колоть их штыками. Остервеневшие псы, даже смертельно раненные, не разжимали челюстей. Рычали, визжали, но не жалобно, а от охватившей их ярости. Когда, наконец, закололи последнего, два залитых кровью бойца остались лежать на земле без признаков жизни. У троих были разодраны до костей ноги и руки. Перевязывая и усаживая на тачанку раненых, красноармейцы ругались:
– Надо же! Чертовы собаки, и откуда только взялись? А злющие-то какие! Одного так и не удалось прикончить. Смылся, гад!
Взбешенный потерями командир карательного отряда приказал расстрелять все «белое отродье» подчистую. Не пощадили ни наводчицу Ульяну, ни детей…

Сыновья Лосева далеко не убежали – затаились в небольшом овражке, прикрытом от гарнизона густым орешником. Красноармейцы не могли видеть их, зато ребята видели все…
Обезумевшие от горя, сидели они в своем укрытии до тех пор, пока не опало пламя от горящих домов гарнизона. Только тогда, размазывая слезы по чумазым лицам, побрели мальчики на восток. Знали, что монастырь где-то там, но идти по тропке, ведущей к нему, побоялись, опасаясь встретить красных. Брели лесом. Вскоре их нагнал чудом уцелевший, со штыковыми ранами на спине, кобель Грозный. Ребята сразу почувствовали себя уверенней – с таким защитником никто не страшен.
Во время схватки пес уцелел благодаря своей сообразительности. Когда кусал обидчика, вовремя заметил, что к ним бегут чужаки с изрыгающими смерть железными палками. Вцепившись в горло врага, рванул его что было силы и сиганул в кусты. Только когда колонна ушла из гарнизона и отгорело пожарище, перебивавшее все запахи, Грозный обежал округу. Уловив родной запах, бросился по следу.
Питаясь поспевшей голубикой и съедобными кореньями, ребята долго плутали по тайге, но никак не могли выйти к речке, в долине которой стоит монастырь. С каждым днем их все сильней мучил голод. Пес иногда успевал схватить выпархивающих из-под ног куропаток и приносил дичь к ногам мальчиков. Поначалу они брезговали есть сырое мясо, но, оголодав, рискнули. К монастырю вышли на восьмые сутки…
Дослушав рассказ, потрясенный ротмистр Пастухов обнял братьев:
– Ваша матушка – героиня! Под стать отцу.
– Они и сами молодцы – добрались до нас, не ведая дороги! – похвалил Лешак.
– Каковы корни, такова и крона, – добавил есаул Суворов.

* * *
Кровавая расправа над гарнизоном обеспокоила монастырских. Вечером штабс-капитан с есаулом долго обсуждали это событие.
– Каратели и к нам могут нагрянуть. Хорошо, что Ульяна про монастырь толком не знала и, похоже, смолчала, – сказал Тиньков.
– А вдруг что болтнула?
– Не исключено. Но у нас очень удачное для обороны расположение: к монастырю невозможно подойти незамеченным – все окрестности как на ладони.
– И что с того? Ну засечем красных – а куда от них по нашим полям бежать? Перестреляют, как гусей во время линьки. И в монастыре не отсидишься – рано или поздно выкурят.
– Можно прокопать подземный ход по гривке к соседнему холму и соорудить там схрон. Снесем заблаговременно туда продукты и часть боеприпасов. В случае опасности там и отсидимся.
– Мысль неплохая, – согласился Суворов, – но все же следует установить круглосуточный дозор, а калитку и ворота укрепить. Обить, к примеру, медными пластинами.
Предложения есаула и штабс-капитана все поддержали.

* * *
Узнав от монастырских о трагической судьбе гарнизона, Василий изменился в лице. Часто заморгал, отгоняя слезу. Все решили, что он струхнул. Одно дело – контрабанда. А сотрудничество с белогвардейцами – это уже явное пособничество врагам народа. За такое сразу расстрел. Только есаул да, может быть, еще штабс-капитан догадывались об истинной причине его волнения.
Якут закрыл свою лавку, часть товаров отдал монастырским в уплату за зерно, а остальное вывез в надежное место. Сыновей Лосева с неожиданной щедростью одарил: дал каждому по паре сапог, охотничьи ножи и сбрую для коней. Всех удивило, что такой скряга оказался способен на вполне человеческие поступки.
Между тем причина щедрости была вполне понятна: Игорь и Тимофей были его внуками. Об этом, взглянув на Игоря повнимательней, можно было легко догадаться – та же мягкая походка, те же вкрадчивые повадки.
Свернув торговлю, Василий через влиятельных друзей получил в улусе должность начальника райторга, вступил в партию и вскоре стал одним из самых уважаемых людей в районе – товарищем Сафроновым.
Трагическая смерть дочери буквально перевернула душу торговца. Зачем и в дождь и в снег мотался, не жалея себя, по тайге, старался доставить заказанный товар покупателю? Зачем богатство копил, золото? Кто это оценит, кто поблагодарит? Даже внукам он пока не мог открыться, не мог сказать, что он их родной дедушка. Правда, худой, ласковый, с сияющими, как у теленка, глазами Тимоха у деда симпатии не вызывал – прямолинейный простодыра. Зато к крепышу Игорю, который характером был в него, всегда испытывал нежную, спрятанную от посторонних глаз любовь. Взяв отпуск, Василий тайно посетил монастырь и предложил Игорю, придумав очередную сказку, но так и не сказав о родстве, ехать с ним в улус по документам сына дорожного смотрителя. А оттуда по направлению – сразу в город, в училище советской торговли или, если ему удастся договориться, на милицейские курсы.
Парнишка не понимал, почему именно его решил облагодетельствовать якут, но согласился, ибо полагал, что сыну белого офицера все дороги закрыты, а перспектива прятаться всю жизнь в монастыре его не прельщала.
Никто не знал, о чем якут говорил с Лешаком, но старец сам помог собрать парнишку в дорогу и благословил его. После их отъезда в монастыре пропал серебряный наперсный крест с цветными каменьями. Хватились пропажи на вечернем правиле. Лешак вспомнил, что он выходил с ним перекрестить в дорогу Игоря. Потом положил крест на скамью у входа в монастырь, а вот брал ли его в руки еще раз – запамятовал. Все обшарили – как в воду канул.

СКИТНИКИ В МОНАСТЫРЕ
Пути-дорожки Лешака и Корнея редко пересекались, но их приязненные чувства друг к другу от этого не слабели. Между ними существовала незримая связь. Они мысленно общались, советовались, спорили – и у каждого было ощущение, что собеседник слышит, понимает его.
В это лето Корнея особенно сильно тянуло к старику – было ощущение, что его ждет там какая-то радость. И когда в каждодневных делах наметилась передышка, он обратился к отцу:
– Дозволь, тятя, проведать Лешака, может, помощь какая ему надобна – стар ведь.
– И то верно, давненько уж не хаживали. Сходи спроведай. Я с Григорием сегодня же обговорю*. Заодно сольцы принесешь.
* Следует заметить, что у староверов на все необходимо испрашивать разрешения старшего. Сыну у отца или деда, а дочери у матушки или бабки. Даже на обычные и повседневные дела они просили: «Позволь, батюшка, поколоть дров», «Дозволь, матушка, сходить по ягоды», «Позволь, матушка, полы помыть» и т.п.
Знакомая дорога заняла у резвоногого Корнея всего два дня. Уже на третье утро ему открылся памятный холм с крестами над строениями. Но что это? На месте бывшего обширного луга волновались на ветру уже чуть подернутые желтизной квадраты полей. Чем ближе подходил Корней, тем больше дивился переменам. На склоне холма паслось стадо невиданных, похожих на кабарожек животных, обросших длинной шерстью, с острыми рожками и большим выменем. Ворота монастыря сияли медью.
– Неужто новые хозяева? – встревожился скитник. – Странно, сердце чуяло иное.
В замешательстве Корней остановился, постоял перед воротами и, наконец собравшись с духом, осторожно отворил их. Во дворе тоже все было по-новому: прежде заросший кустарником, сейчас он был покрыт ровным травяным ковром. От строения к строению вели присыпанные речной галькой дорожки. Боковой навес плотно забит аккуратно сложенными березовыми дровами. На веревках сушилось постиранное белье, в том числе дюжина портков. «Должно быть, и впрямь – новые хозяева!»
Цепляясь за последнюю надежду, скитник решительно толкнул дверь келарни, в которой прежде сиживали с Лешаком.
За столом перед чашей с дымящейся кашей сидели двое незнакомых Корнею тщедушных мужичков с совершенно одинаковыми бесцветными лицами. Они повернулись на скрип и, удивленно вытаращив глаза, спросили тонкими бабьими голосами, сильно растягивая, по всей видимости от волнения, слова:
– Ка-ак ты за-ашел?
– В ворота, – пробормотал ошеломленный их сходством Корней.
Те переглянулись: выходило, что они нарушили установленный порядок и не задвинули засов, когда выпускали братию на работы.

Скитник наконец сообразил, что перед ним близнецы, и, пожелав «Ангел за трапезой», перекрестился двуперстием, чем враз выдал себя.
– Во славу Божью. Ты кто есть? – спросил, несколько успокоившись, тот, что сидел ближе.
Не зная, как лучше ответить, скитник брякнул неопределенно:
– Корней.
– Ты из раскольничьего скита? – спросил второй и выжидательно уставился на гостя.
– Верней говорить – староверческого, а еще правильней – старообрядческого. Раскольники – это те, кто изменил вере. А у нас какова при прародителях была, такова и есть по сей день, – не преминул уточнить скитник.
Заметив, что недовольные назидательностью его пояснения незнакомцы нахмурились, поджали губы, добавил:
– Мне б Лешака.
– Нет его.
Увидев, как переменилось лицо гостя, успокоили:
– Он на протоке, вентеря проверяет. Скоро должен быть.
У Корнея от сердца отлегло – слава Богу, жив старик!
– Сударь, вы бы присели, поели с дороги, а я за старцем сбегаю, – неожиданно предложил Владислав. Его брат Всеволод тем временем с таким наслаждением стал высасывать из мосла оленя костный мозг, что и у скитника невольно проснулся волчий аппетит. Сглотнув набежавшую слюну, Корней снял армяк из своедельщины, достал из котомки деревянную чашку, ложку. Наложив из горшка крутой, рассыпчатой каши, прочитал над ней молитву и только после этого сдержанно приступил к трапезе.
Нарушая затянувшееся молчание, Всеволод поинтересовался:
– А не из того ли вы скита, откель старец все ждет гостей?
– Так он ждет? – обрадовался Корней. – То-то я почувствовал, что надо идти.
– Мы и сами к вам в гости хотим. За невестами.
Корней удивился такой бесцеремонности, но промолчал. Больно странными показались ему эти люди.
– Про старолюбцев мы слышали много хорошего, но считаем пустым спор о том, какое знамение Богу угодней: в два перста либо в три.
– Извините, но у вас однобокое представление. Суть староверия не столько в защите обрядов, сколько в защите самого православия от нововведений, заимствованных с чуждых, иноземных образцов.
– Ишь ты, как загнул! – оторопел Всеволод. – А вон и наш дедушка!
Старатель сразу признал Корнея – годы зрения не ослабили, да и сам он не изменился, лишь морщины еще глубже пробороздили лоб.
– Здравствуй, радость моя!
Друзья обнялись, поликовались.
– Как ваше спасение? – справился Корней.
– Слава Богу, грех жаловаться, – засмеялся Лешак во весь беззубый рот.
– Рад, что в добром здравии. Поначалу встревожился было. Думал, новые хозяева тута – так все переменилось.
– И новые есть, только не хозяева, а соартельники. У нас ведь теперь здесь артель – сельскохозяйственной называется. Меня в старцы определили. Хлеб растим, скот держим. Школу вот для тунгусских мальцов открыли. Мечтаем еще и монастырь возродить, чтоб все как прежде было.
– Монастырь? Чудно! Вы ведь безбожник, всю жизнь лишь злату служили. Пошто вам монастырь? – не сдержал удивления скитник.
– Учись своим умом до всего доходить. Все спрашивают только неразумные дети, а зрелые мужи должны сами находить объяснение. На то голова и дана. А когда все осмыслишь, ты поймешь не только это, но и многое другое.
Корней, пораженный витиеватостью речи старателя, примолк.
– Не обижайся, дружок. Блеснуть захотелось, прости, Господи, грех стяжания славы человеческой, то бишь грех тщеславия. Кстати, ты к нам в самый раз явился: праздник ведь сегодня, рождество Иоанна Предтечи. Вечером начнем всенощную. Мы все по-вашему, как в старых книгах писано, делаем. Службы наладили, и на клиросе голоса редкие подобрались. Как говорит поручик – «абсолютные октавы». Слушаешь, и кажется, душа поет и воспаряет.
Корней смотрел на старика с изумлением. Весь его облик излучал безмятежную радость и какую-то особую просветленность. Тем временем подошли остальные монастырские. В трапезной стало тесно и шумно.
Интересуясь скитскими новостями, Лешак в первую очередь расспросил о профессоре – больно запал он ему в душу. Штабс-капитан, опять услышав имя «Григорий», встрепенулся:
– Господин хороший, вот вы сейчас говорили о профессоре Григории, его фамилия не Тиньков? – обратился он к Корнею с надеждой.
– Да, Тиньков. А вы откуда знаете?
– Боже милостивый, это точно он! Мой старший брат! – вскочил со скамьи штабс-капитан. Волнуясь, обращаясь ко всем и к каждому по отдельности, сияя, он повторял:
– Мой брат! Мой брат нашелся! Я чувствовал, чувствовал, что он жив! В восемнадцатом году меня известили, что он утонул, ан нет – жив!
– Точно, отец Григорий рассказывал нам, что, когда они бежали из города на лодке, она перевернулась и его напарник утоп, – подтвердил Корней.
– Сударь, вы когда обратно? Я с вами!
– К нам в скит без дозволения наставника не можно.
– Он же мой родной брат! Разумеется, дозволит!
– Все одно, не можно в скит. По уставу следует сначала получить дозволение. Я передам наставнику о вас. Какое решение он примет, так и будет.
– Вот тебе на! Брата нашел, а вы заладили: не можно, не можно! – рассердился Тиньков и с надеждой глянул на старца.
– Я что? Я предупреждал, что у них дюже затворный скит. Пока сам не придет, вряд ли увидишь, – подтвердил, сопя в бороду, Лешак.

* * *
Вернувшись в скит, Корней поведал наставнику о том, что Лешак жив-здоров и, Божьей милости сподобившись, богоугодные дела вершит: праведником стал, артель с пришлыми грамотно организовал.
– Вот уж воистину велика сила человека, возлюбившего Творца, – подивился неожиданной вести и Григорий.
– У них там такие перемены! Не в разум даже, как столь малым числом сумели их свершить. И Лешак так ловко пришлыми управляет – не командует вроде, а они с полуслова его понимают и слушают, хотя, по всему видать, народ дюже породистый и с норовом.
– В том и секрет, что надобно помене управлять, а самому по совести жить и дело делать. Тогда люди следом и потянутся.
– Замыслили они лечебницу открыть, а в прошлый год зимняя школа для эвенкийских детишек уже работала. А еще – не поверите – большое стремление имеют староверческий монастырь восстановить, чтобы все как прежде стало. И Лешак все злато, что за эти годы намыл, на сие богоугодное дело кладет.
– Многомудрое решение: кто смог отказаться от излишеств, тот предостерегся от лишений. Ведь само богатство не приносит счастья, ибо счастье и Божью благодать в полной мере можно ощутить только делясь с другими. Это то же самое, когда, к примеру, ты один любуешься на что-либо, – это не полное счастье, а когда рядом с тобой любуется еще кто-то и ты можешь ему сказать: посмотри, какая красота! – вот это истинное, полной меры счастье. Ибо складываясь вместе, чувства становятся сильнее и глубже.
Весть про брата Корней берег напоследок. Завершив повествование о монастырских делах, он произнес нарочито равнодушным тоном:
– И лично для вас новость есть.
– Говори.
– Нашел я в монастыре одну вашу давешнюю потерю.
– Так я там вроде ничего не терял.
– Брата вашего, Николая, нашел.
– Как ты мог его найти в монастыре, в наших краях, когда он в Гражданскую под Читой сгинул? Я тогда еще в Иркутске преподавал.
– А вот нашел! Жив-здоров ваш брат. Он тоже вас считал погибшим.
– Вот те на! – Григорий даже сел на лавку от изумления. – Не зря мне мстилось, что он рядом где-то. Смотри-ка, и на самом деле близко оказался.
– Брат с вами повидаться хочет. Да и остальные тоже. Исповедаться желают, Лешак в первую очередь. Посему очень просят вас не отказать, прийти. Хотят получить ваше благословение для восстановления монастыря.
– В этом святом деле отказа не будет. Слава Богу, потихоньку прозрение приходит и жизнь на старину поворачивает, – возрадовался наставник.
– Еще, отец Григорий, мечтают они о семьях, хотели бы наших девчат сосватать.
– Так это ж тоже похвально! Нынче на выданье пять девок, да трое на подходе, а парней нехватка. Кто-то в вековухах останется. Так что нам прямой резон породниться. Тем паче что женихи дальние, а свежая кровь ой как нужна. Вместе к ним пойдем. Исповедаю, совершу миропомазание, а там и в скит можно пригласить на смотрины.
– Когда думаете отправиться?
– Растянешь дело – снег ляжет. Откладывать не будем. Сейчас в самый раз. Готовься через два дня на третий.

Духовник хоть и крепкий был мужчина, но Корней опасался, что одолеть дорогу до монастыря пешим ходом ему будет тяжеловато. Поэтому, по совету Дарьи, убедил Григория ехать на оронах. Пригнанные много лет назад из стойбища Агирчи, они так и держались в окрестностях скита. За это время разросшееся стадо изрядно одичало, но людей все же подпускало, и оседлать их при необходимости удавалось.

* * *
Вышедший из ельника караванчик стоящий в дозоре Антон Хлебников приметил сразу. Первое, что подумал, – эвенки едут, и удивился, не приключилось ли чего. Прежде летом их не бывало. Но когда олени стали пересекать сжатое поле ржи, он, наведя бинокль, в одном из наездников признал Корнея. Юнкер тут же спустился с вышки, пристроенной к каменной стене, и оповестил товарищей о приближении долгожданных гостей из Варлаамовского скита.
Бывавший в этих местах много лет назад Григорий, несмотря на то, что уже был подготовлен рассказом Корнея, не мог скрыть изумления от увиденного. Особенно восхитили его идеально ухоженные поля.
– Чувствуется рука брата. Любит он порядок, и чтобы всего было много, и непременно красиво. Гляди-ка, часть пахоты под паром – тучность набирает. Грамотно… грамотно дела ведут! По-хозяйски! Молодцы! – восторженно восклицал он, оглядывая новую, измененную любовным трудом панораму.
Встречать дорогих гостей вышли все, кто был в монастыре. Штабс-капитан не утерпел и побежал навстречу. Обнимая, тиская брата, чуть не свалил того с ног.
– Господи, счастье-то какое! Неужто ты? Не чаял… не чаял, что свидимся.
– Так и я тебя похоронил. Слава Богу, встретились, не сгинули.
Лица обоих светились от радости. Начались расспросы:
– Ну как ты, братец?
– А ты как?
– Покорми сперва, после поговорите, – бурчал довольный Лешак.
Григорий, считавший, что «где пиры, там немочи», ел совсем мало: только понемногу попробовал всего, чтобы не обидеть хозяев. Попотчевав гостей, Лешак со штабс-капитаном провели их по монастырю. Показали чистый хлев, устланный соломой, ток с горой обмолоченного зерна, курятник, кожемялку, медеплавильную печь, кузню, мельницу на берегу протоки, всю заставленную мешками муки крупного помола. Восхищению Григория не было предела.
– Дивны ваши дела, ой как дивны! Сколько же человек в артели? – осведомился он у Лешака.
– Сколь? Ажно четырнадцать! Я, семеро из офицеров, один отрок да пять приживальцев со стороны. Осенью тунгусы привезут детишек на учебу. В прошлу зиму их двенадцать обучалось. Просятся и отроковицы, но женский пол не берем.
– В нашем скиту народу поболе, но не могу похвастать таким обилием богоугодных деяний. Безмерно порадовали вы меня.
– Слава Создателю, помогает Милосердный. И вашему братцу сотоварищи премного благодарен – на редкость грамотны, от них многому учусь, – промолвил польщенный Лешак.
– На то они и офицеры, люди чести и долга. Во все времена были элитой России, – пояснил наставник. – А что касается Божьей помощи – нельзя что-либо получить, не давая ничего взамен. Стало быть, вы Бога и людей любите и по Христовым заповедям живете?
– Стараемся, батюшка.
– Со слов Корнея знаю, что имеете стремление возродить здесь, как прежде было, старообрядческий монастырь. Как вы себе это представляете? Ведь вы в патриаршей вере.
– Потому и призвали вас. Желаем возвернуться в лоно первородного православия и жить по нему до скончания века. Душой-то мы его давно приняли, богослужение, как прописано в старой «Минее Месячной», ведем. И мальцов по старопечатному Часослову обучаем, память создателей монастыря не гневим. Но меня не покидает тревога: не грешим ли? Ведь мы, почитай, самозванцы – служим-то без законного благословения. А дюже хочется, чтоб по чину все было. Вы уж помилосердствуйте – проведите миропомазание в старую веру, – Лешак говорил медленно, стараясь произносить правильные слова, чтобы, не дай Бог, наставник не отказал.
– И вижу, и слышу, что всем сердцем стремитесь вы к истинной вере, потому с превеликой радостью и переправу совершу, и благословлю на Христову службу. С утра все в бане помойтесь, оденьтесь в чистое, и, даст Бог, после исповеди на речке, в проточной воде, переправу и сотворим. Говорите, четырнадцать вас, а все ли готовы?
– Да не всем надобно. Из пятерых прибылых четверо с рождения старой веры. Стало быть, наших семеро, отрок и один прибылой. Всего девять. Народ серьезный, к вере большую ревность имеет… Есть, отец Григорий, еще один вопрос, не знаю, как вы расцените его. Я на себя грех взял – крестил зимой эвенкийских детишек. Можно ли их считать староверами?
– А по какому чину крестил?
– Как в наставлении сказано, строго по нему, и три полных погружения в проруби содеял.
– Такое не допускается, но и не осуждаемо, коли иных посвященных нет. Важно то, что обряд не нарушен и крестили с верой и чистыми помыслами… Лешак, простите, Алексей, вы сказали, что ваших будет семеро, а вас ведь восемь. Ты верно посчитал?
– Все правильно – семеро.
– Так получается, что кто-то не желает или не готов?
Лешак замялся.
– Говори как есть.
– Брат ваш воспротивился, а отчего – непонятно.
– Действительно странно, – раздумчиво проговорил Григорий. – Надо с ним потолковать. – Сказал ровным голосом, но по глазам и нахмуренным бровям было видно, что сильно расстроен.
Желая хоть немного смягчить неприятное для наставника известие, Лешак с гордостью произнес:
– А юнкер Хлебников жаждет монашеский сан принять. Дозволительно ли то сразу, после переправы?
– Дозволительно, но до пострижения многие искусы пройти полагается. А про себя что молчите? Слышал, общество желает вас видеть настоятелем монастыря. Вы-то сами как, готовы?
– Коли благословите, за честь почту, – смиренно опустил голову Лешак.

Банька была крошечной, посему Григорий с Николаем (им переправа была не нужна) пошли мыться с вечера. Обнажив тела, оба расхохотались: так разительно контрастировала белая, как молоко, кожа на туловище и ногах с цветом кожи на лицах и шеях. Ровная, будто прорезанная, граница загара проходила четко по воротнику. Увидев на животе брата шрам со страшными рубцами, наставник ахнул:
– Где тебя так, брат?
– В Бессарабии. В рукопашной такое творилось, что и не сразу заметил. В памяти остался тонкий свист, да по кителю почувствовал, как резануло. Глянул – живот вспорот. Слава Богу, удачно – только брюшина рассечена, а голубоватые целехонькие кишки тихонько выползают на портупею. Рукой заправил обратно, ладонями прижал, да к своим. Тошнит, голова кружится, кое-как, но иду. Иногда казалось, что ослеп: в глазах темно. Пришел в себя в лазарете. Шесть суток без сознания! Думали, не выживу. А вот выжил… там. Выживу ли здесь?
Ночевать братья пошли в келью Николая. Взволнованные встречей, проговорили до рассвета. Все бродили по коридорам памяти, вспоминали разное. Тем было много.
– Николай, тебе хоть что-нибудь известно об отце, я потерял с ним связь еще в восемнадцатом.
– Последний раз я видел его после ранения. Целую неделю прожил с ним в Екатериновке. Он все горевал, что нас с тобой нелегкая носит по свету, а внуков до сих пор нет. Мол, старею, на кого хозяйство оставить? Поместье и тогда было в образцовом состоянии. И представь: в Чите в 1920-м встретил нашего управляющего. От него узнал, что имение забрали. Отец некоторое время жил в Костроме, а потом вроде как уехал за границу.
– А твоя Катенька, Николай, где?
– Не знаю. Когда я приехал в Питер, ее там уже не было. Соседи ничего толком сказать не могли. А я и не пытался выяснить – боялся навредить. Если жива, то у нее наверняка уже кто-нибудь есть. Она же актриса, дама эффектная, и без поклонников не может.
– Но ведь она очень тебя любила.
– Ты знаешь, и я ее любил сильно, но война развела нас, похоже, навсегда… А ты писал про Эмилию, дочь городского головы. Что у тебя с ней?
– Представь, предложения ей я так и не сделал. Стеснялся, полагал, что недостоин и стар для столь утонченного юного создания. Сейчас понимаю, что вел себя глупо. В моем-то возрасте надо было быть порешительней. И она, похоже, посчитала, что я для нее неподходящая партия. Эмигрировала с родителями в Австралию. Аркадий Михайлович большого ума был человек, уже после Февральской понял, куда Россия катится. За лето все распродал и увез мою Эмилию. Интересно, как они? Тоскуют, поди, по нашим снегам.
– Да, в семнадцатом мало кто представлял, какие потрясения ожидают нас.

Перескакивая с одной темы на другую, братья говорили и говорили. Не желая нарушать душевный настрой, вопрос о переправе Григорий приберег напоследок:
– Лешак сказал мне, Николай, будто не желаешь ты старую веру принять. Не пояснишь причину?
– Не обижайся, но для меня сейчас что старая, что новая вера – все одно. Я ведь давно в Боге разуверился.
– Без Бога душу не спасти. Как такое можно говорить?
– Можно, – решительно ответил брат. – Повоевал, попластался бы с мое, понял бы, что можно, а чего нельзя. Столько повидал я на фронте несправедливости и жестокости, что оторопь порой брала. Молил Его о милости – и что? – Николай махнул рукой. – Он слал наказания еще пуще! И не только мне. За что?
– Не мы ли нарушали главнейшую заповедь – «не убий»? Так как думаешь, было за что?
– Может, оно и так, спорить не буду, но я в православии вообще многого принять не могу. Объясни, к примеру, почему гордость считается одним из главных пороков? А смирение, кротость – добродетелью? С какой стати я должен терпеть, к примеру, унижения или надругательства над собой? Полагаю более правильным и достойным при любых обстоятельствах защищать свою честь.
– Ты превратно толкуешь заповеди. Обидчикам непременно надо давать отпор. Сам Господь осуждает не гордость, а гордыню, которая дерзко возвышает над другими людьми. Горделивый, повторяю, горделивый, а не гордый человек придает своим качествам более высокую оценку, нежели они имеют, недостатков же не признает. Похоже, и тебя гордыня оторвала от Него. Знай: гордыня, вознесшая до неба, до ада низвергнет. Господь всех нас любит и от нас любви ожидает.
– Все это словоблудие. Теперь у меня одна вера – труд. Хотите верить в Бога, которого никто и не видел, – верьте. Я разве против?
– Николай, это война тебя ожесточила. Она сильно меняет мировоззрение человека. Ведь уничтожение себе подобных даже в интересах Отечества противоестественно. Война калечит души людей. Придет время, и ты согласишься, что путь любви лучше. Перенесенные страдания тебя и приблизили, и отдалили от Него. На самом деле ты сейчас всего в шаге от истины.
– Брось, Григорий, это словоблудие. Человечество тысячи лет над Ветхим и Новым заветами рыдало, но мало кто жил по изложенным там принципам и заповедям. Какая любовь, если люди во все века бессмысленно истребляют друг друга? Не спорю, война сильно изменила мое мировоззрение. Сердце огрубело и зачерствело до того, что даже перестал испытывать жалость к убитым.
– Потому наша держава и ослабела, что люди отдалились от Бога, обезверились. Ведь не столько государство, сколько вера защищает от вседозволенности и жестокости. Вера – всему столбовая дорога.
– Возможно, только за кем идти, если сама Церковь больна? Посмотри на служителей – редко встретишь достойного не только по уму, но даже по поведению. Вместо назидания и примера они стали для прихожан объектом насмешек. Только, пожалуй, у староверов с этим пока еще строго.
– Вот видишь, ты и сам в душе на стороне старолюбцев, а противишься.
– Я просто констатировал факт.
– А как остальные на твои атеистические взгляды смотрят? Не пытаются увещевать? Вы же вместе живете, вместе работаете.
– Как смотрят, это их дело, но на меня они как в бою могли положиться, так и сейчас могут – не подведу. Ты, Григорий, извини, многое в запале говорю. По правде сказать, сам терзаюсь, но мне уж молись не молись – все одно в ад дорога. Большой грешник я – рубил и безвинных. В горячке боя больным делаешься. Злобишься, звереешь до невозможности. Однажды в проулке, в угаре боя, женщину зарубил. Догнал и на скаку с такой силой рубанул шашкой, что от плеча до пояса развалил. Когда сообразил, в глазах помутилось… Что самое страшное, я как бы застрял, остался в войне… – признался вдруг Николай. – Как лягу, закрою глаза, так из памяти выплывают и прокручиваются все одни и те же картины: рубка, стрельба, смерть…
– Милый Николай, хоть и не веруешь ты в Бога, прошу тебя, совершай хотя бы краткую ежедневную молитву. Много раз я убеждался, что молитва и в труде помогает. В ней великая сила содержится. Когда молишься, душа успокаивается, работа ладится, – ласково убеждал брата Григорий.
– Что-то не больно во время войны она помогала. Помогали только собственная сноровка и плечо друга.
– Не знаю, что еще сказать. Ты упрямо не желаешь слушать меня.
Перед сном Григорий достал из котомки образ Христа и прочитал над ним вполголоса: «Молю о братьях и сестрах моих. Услыши, Господи, желанья и моленья их. Спаси их, Боже. Прости им, Боже, как и мне, грешному, всякое согрешенье пред Тобою. Свяжи сатану и бесов таинственною силою неисповедимого Креста!»

* * *
С утра все готовившиеся к обряду миропомазания помылись в бане, оделись во все чистое и предстали перед наставником.
Григорий поочередно спрашивал каждого:
– Добровольно ли, раб Божий, принимаешь первоисточное православие, без принуждения ли?
Все как один подтвердили, что по собственной воле.
Глянув на гладко выбритое лицо поручика, Григорий мягко заметил:
– Сударь, имейте в виду, после миропомазания брить бороду не дозволяется, ибо это противоестественно образу мужчины.
– А позволено ли будет только усы носить? Борода у меня уж больно жидковата.
– Бог-отец с бородой, Бог-сын с бородой, посему бороду брить – ересь. И еще, это уже всех касается, – застежки на одежде надо будет перешить справа налево. В православии все начинается справа. Ежели кто из вас курит зелье – надобно бросить.
Когда миропомазание завершилось, есаул от всех низко поклонился наставнику:
– Благодарим вас, почтенный отец Григорий, за то, что с вашей помощью стали зваться истинными христианами, не посрамим ваше благочестивое рукоположение.
Антон, полагавший, что недостает у общины прилежания к службе, обратился к наставнику:
– Отец Григорий, терзает меня беспокойство оттого, что не получается у нас все молитвы установленные справлять – не успеваем. Много времени уходит на мирские труды.
– Знакомая история – нам тоже не всегда досуг. Посему на утренние и вечерние моления довольно читать молитву Господню «Отче наш», потом песнь «Богородице Дево радуйся». В завершение же – символ веры «Верую во Единого Бога». Эти три молитвы – основные для христианина. Первая, данная самим Господом, есть образец всех молитв. Вторая принесена с неба Архангелом в приветствие Богоматери. Символ же содержит в себе все спасительные догматы православия.
Прочитав их, всякий может заниматься своим делом. А во время работы достаточно говорить умом только «Господи помилуй!». Недаром в Писании есть слова: «Всяк, кто призовет Имя Господне, спасется». Этого достаточно на будние дни. В наших хладных краях иначе невозможно: и дрова готовь, и печь топи, и теплую одежду справь. Забот всегда полон рот.

Общаясь каждый день с Хлебниковым, наставник был покорен широтой его познаний и нестяжательным благочестием. Поразмыслив, он решил не откладывать посвящение Антона в монахи и позволить уже сейчас пройти испытание, во время которого ему полагалось проползти вокруг монастыря до аналоя на одних руках, ничем более себе не помогая. Нашли и одели Антона в белую до пят рубаху. Он лег наземь и пополз, как бы отключив ноги. Сам наставник сразу ушел к алтарю читать покаянные тропари* и молитвы о постригаемом.
* Тропарь – краткое песнопение, раскрывающее сущность праздника, или краткие молитвенные воззвания, из которых состоит канон.
Рукава рубахи изорвались, кожа на локтях стерлась до крови. Как дополз, Антон помнил смутно, все было как во сне. Подойдя, Григорий три раза спросил, готов ли он принять монаший сан, дать обет безбрачия и послушания, отречься от своей воли и стяжания и исполнять главное предназначение монашеской жизни – непрестанную покаянную молитву за всех грешников. На что юнкер неизменно отвечал: «Да, готов».
Потом наставник, еще раз испытуя твердость постригаемого, трижды возвращал ему ножницы, и тот трижды отклонял их. Приняв ножницы в последний раз, Григорий крестовидно выстриг Антону волосы от уха до уха и от лба до шеи. После этого со словами «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа нарекаю тебя именем Макарий» закрепил окончательное отречение Антона от мира.
Теперь новопостриженный получил право облачиться в черную, заранее выстиранную, рясу и камилавку. Хоть и старенькое все было, но аккуратно залатанное и довольно крепкое. Григорий также вручил ему лестовку и деревянный крест с комком воска, в который закатал все состриженные волосы, молвив при этом:
– С сим крестом и восковым шаром, придет срок, к Богу явишься.
После пострижения молодой инок переселился в отдаленную келью и начал вести жизнь самую строгую.
А через четыре года в черные монахи были пострижены еще трое, один из них – эвенк. Этих в монашеский сан посвящал уже Макарий, временно исполнявший обязанности настоятеля после умершего в неполные 97 лет старца Алексия.

СВАТОВСТВО
Как и договаривались, Корней в конце лета опять пришел в монастырь и повел пятерых «женихов» в скит свататься (юнкер, принявший обет монашества, и штабс-капитан остались).
На четвертый день (шли долго, потому как не все были справными ходоками) в проеме между деревьев путники увидели высокий заплот из заостренных бревен с крепкими воротами. За ним на полянке копошились голопупые малыши под присмотром двух девиц. Подойдя, путники поздоровались с «воспитательницами».
– Что, теперь по две седмицы кряду водитесь? – спросил у одной из них Корней.
– Нет, дядя Корней. У Луши бабаня приболела, а я шибко люблю с детками возиться,– ответила огненно-рыжая, стройная и гибкая, словно молодая березка, девушка.
Поручику она приглянулась сразу же, до замирания сердца.
Подойдя ближе, буквально не дыша и не сводя с нее зачарованного взора, Орлов спросил:
– Как твое имя, красавица?
– Марьюшка, – прошептала она, застенчиво глядя в сторону и вспыхнув от непривычного мужского внимания как маков цвет.
Корней, заметивший, что поручику Марьюшка пришлась по душе, предупредил, что девице всего четырнадцать лет – просто рослая, а по уставу общины раньше шестнадцати замуж не можно.
Расстроенный офицер решил добиваться обручения, чтобы, не дай Бог, такую любушку, такую красу не сосватал бы кто другой.
Первым делом все вместе зашли к наставнику доложить, что прибыли. Тот сразу же отдал распоряжение готовить горницу к смотринам у себя в дому. А поручик, буквально вцепившись в Корнея, уговорил отправиться в дом к Марьюшке просить родителей обручить его с их дочкой.
Зайдя к ним, Орлов по-петушиному приосанился и, щелкнув каблуками, обратился к отцу девицы:
– Позвольте представиться: поручик Орлов. Покорнейше прошу вашего согласия отдать за меня через два года вашу красавицу-дочь. – Тут он слегка поклонился и покраснел от волнения. – Могу заверить – жить будет не хуже, чем в родительском дому. Обещаю холить и лелеять ее пуще вашего. Если вы не против, соизвольте обручить нас нынче же. Уж больно люба мне ваша златовласая лебедушка.
– Дочку обручить – не пирог испечь. Говоришь ты складно, а каков на самом деле? Кто за твои слова может поручиться? Да и у Марьюшки поспрошать надобно, люб ли ты ей, – с достоинством ответствовал отец.
– Моими поручителями могут быть ваш наставник и наш настоятель. Они знают, что я человек слова. А не дадите согласия, выкраду, беглову свадьбу сыграю. Кроме Марьюшки, мне никто не нужен.
– Эк раскозыряло тебя! Слово – тот же нож без ножен: поосторожней с ним надобно, – и, обернувшись к жене, велел: – Зови, мать, дочку. Ее спросить надобно.
Как оказалось, поручик девице тоже сильно глянулся. И, к радости нетерпеливого кавалера, их обручили в тот же день. При этом Марьюшка передала жениху в знак согласия залог – лучший платок. Теперь жених и невеста должны были, храня верность друг другу, ожидать брачевания два года.

Смотрины же остальных проходили в горнице дома Григория.
Когда офицеры вошли, пять девиц на выданье поднялись и поклонились в пояс. Щеки их зарделись, в глазах – застенчивость и смущение. Все как одна – в белах сорочках, поверх плечевые цветистые сарафаны, отделанные кружевами. Сев на лавки, они принялись прясть кудель, тихонько напевая на два голоса песню.
Женихи чинно расположились на длинной скамье за столом напротив и, вполуха слушая ладные переливы, окидывали оценивающими взглядами дышащие свежестью лица, нарядные сарафаны, скрывавшие ладные, крепкие фигуры.
Могучий есаул, подкручивая густые метелки усов, не сводил глаз с Аглаи – дочери Гаврилы, жившего по соседству с наставником, а добродушный ротмистр с непривычным для него замиранием сердца поглядывал на потупившую взор Аннушку – девушку из самой большой в скиту семьи Демьяна. Стесняясь своей блестящей лысины, он все откидывал голову назад, отчего казалось, что глядит на нее как бы сверху. При этом тугой ворот гимнастерки так врезался в его бычью шею, что лицо багровело и становилось свекольным.
Закончив песню, девицы принялись потчевать гостей пирогами с грибами да ягодами и поить чаем, заваренным на брусничных листьях. После угощения чинно поклонились и разошлись по домам.
Теперь гостям подавали жена наставника – расплывшаяся телом Анастасия, бывшая за сваху, и худая, остроносая перестарка Ефимия, так все годы и прожившая то ли приемной дочерью, то ли помощницей у бездетных супругов.
На столе появились духовитые, крупно нарезанные ломти свежеиспеченного хлеба, задымилась вареная оленина, политая сливками из кедровых орешков. Во время трапезы офицеры говорили хозяевам, кому кто по душе, на кого пал выбор.
Первой пошли сватать Аглаю для есаула Суворова.
Видный казачий офицер сразу приглянулся Гавриле, но он виду не подал.
– По сердцу ли тебе, почтенный, моя дщерь? – важно спросил он.
– Очень даже по сердцу сударь, краше вашей голубушки не видал.
От таких слов девица покраснела.
– А ты что, Глаша, скажешь?
Чтобы скрыть смущение, та затеребила концы платка. Усеянное веснушками лицо ее разгорелось еще пуще. Едва переведя дыханье, она поглядела на родителя.
– Говори, говори! Ишь скраснелась, засовестилась, – подбодрила мать и улыбнулась сквозь слезы.
– Тятенька, ежели благословите с матушкой – согласна. Глянется он мне, – наконец выдохнула она.
– Ну что ж, замужество – дело доброе, оно от Бога показано. Я поил-кормил дочь до венца, а тебе, братец, поить-кормить до конца. Да гляди, без надобности не забижай. Считайте, что зарученье рукобитное промеж нас свершилось, целуйте икону, а дальше – собор. У нас так: что там порешат, так тому и быть. Молитесь, чтобы на брачевание согласие от него вышло.
Тихой радостью вспыхнула Глаша. Видно, сильно по душе ей был есаул.

Мешковатый, но, сразу чувствовалось, большой внутренней силы ротмистр Пастухов, зайдя в дом своей избранницы, низко поклонился и широко, как будто не раз прежде виделись, улыбнулся родителям Аннушки.
– Вот, почтенные, пришел просить руки вашей распрекрасной дочери. Я хоть и не молод, но достойную жизнь ей непременно обеспечу.
Родители не возражали, и вспотевшая от волнения веснушчатая Аннушка, будучи девушкой необычайно доброй, никогда не перечившей родителям, хоть и не очень-то люб был ей жених-перестарок, не отказала – дала согласие. Тем более что и сама была в годах, а оставаться вековухой не хотелось.
Двум братьям-близнецам Всевладам приглянулись сестры-погодки вдовой красавицы Матрены. Она благословляла со слезами. Еще бы! Для нее они были светом в окошке, а тут обеих в один день забирают.
На соборе братия дивилась:
– Смотри-кась, брательники не токмо сами схожи, но и вкусы одне!
Когда черед дошел до них, глазастый и строгий дед Тихон, от которого не укрылось, что один из братьев, войдя, перекрестился на образа тремя перстами, мстительно зашумел:
– Этим отказать! Кто-то из них лживый. Переправу прошел, а креститься продолжает, как антихрист. Новообрядцем остался, стало быть, в душе!
– Так их же двое, как определим, кто крестился не по вере? Почему обоим отказ? – вытаращил глаза Демьян.
– А ты могешь различить их на лицо?
– Вряд ли.
– Так и я не берусь точно сказать, кто из них обманный. Потому, дабы не ошибиться, отказ объявить обоим.
– Тихон, погоди, ты сколько лет крестишься? – спросил наставник.
– Так скоко помню себя.
– Вот то-то и оно, а эти всего месяц как переправу прошли, не отвыкли еще от трех перстов.
– Можно извинить, – согласились скитники с доводом настоятеля.
Поникшие было братья враз затопорщили конопляные бородки.
А вот есаулу Суворову и ротмистру Пастухову разрешение на брачевание дали с ходу: сомнений не было – женихи достойные.
После полудня все собрались в молельном доме на брачевание. Женихи и невесты, стоя на шубах, вывернутых мехом наружу, перед Христовой иконой с хлебом и солью, в присутствии своих родителей и наставника дали клятву в любви и верности.
– Отдаем не в рабы, а в помощницы. Просим не обижать, беречь девиц наших, а ежели чего не знают, поучить терпеливо, – напутствовал женихов довольный Григорий и следом благословлял каждую пару в отдельности: – Дай Бог вам совет да любовь, дом нажить, детей наплодить.

Утром, переложив приданое из сундуков и коробов во вьючные мешки, отправились на оронах в монастырь. Молодухи в дороге назад не смотрели. Знали: коли оглянешься – счастье на старом месте останется.
Шустрая Матрена уговорила-таки наставника Григория отпустить и ее, дабы помочь на первых порах дочерям и другим молодицам устроиться на новом месте.
Она как-то быстро подружилась с настоятелем монастыря Алексием-Лешаком. Много помогала ему в хозяйственных делах, пекла просфоры.
Среди всех прочих обитателей монастыря ей сразу приглянулся штабс-капитан. И хотя он не принял старую веру, она нутром чуяла в нем родственную душу. Николай Игнатьевич жил особняком и страдал оттого, что вроде и не монах, а оказался в одиночестве. Вдова, жалея неприкаянного мужика, частенько заходила к нему. Она старалась, как могла, скрасить его и свое невольное сиротство: заносила блины, пироги, штопала его вещи. Засиживалась порой допоздна. Говорили обычно вроде о пустяках, а обоим было как-то легко и покойно друг с другом. Вскоре они и дня не могли прожить, не увидевшись. Однажды она осталась у него…
Для Варлаамовской общины – случай небывалый.

С ТОПОГРАФАМИ
Бэюн обещал ждать топографов в устье речки Быстрой, возле приметной лиственницы с орлиным гнездом на сломанной макушке. Место было выбрано не случайно. Их должны были доставить на аэросанях, но дальше на них не проехать: речка изобилует промоинами, а на порогах и вовсе не замерзает. По буреломной же тайге тем более не пробиться. Поэтому на север к Пикам, в район начала работ, планировали добираться на оленьих упряжках. На них же передвигаться и по намеченным маршрутам.
Оленевод опасался, что из-за недавних метелей топографы к назначенному сроку не поспеют. Но, слава богу, стыковка прошла без накладок: кочевники ожидали менее часа. За это время успели натаскать сушняк для костра, повесили греться заполненный студеной водой котелок. Вокруг понатыкали колышки, надели на них для просушки рукавицы, разлили по кружкам вскипевший чай и устроились на оленьих шкурах согреться бодрящим напитком. В это самое время уловили какой-то гул. Казалось, будто к ним приближается потревоженный пчелиный рой. Бэюн сразу смекнул – аэросани!
Ему уже доводилось ездить на них, и он объяснил ребятам, что это большая брезентовая палатка на железных нартах. Сзади у нее крутится гнутая палка. Крутится так быстро, что ее не видно, но сани толкает, как десять самых сильных сокжоев*.
* Сокжой – дикий северный олень.
Ороны, обладающие более тонким слухом, насторожились и повернули морды на юг еще раньше и все поглядывали в ту сторону, пока, наконец, не показались, все в снежных вихрях, чудо-нарты.
Два дня ушло на сортировку, упаковку груза, обучение топографа, геодезиста и троих рабочих экспедиции обращению с оленями. Самые ходовые вещи укладывали так, чтобы в дороге была возможность легко и быстро достать их, не вороша весь груз. При этом важно было, чтобы при опрокидывании нарт ничто не выпало и не потерялось.
Для Петра, геодезиста отряда, и рабочих, приехавших по набору из Башкирии, было открытием, что эвенки ездят на нартах не полулежа, как им представлялось, а сидя, свесив ноги на одну сторону, чтобы придерживать сани, когда те накреняются.
Вечером начальник отряда уединился и стал что-то записывать в блокнот. Звали его Андреем Емельяновичем. На вид лет сорока. Среднего роста, плечист и худ. Карие глаза сияют, как спелые смородины после дождя.
Бэюн некоторое время молча наблюдал, как острая тонкая палочка, зажатая между узловатых пальцев, бегает по белому листу. Наконец не стерпел, спросил:
– Зачем след такой кладешь?
– Пишу дневной отчет о проделанной работе и о том, что нового узнал или увидел.
– Про меня писал?
– И про вас.
– Хорошо пиши! Пусть все лючи знают Бэюна!

* * *
Тронулись легко и весело, сразу перейдя на рысь. Оживший снег, сплошь покрытый мудреной вязью заячьих петель, заскрипел, запел под полозьями. Впереди высились массивы щетинистых гор, могучих и прекрасных в своей неподвижности. На их фоне караван казался крохотным и беспомощным.
На ямах и буграх людей раскачивало, бросало из стороны в сторону. Не имеющие ездовой практики рабочие с трудом успевали перекидываться с одного края на другой, удерживая нарты, одновременно приобретая навык управления упряжкой и вожжой, привязанной справа к голове крайнего орона. На спусках тормозили установленным впереди, между полозьями, остолом – палкой с острым костяным наконечником.

* * *
Каждое утро в отряде начиналось с того, что Бэюн со своим сыном Васкэ ловили маутом – длинным, плетенным из сыромятной кожи арканом с костяным кольцом – разбредшихся в поисках корма оленей. Одни срывают лишайники, космами свисающие с еловых веток, другие копытят из-под снега ягель. Между его пружинящими клубками капельками крови алеют раздавленные широкими копытами ягоды брусники, иногда клюквы. Наевшись, некоторые ороны начинали слоняться по лагерю в поисках чего-нибудь солененького, пробуя на вкус и жуя все что попадется: рюкзаки, рукавицы, шапки.
Проворно бегая на коротких лыжах, словно приросших к ногам, эвенки ловко маневрировали между деревьев. Чтобы подойти на расстояние броска, оленей подманивали криком «Мэк, мэк!», одновременно протягивая соль или комки снега, пропитанные мочой. Те, как только завидят желанную приманку, тотчас бегут полизать ее.
Когда бык замечал летящий на него аркан, в ужасе шарахался, словно видел его впервые, и, когда тот затягивался на шее, хрипел, бешено упирался, рвался, дико водил выпуклыми глазами. Оленевод же тем временем быстро подтягивал оленя и привязывал недоуздком к нартам. После этого животное сразу успокаивалось и покорно исполняло все команды каюра. А те снова свивали арканы в кольца и делали новые броски. И так до тех пор, пока все намеченные быки не оказывались запряженными в нарты.
Бэюн бросал арканы сызмальства, но все же из трех бросков один бывал неудачным. У Васкэ – два. Изосиму бросать пока не давали.
Олени – животные кроткого нрава и довольно послушные. Они честно тянут нарты до тех пор, покуда остается хоть немного сил. Никогда не кусаются, не лягаются, в отличие от лошадей. Те уж больно самостоятельны. Волю любят. Могут вообще на несколько дней убежать в тайгу, и на то, чтобы собрать их, потом уходит целый день. Тем не менее якуты, в отличие от эвенков, отдают предпочтение лошадкам. Местная порода отличается тем, что они так же, как и олени, умеют копытить траву из-под снега. Для них не требуется хлопотная заготовка сена на зиму.
По снегу, даже глубокому, северные олени передвигаются легко благодаря широко раздвигающимся копытам, которые почти вдвое больше, чем у любого другого вида оленей. С ними, особенно в начале пути, когда животные упитанны и полны сил, мороки мало. Проблемы появляются позже, когда животные начинают слабеть. Верный признак усталости – хвост. Если он опущен – орон притомился. Когда животное устает так, что не может идти, ему связывают четыре ноги вместе и, подняв вдвоем за ноги, встряхивают несколько раз в воздухе. «Взбодренный» таким образом орон бежит после этого еще несколько верст.
Пока Бэюн запрягал оленей, Васкэ и Изосим умывались снегом (это делало менее чувствительной к морозу кожу лица), разжигали костры, набирали из промоины воду, кипятили чай, варили кашу. Когда рабочие вставали, олени были уже собраны и еда готова.

* * *
Прямые участки реки, как правило, покрывал плотно спрессованный ветрами шершавый снег, передуваемый виляющими космами поземки. Олени мчались по нему так, что в ушах свистело и каюров обстреливали комочки снега, летящие из-под копыт. У людей на усах от дыхания росли сосульки. Ресницы и шапки покрывались белой изморозью.
На излучинах снежный покров был молодым и пушистым, не смятые ветром снежинки под лучами солнца искрились так ослепительно, что казалось, будто мчишься мимо бриллиантовых россыпей. Чтобы уберечь глаза от брызжущего света, Бэюн с Васкэ использовали «очки» – дощечки с узкими прорезями. Остальные участники экспедиции долго храбрились, но, когда заболели глаза и смотреть стало трудно, попросили эвенков сделать им такие же.
В дороге, кроме леса и гор, возвышавшихся за ним, люди ничего не видели. Ехали, не имея представления о местности, которую пересекали, – топографу и геодезисту это было крайне неприятно. В конце концов профессиональное любопытство взяло верх над практичностью, и, хотя этот район не входил в зону работы отряда, Андрей Ермолаевич распорядился свернуть на ближнюю к речке плешивую, утыканную горелым лесом возвышенность. Поднявшись на нее, наконец осмотрелись.
Они находились посреди гористого края с широкими падями и пологими, лесистыми сопками, перемежающимися низкими седловинами. На севере – там, где предстояло вести топографическую съемку, – горизонт закрывали высокие хребты.
При спуске обратно, к речке, то одни, то другие нарты, цепляясь за обгорелые пни и валежины, переворачивались. В местах, где снег был особенно рыхлым и глубоким, передовые олени быстро выбивались из сил, и Бэюну то и дело приходилось чередовать упряжки. Порой он сам вставал на лыжи и шел перед караваном – пробивал дорогу. Поодаль от них семенили по снегу многочисленные здесь белые куропатки. Изосим с Васкэ настреляли с пяток на ужин.
Впереди показалось небольшое черное пятно. Вот оно быстро пересекло склон и скрылось в чаще. Поравнявшись со свежей снежной траншеей, Бэюн сразу определил: росомаха. Самое пакостливое в тайге существо, похожее на маленького медведя.
– Плохой зверь. Ест мало, портит много. Убирай все надо, – предупредил он.
На четвертый день пути речка разделилась на несколько мелких ручьев, а затем и вовсе затерялась на лесистом, заснеженном плато. Каравану следовало идти на северо-запад к горному массиву, исполосованному глубокими зарубками ущелий. В ту же сторону тянулся неглубокий тектонический разлом.
Обнаружив его, топограф даже обрадовался: в предписании с перечнем работ было задание – попутно, там, где представится возможность, провести визуальную разведку геологии местности и собрать необычные образцы пород. Разлом идеально подходил для этой цели: четкие, слоистые выходы древних отложений, как содержательная книга, могли без утайки поведать о миллионах отпечатавшихся в них лет и были доступны для сбора образцов.
Андрей Ермолаевич, не колеблясь, распорядился съехать в него.
– Начальник, не надо туда ходи. Худой дорога, там злой дух живи, – запросил перепуганный Бэюн.
– Твое дело за оленями смотреть да нартами управлять, а куда ехать, я сам решать буду, – неожиданно резко ответил начальник партии.
Разлом с каждой верстой все глубже вгрызался в плато. Вскоре он превратился в мрачный каньон глубиной в 20-25 саженей, обрамленный поверху могучими кедрами. Местами стены угрожающе сближались. Мертвая тишина, царившая вокруг, усиливала тягостные ощущения.
За весь день не увидели ничего живого. Только раз пролетела одинокая ворона. Заметив ползущий по дну каньона караван, она так удивилась, что, сделав три небольших круга, уселась на торчащий камень и стала восторженно каркать. Потом, лениво взмахивая крыльями, поднялась и исчезла за кромкой «коридора». Андрей Ермолаевич с тоской глядел на вольный полет птицы и мысленно завидовал бездумной легкости ее жизни.
Особую тревогу у людей вызывали висевшие над головой внушительные козырьки снежных надувов. Один из них обрушился совсем недавно и завалил проход угловатыми, плотными глыбами.
– Куда едем? Надо возвращаться. Такой козырек сразу весь караван похоронит, – ворчали рабочие.
Теперь уже и сам Андрей Ермолаевич поглядывал вверх в поисках понижения, чтобы выбраться из каньона, пока ненароком не завалило, но стены становились все круче и выше.
– Какого черта мне навесили собирать образцы? Тьфу ты! И зачем я полез в эту дурацкую щель! – ругался он. – Пошевеливайтесь, а то ползете, как дохлые мухи! – в сердцах накинулся он на каюров.
– Зачем кричать, начальник? Дурной слово злой дух будит, он плохо всем делай. Не ругайся, худо будет, – пытался успокоить топографа Бэюн.
Эвенк как в воду глядел. Навстречу каравану по каменной трубе потянул, набирая силу, ветер. Воздух наполнился бесчисленными летящими кристалликами.
Андрей Ермолаевич вздохнул и, глянув на проводника, развел руками: прости, виноват, мол.
Ветер крепчал. Вскоре вихрящиеся хвосты снега, сливаясь в единый поток, превратились в мутное, густое месиво. Казалось, что не ветер гонит снег, а, наоборот, снег, мчащийся по узкому ущелью, как поршень выдавливает воздух. Останавливаться было опасно – занесет в два счета. Понурые ороны, подгоняемые людьми, шли тяжело дыша, с трудом вытягивая тонущие в рыхлом снегу нарты.
Впереди показался массивный скальный выступ, перегораживающий разлом почти до середины. Подойдя к нему, путники словно попали в другой мир. На расстоянии вытянутой руки бушует, дико завывает метель, несутся снежные заряды, а здесь, под защитой каменного утеса, тихо. Лишь при сильном порыве закинет снежную крупку.
Плотно сгрудившись, караван встал в затишке. Уставшие олени тут же выбили в снегу ямы и улеглись в них отдыхать. Им ни мороз, ни ветер не страшны: жесткая, длинная шерсть с очень густым подшерстком служит надежной защитой.
Из спрессованного ветром снега люди нарезали кирпичей, выложили с наветренной стороны стенку в человеческий рост и забрались в спальники из мягких оленьих шкур с мехом внутрь. К счастью, они имелись у всех. Без них ох как трудно человеку противостоять пурге, особенно когда силы на исходе. Поддавшись соблазну, приляжешь передохнуть всего на минутку – глядь, а буран уже намел над тобой могильный холмик.
Все уже легли, один Бэюн все сидел на краю нарты. Отвернувшись, он полез за пазуху и достал деревянного идола. Поставив на ладонь, стал ему что-то сердито выговаривать. Потом поколотил о нарты и воткнул в снег, оставив на виду щекастую, приплюснутую голову. Топограф, наблюдавший за всем этим вполглаза, придвинулся к каюру, спросил:
– Что это ты там поставил? – И потянулся за идолом.
– Нельзя трогай! Пускай мерзнет! – сердито остановил Бэюн. – Это моя бог – Сэвэки. Маленько учил его. Зачем пурга терпит, зачем нам не помогает? Пока пурга сюда ходи, не возьму его. И ты свой бог побей. Пускай пурга кончает.
– Мы без бога живем. Наш бог – наука.
Наказав идола, Бэюн на этом не успокоился. Он достал лук и выпустил против ветра стрелу без оперения, пояснив:
– Моя ветер убивал.
Под утро в каньоне похолодало, воздух от крепнущего мороза стал жестким. Из спальников выбирались с трудом. Мышцы ног и спины болели, как после кулачного боя, но достаточно было нескольких движений – и все проходило.
Перекусив всухомятку, двинулись дальше. Некоторое время олени тянули дружно, оставляя позади себя полосу взбитого снега, но вскоре стали сдавать. Изнуренные бескормицей и трудной дорогой ороны шли рывками, спотыкались и падали один за другим. Тех, кто падал в упряжке, поднимали и привязывали сзади к последним саням. Когда олень и там начинал качаться, как пьяный, Бэюн подходил и щекотал его за ушами. Если олень не реагировал, объявлял решительно:
– Орон силы кончал. Отдыхать надо. Ягель собирать надо.
Люди лазили по камням и сдирали с них чахлые мхи и лишайники. А в круглых черных глазах оленей тем временем разгоралась надежда.
Наконец разлом, расходясь широким раструбом, вывел караван к речке; она текла вдоль заснеженной гряды туда, где между гор спрятался проход, по которому они должны свернуть на северо-восток и углубиться в горный массив, – на самой высокой его точке и предстояло установить первый триангуляционный знак*. С того места следовало начать топографическую съемку местности.
* Триангуляционный знак – опорный геодезический пункт в виде деревянной или металлической ажурной пирамиды, предназначенный для точного определения координат местности.
Неожиданно на береговой возвышенности сквозь висящую в остуженном воздухе изморозь проступили неясные очертания юрт, увенчанные столбами дыма. Воодушевленные путники тут же повернули к селению. Под берегом на льду, неподвижно скорчившись над прорубью и опустив в нее лесу, сидел якут, одетый в потертую, всю в заплатках кухлянку. Вокруг него уже лежали с десяток жирных чиров. Когда караван проходил мимо, рыбак даже не поднял головы. Не сводя слезящихся от мороза глаз с проруби, лишь откликнулся на их приветствие:
– Дорова.
Спустя несколько секунд вдруг очнулся и подпрыгнул словно ужаленный:
– Дорова, дорова! О, много вас! Я Коля! Кто командира, как звать?
– Андрей Ермолаевич, – представился, протягивая руку, топограф. – А что, Коля, можно ли у вас заночевать?
– Конесно можно. У брата Богдана юрта большая. Кэпсе* уже давно о вас есть.
* Кэпсе – таежная почта якутов. Каждый якут, узнавший о значимом событии в те далекие времена, обязан был без промедления сесть на коня и скакать в любое время дня и ночи, в любую погоду, и передать эту весть ближнему соседу, живущему иногда за сто верст.
Погрузив Колин улов на передние нарты, поднялись на берег. Якутское поселение – наслег – состояло из двух десятков юрт и лабазов. Последние стояли на высоких столбах, и взобраться на них можно было только по приставной лесенке. Там хранят продукты, добычу. Возле каждой юрты в сугробах вырыты одна-две пещерки – укрытия для собак.
Поодаль паслись заиндевелые мохноногие лошадки с густыми, длинными гривами и челками до самых глаз. Они методично копытили из-под снега пожухлую траву. Изосим впервые видел коней. «Похожи на молодых лосих, но красивше», – оценил он. Особенно его поразили их глаза. Умные, ласковые, и смотрят так, будто все понимают.

Из ближней к речке юрты с крохотными, как мышиные глазки, окошками на исступленный лай вышел рослый по якутским меркам мужчина с плоским, скуластым лицом, обрамленным копной черных волос. По краю подбородка и с верхней губы его в беспорядке торчали редкие волоски – потешная претензия на бороду и усы, – это был тот самый «брат Богдан». В меховом кафтане, подвязанном кожаным поясом, и в шапке из волчьей шкуры с рысьей оторочкой, этот немолодой уже человек поздоровался со всеми за руку, чем сразу расположил к себе.
– Кто вы? Откуда? – деловито осведомился он, оглядывая каждого смышлеными глазами.
– Топографы из Алдана, идем к Пикам, – ответил Андрей Ермолаевич. – Нельзя ли у вас заночевать?
– А веселой водой угостишь? – простодушно спросил хозяин.
– Непременно.
Якутские юрты не имеют ничего общего с чумами эвенков. Они гораздо основательней. Каркасом служат не жерди, а четыре бревенчатые стойки, связанные сверху поперечинами. Стены сложены из тонких бревнышек, обмазанных глиной вперемешку с конским и коровьим навозом. Крыша плоская, земляная. Входная дверь обита шкурами. Пол тоже земляной. В центре – печь. От нее вдоль противоположной от входа стены – покрытый шкурами канн *. Справа от двери – большой меховой полог. Слева – что-то вроде кухонного угла. Оконца закрыты кусками стекол, вшитыми между слоями бересты, вырезанной в виде рамки.
* Кан – широкий дымоход, идущий вдоль стен юрты. В русских избах его называют «боров»
или «кабан».
В тех юртах, где живут якуты победнее, в оконных проемах оленьи или конские мочевые пузыри. С наступлением устойчивых морозов их, как правило, вынимают и вставляют куски льда толщиной с ладонь – он лучше держит тепло. Стыки по краям, чтобы не дуло, замазывают снегом с водой. На льду изнутри теплой юрты постоянно оседает слой инея. Его каждое утро соскребают ножом. У семьи обычно две юрты, летняя и зимняя. Зимняя юрта меньше размерами, но лучше утеплена.
Задержавшись возле понравившихся ему мохнатых лошадок, Изосим вошел в юрту последним. Свернув на теплый дух, шедший из проема слева, он увидел во мраке большие грустные глаза. Утробно вздыхая, животное меланхолично перетирало зубами травяную жвачку. Сообразив, что ошибся, парнишка вышел и, отворив соседнюю дверь, оказался в жилой юрте.
Якуты очень обрадовались свежим людям. Мать Богдана, старушка в коричневом халате чуть ниже колен, что-то крикнула – и тут же два подростка, прихватив кожаные мешки и топор, выскочили из юрты. Вскоре они вернулись, сгибаясь под тяжестью поклажи. Вынув из мешка несколько поблескивающих, как вороново крыло, камней, положили их в печь. Камни занялись синеватым пламенем и вскоре жарко раскраснелись. Запахло тяжелой гарью.
«Уголь, что ли?» – мелькнула неуверенная догадка у Андрея Ермолаевича.
– Можно взглянуть?
– Смотри, не жалко.
– Да это же чистый антрацит! Откуда он у вас?
– На тот гора бери. Иди, покажу.
Выйдя во двор, Богдан указал на крутой, почти бесснежный склон отрога. Его рассекал черный, в несколько метров, пласт. Судя по тому, как много вело к нему троп, было ясно, что якуты пользуются дарами этой природной кладовой постоянно.
– Какое богатство! А главное – добывать можно открытым способом! – восторгался, делая пометки в блокноте, Андрей Ермолаевич.
Вскоре поспел обед. Расселись на низеньких табуретках, кому не хватило – на шкурах. Топограф налил в кружку спирт, развел водой. Хозяин юрты, «покормив» огонь, отпил свою долю и передал брату. Так кружка с веселой водой обошла всех взрослых членов семьи.
Закусили. Кто жирными спинками амура, кто хаапом – колбасой из конской крови. Каждый раз, подавая новое блюдо, Валентина, жена Богдана, приговаривала:
– Попробуйте костный мозг. Попробуйте сохатиную печенку. А это редкое лакомство – желудки щук, только что поджарила на углях.
Геодезист Петр с удивлением поглядывал на нее и, не утерпев, спросил:
– Где вы выучились так хорошо говорить по-русски?
– У меня отец русский. Из ссыльных.
Похлебав густой мясной бульон с лепешками, гости переключились на чай. И только выпив чашек по пять, они почувствовали, как живительное тепло наконец растеклось по всему телу.
– У вашего чая необычный и очень приятный вкус, – заметил один из рабочих.
– А мы для заварки используем крупинки засохшего березового сока, – пояснила польщенная Валентина. – Срезаем черные комочки на стволах и завариваем. Даже немного положишь – сластит. Жаль, кумысом угостить не могу – кобылы только начали жеребиться.
За разговорами чай у хозяина остыл. Он придвинулся к печке и, взяв раскаленный камушек пальцами, бросил его в кружку.
– Да у вас на все свои придумки! – похвалил находчивого якута топограф.
– У всякой птахи свои замахи, – рассмеялась, гордясь мужем, Валентина.
Спать гостей уложили в меховом пологе. Хозяева устроились на теплом кане, покрытом шкурами.
Утром все члены семьи умывались, черпая воду из тазика, терли золой зубы и полоскали рот подогретой водой, вытирались чистым полотенцем.
На завтрак подали строганину из конины, костный мозг и неизменный чай.
Одеваясь, Андрей Ермолаевич с удивлением обнаружил на разорванном сбоку полушубке аккуратную заплатку. Нетрудно было догадаться, кто так позаботился. Растроганный, он подошел к Валентине и от всего сердца поблагодарил ее.

Обитатели наслега товары для своих нужд покупали в лавке «Якутгосторга». Продавец по имени Фадей жил в соседней с Богданом юрте. Жители наслега прозвали его за жадность Процентом. Хотя делать покупки у торговца с такой репутацией не хотелось, было глупо не воспользоваться удобной возможностью пополнить запасы продуктов. Потом отправились к местному тойону договариваться насчет приобретения лошадей и овса. Андрей Ермолаевич уже убедился, что оленей у них маловато. Не успевая восстанавливать силы, они быстро уставали и после обеда еле плелись. Поэтому решил подстраховаться и приобрести несколько выносливых якутских лошадок. После долгих торгов удалось снизить цену в два раза. Правда, как позже выяснилось, тойон надул-таки их: один жеребец из четырех вскоре пал, видно, хворый был.
Больше всех появлению лошадей в отряде радовался Изосим. И чем ближе он узнавал этих животных, тем больше симпатии, вплоть до восхищения, испытывал к ним. Они отвечали взаимностью – слушались с полуслова. Как скупы и порой едва уловимы движения, которыми животные обмениваются между собой! Как умеют они понимать выражение лица, интонации голоса человека! (По окончании полевых работ Андрей Ермолаевич, видя любовь скитника к лошадям, подарил ему двух, и Изосим въедет в стойбище, а потом и к себе в скит на гнедом жеребце.)
Пока ходили, Коля принес из лабаза пару гольцов шириной в восемь пальцев. Ловко отрубил у рыбин головы и хвосты. Чуть-чуть отогрев у камелька, срезал ножом кожу и настрогал изящные, тонкие, словно хрустальные, сворачивающиеся прямо на лету стружки мякоти. Посолил и подал.
– Ну как рыба?
– Ум съешь!
– Ум оставь. Рыбу ешь, – довольно захихикал заядлый рыбак.
Нежная строганина действительно была восхитительна – просто таяла во рту.
Местным жителям рыба служит ощутимым подспорьем, особенно в голодные годы. Здешние гольцы, муксуны, пелядка и сиг вкусны необычайно. Но самая изысканная строганина и юкола получается все же из сочащегося жиром розово-желтого мяса чиров.
Рыбу якуты солят редко. Зимой замораживают и хранят в ледниках, а летом готовят юколу – сушат рыбу на ветерке под навесами на жердях. Перед этим ее рассекают вдоль хребта на две пластины и мясо надрезают с внутренней стороны. Кости и внутренности отдают собакам.
Юкола бывает двух видов: белая – вяленная на солнце – и коричневая – дополнительно прокопченная в специальных шалашах-дымокурах. Она намного аппетитнее. Хотя, впрочем, это дело вкуса.

* * *
Укладывая груз на нарты, Изосим, с трудом размыкая застывшие от холода губы, пожаловался:
– Мороз здесь заметно крепше нашего.
– Сейчас уже не сильный. Бывает, шепот звезд слышно, – ответил помогавший ему Богдан.
– Чего, чего слышно?
– Так говорят, когда шуршат крупинки льда в воздухе. Кажется – звезды шепчут, – улыбнувшись, пояснил якут.
Тепло попрощавшись с гостеприимными братьями, отряд растворился в густой стылой мгле. Но не успели они отъехать и двух верст, как Богдан нагнал их на мохнатой кобылке.
– Провожу. Поворот к Пикам с речки не заметно, – буднично пояснил он свое появление.
Долина, по которой текла речка, в этом месте устремлялась вверх довольно круто. Поэтому она изобиловала порогами, и над незамерзшими сливами стоял пар. Берега вокруг таких участков покрывали бугристые от разлетавшихся брызг наледи. Когда проезжали по ним, нарты, чтобы не съехали в черную кипень, приходилось придерживать. А вот за оленей можно было не беспокоиться. Они сами выбирали места, куда безопасней ставить копыта.
Прохода в долину, конец которой упирался в заветный горный массив, достигли на второй день. Он действительно был мало приметен, и, не будь провожатого, отряд, возможно, и проскочил бы его.
Перед расставанием Богдан снял волчьи рукавицы на ремешке и нарисовал в блокноте топографа, как лучше пробираться к Пику – красивому гольцу, возвышавшемуся над окрестными горами в виде правильного конуса. Потом осмотрел лошадей.
– Слабых тойон дал – пасть могут. Сильно не грузите, – расстроился он. – В горах не торопитесь – суетливая белка первой под пулю попадает. Вон на той горе, – показал он на двугорбую вершину, – круторог живет. Я его знаю. Он совсем, пожалуй, старик. Все ему надоели, один живет. Наверное, помирать скоро будет. Следы увидите, привет передайте.
– До чего приятный человек! Своих забот полон рот, а о других так беспокоится, – дивились рабочие, когда якут отъехал.
– В этих краях иначе нельзя! В одиночку, без доброжелательной взаимовыручки не выжить. Это выработано веками и уже в крови у местного населения, – пояснил топограф.
Через Г-образный проход между скал караван медленно заполз в долину, ведущую к Большому Пику. Ее с двух сторон окружали скаты гор, изрезанные короткими ущельями. С самых крутых, похоже, совсем недавно сошли лавины, отчего их склоны казались черными, мрачными, а у подножья бугрились снежные валы. В долине стояла редкая тишина. Ветер не заглядывал сюда, и снег лежал на ветвях деревьев, нетронутый с самой осени.
Чтобы помочь оленям, Бэюн взял поводной ремень передней упряжки и пошел на лыжах впереди. Несмотря на это, нарты глубоко зарывались в перемерзший и сыпучий, как зерно, снег. Продвигались толчками. Костлявые спины оленей горбились от натуги. Запененные морды тыкались в снег и хватали его дрожащими губами. Натянутые постромки временами звенели от напряжения. Каждая верста давалась неимоверными усилиями.
Люди шли молча: при такой работе не до шуток и разговоров. Переводя дыхание после очередного броска, проводник попросил начальника отряда:
– Андрей Ермолаевич, ночевку делай. Олени устали. Дальше не идут – видишь, валятся, дышать не могут. И лошадям совсем худо.
– Нет, друг, давай еще версту промнем, я с тобой впереди пойду. Надо как-то осилить.
И действительно, из каких-то неведомых источников вливаются в уставшие мышцы крохотными порциями силы, и обоз продолжает путь. В итоге за день одолели десять верст, хотя вымотались так, будто за плечами осталось не меньше сорока.
Ночью уставшему отряду не давал спать отвратительный волчий вой. Перепуганные голодной песней олени тоже не смыкали глаз и жались к костру. Бэюн несколько раз стрелял в то место, откуда несся вой, но обнаглевший зверь даже не прервал своей вселявшей ужас и тоску песни.
Утром увидели, что волк подходил к лагерю совсем близко, но с рассветом ушел по тропе вверх, и караван двигался теперь по его следу. Вдруг передние быки остановились и громко зафыркали – на бугре стоял лохматый пес. Приглядевшись, люди поняли, что он стоит на крыше наполовину занесенной снегом юрты.
Собака, явная помесь с волком, скалила ослепительно белые клыки и устрашающе рыкала. С березы слетела испуганная белая сова и исчезла в ельнике. Внутри юрты что-то громыхнуло, скрипнула обитая конской шкурой дверь. В образовавшийся проем выглянула и тут же исчезла седая голова. Почти сразу из юрты вышел жилистый, коренастый якут лет сорока пяти, с берданкой в руках. Увидев людей, он широко заулыбался. Прикрикнув на грозного стража, пояснил:
– Думал, шатун. Один прошлый год стрелял – чуть мать не ел… Заходите, – пригласил хозяин, которого, как позже выяснилось, звали Федором.
Пройдя мимо терпко пахнущего навозом хотона с кобылами и новорожденными жеребятами на ногах-тычинках, путники, откинув шкуру, попали в жилую, ужасно задымленную – с бревенчатого потолка буквально свисала черная бахрома копоти – юрту.
Снаружи, из-за того что была завалена по крышу снегом, юрта казалась маленькой, но в ней свободно разместились все. Пока Федор откапывал окно и соскабливал с него намерзший за ночь толстый слой инея, его мать, прямая как жердь старушонка в цветистом вышитом халате, с двумя тонкими седыми косичками, принялась готовить еду: раскатывала круто замешанное пресное тесто и клала ненадолго на сковородку. Когда тесто немного подсыхало, натыкала его на палочку и поворачивала то одной, то другой стороной к жарким углям. Через несколько минут аппетитно пахнущая лепешка была готова.
Выставив их на стол, устроилась на теплом кане и, вперив карие, в кружеве морщин глаза на танцующее пламя камелька, отрешенно курила трубку, не вмешиваясь в разговор мужчин. Изредка только вздохнет, глянет украдкой на гостей и опять сидит дымящим истуканом.
После трудной дороги особенно приятно было пить заваренный на травах чай и есть испеченные на открытом огне душистые ячменные лепешки.
На низко подвешенной полке с посудой тускло поблескивали ложки из желтого металла. Андрей Ермолаевич сразу определил, что они золотые.
– Федор, откуда у вас такие ложки?
– Сам отлил.
– Как это? – изумился топограф.
– Грел желтое железо на сковороде. Когда стало как вода – лил в глиняную форму. Русский инженер так учил. Еще кружку лил. Однако кружка худой. Чай быстро холодный. Миску лил. Зачем холодный чай? Еще пули лил на амаку.
– Да вы с ума сошли! Это же золото! Какое преступное невежество! За такую ложку можно тысячи алюминиевых купить! Стране для подъема промышленности остро не хватает валюты, а ты золотыми пулями по зверю палишь! Какой абсурд!.. – негодовал начальник партии.
Простодушный Федор никак не мог взять в толк, почему начальник сердится, но из услышанного все же уразумел, что поступал худо, и заволновался.
– И где ты его берешь?
– На ключе.
– Место помнишь?
– Что помнишь? За юртой. В горах тоже есть. Один тут, один там лежит. Везде есть.
– Хорошо. Завтра покажешь. Надо на карте отметить. Про то, что здесь есть золото, никому не рассказывай – это государственная тайна. За ее разглашение – тюрьма. Понял?
Старуха, слышавшая весь разговор, зашлась скрипучим, как расшатанная нарта, кашлем. Когда приступ кончился, стала ругать сына:
– Ты морозил уши, не слушал мать. Говорила, не бери желтое железо. Теперь тюрьма будет. Кто меня хоронит?
Андрей Ермолаевич видел, что Федор изрядно струхнул, и, решив успокоить якутов и смягчить настрой разговора, проникновенно сказал:
– Федор, я поручаю тебе от имени рабоче-крестьянской власти чрезвычайно важное дело – охрану этого ущелья. Дам тебе справку, что эти земли в госрезерве, под особой охраной государства. Если кто зайдет, скажешь: уходи, иначе в тюрьму посадят. Понял?
– Для лошади один кнут, для человека – один слово хватает, – обрадованно кивая, ответил якут.
– Молодец, обеспечишь режим охраны, народ спасибо скажет.
Федор после таких слов заметно воспрял духом.
Для того чтобы хозяева в полной мере прочувствовали ответственность и важность возложенной на них миссии, Андрей Ермолаевич угостил старуху и сына спиртом. Выпив, тот опять принялся оправдываться:
– Начальник, Федор хороший якут, желтый железо сапсем не торговал. Дядя торговал, отец торговал, брат торговал – Эскери наказал. Федор сапсем не торговал – духа не сердил. Федор крепко охранять будет – никто не зайдет.
– Довольно, Федор. Я тебе верю. А с родней-то что случилось?
– Худо случилось. Они сапсем пропадай. Давно пропадай. Дядя факторию желтый железо возил. Мука, чай привез. Второй раз его пьяный делали. Сапсем мертвый делали. Потом отец возил. Менял два тюка черный чай, ящик плиточный табак, медный котел, топор. Потом нам сказал – еще много собирай, меняй будем. Его грызли волки. По следу искали. Мать плакал, просил не собирай желтый железо. Брат не слушал, тоже пропал. Теперь вдвоем. Нельзя якуту нарушать закон предков. Когда якут лошадь не смотрит, кумыс не делает, охота, рыбалка не ходит – горный дух Эскери якута забирай к себе.

Утром, пока Федор показывал топографу место, где собирает самородки, старуха, стараясь угодить большому русскому начальнику, настрогала полный таз тонкой, сворачивающейся в трубочки розовой мякоти молодой конины и подала ее на стол вместе с колбы – острой приправой из черемши. Потом еще нарезала целое блюдо кровяной колбасы, а к чаю наложила в берестяную чашу главный деликатес – землянику в масле. Все ложки и миски из золота убрала с глаз подальше.
Андрей Ермолаевич радовался, что случилась неожиданная экономия продуктов. Он всегда переживал, что их может не хватить до конца сезона.
Осмотрев перед выходом лошадей, поняли, что они уже не ходоки. Поминая нехорошими словами тойона, долго кумекали с Бэюном, что делать, и решили все же оставить их Федору – вдруг сумеет выходить. Тот на радостях притащил из юрты с полпуда конской колбасы и принялся кругами ходить вокруг Андрея Ермолаевича.
Заметив, что Федор не отходит от него, топограф наконец вспомнил про обещание дать справку о переводе этих земель в госрезерв. Вынув из планшетки бланк геологоуправления, печатными буквами написал, что данный документ удостоверяет перевод долины речки Ягельная в госрезерв и введение на ее территории запрета на все виды промыслов.
Получив столь важную бумагу с гербом, якут еще больше проникся ответственностью за порученное дело.
– Федор крепко хранит, – сказал, как поклялся, – сапсем крепко! Крепче Эскери! – Он вывел из хотона двух жеребцов. – Бери, дорога длинный, конь надо.

Прошло четыре дня. За это время на Большом Пике топографы воздвигли первый триангуляционный пункт – ажурную трехгранную пирамиду из плотных, увесистых стволиков ошкуренной лиственницы. Из-за того, что ночью небосвод, как нарочно, затягивали тучи, Петр никак не мог определить координаты пирамиды. Днем сплошной покров туч ветром иногда разрывало на серые дымные клочья. Их рукастые тени, ощупывая каждый отрог на пути, крадучись уползали на запад, туда, куда тянулись мрачные цепи гор, а ночью их сменяла новая плотная волна, пригоняемая со стороны Охотского моря. Прокараулив на холоде и ветру две ночи, наконец поймали разрыв, сквозь который открылись звезды, для определения точных координат геодезического пункта.
В один из вечеров, кажется, как раз после установки триангулятора, когда все в ожидании ужина собрались у костра, Андрей Ермолаевич долго возился в палатке. Наконец вылез и торжественно объявил: «Дорогие друзья, сейчас будет говорить товарищ Сталин. После его выступления послушаем первомайскую демонстрацию в Москве. Внимание, включаю!»
В наступившей тишине из палатки раздался и понесся над дикими горами хрипловатый голос. Изосим и эвенки от удивления раскрыли рты: они никак не могли понять, откуда в палатке топографа появился человек. Когда из нее донесся какой-то грохот, а голос умолк, проводники со страхом переглянулись.
Андрей Ермолаевич с рабочими, заметив это, весело засмеялись. В это время сквозь брезентовую стенку понеслись возгласы множества людей, веселая музыка. Изумлению кочевников не было предела. Топограф вытер выступившие от смеха слезы и, подведя ошеломленных таежников к палатке, откинул край брезента.
Тут Бэюн с ребятами просто лишились дара речи. В их сознании никак не укладывалось то, что в палатке говорят не люди, а маленькая зеленоватая коробка с красным глазком под названием «радио».
Через полчаса Андрей Ермолаевич выключил его, так как батареек был всего один комплект, да и те просроченные, а ему хотелось хоть раз в месяц слушать новости из Москвы.

Завершив работы на Пике, оленный караван вместе с двумя навьюченными лошадками стал спускаться, огибая гору, к корытообразному желобу, который, как они видели с вершины, должен вывести их на заснеженную лесистую равнину. Путь к следующему гольцу пролегал через нее.
Для отряда было приятным сюрпризом, что необходимость бить тропу в глубоком снегу отпала. Благодаря мощной волне весеннего тепла внешний слой снежного покрова за день подтаивал, пропитывался влагой, а за ночь схватывался ледком – настом. Чтобы воспользоваться этим неожиданным подарком в полной мере, собрались и выехали еще перед рассветом, как только стали редеть сумерки: в это время наст самый прочный. На спуске по желобу каюры ни на секунду не выпускали из рук крепкий остол, которым притормаживали нарты. Однако не все было ладно: несмотря на свои широко раздвоенные копыта, олени, случалось, пробивали льдистую корку, и то одна, то другая нога уходили в снег. Животные резали ноги об острые кромки, и наст в таких местах обагрялся капельками крови.
Наконец обоз выехал на равнину, залатанную темно-зелеными лоскутами ельников. Тут будет точка пересечения верхнего и нижнего маршрутов. Если нанести их на карту, то получалась цифра «восемь». Через несколько недель отряд, уже на обратном пути, должен вернуться сюда, поэтому именно здесь заложили продовольственный склад. В нем, кроме провианта, оставили и часть зимних вещей. Олени, сразу почувствовав, что нарты полегчали, побежали бойчее.
По краю равнины тянулось озеро, покрытое льдом с талыми лужами и оплывшими застругами. Поехали по нему. Открытое пространство зрительно приближало хребет, за которым скрывался голец Облачный – место установки следующей пирамиды. Люди надеялись, что к вечеру непременно достигнут его. Но караван лишь на второй день подошел к тому хребту, рассеченному ущельями.
Признаки весны были уже зримы. Обласканный теплым ветерком, снег на солнцепеках таял вовсю. От освободившейся земли шел запах изопревшей листвы. Загустел лес. Засновали стайки черноголовых синиц, чаще стали попадаться на глаза дятлы. Их размеренный стук почти не смолкал. По тайге то и дело прокатывался густой шелест оседающих от тепла тяжелых пластов ноздреватого снега. Покорствуя дарованному теплу, набухали жизнью в оттаявшей земле семена, и из них проклевывались навстречу солнцу первые ростки. На головах оленей проступили вздутьями упругие бугорки, наполненные кровью. Скоро они заветвятся мягкими, покрытыми пушистой шерсткой рогами, а к началу турнирных боев, в августе, закостенеют, приобретут стальную прочность.
Важенки же еще с месяц будут ходить со старыми. Они необходимы им для защиты беспомощных оленят. Опытный Бэюн, чтобы не иметь лишних проблем с новорожденными, в экспедицию взял только быков.
Оленям сейчас было особенно трудно. Размякший снег, набиваясь между раздвоенными копытами, смерзался льдистыми комочками и болезненно распирал их. К тому же он налипал пудовыми глыбами на полозья. Чтобы облегчить скольжение, нарты постоянно валили набок и ножом соскабливали снег.

На ночевку встали у подножья тощего, сутулого отрожка. Попив из ручья воды, наблюдательный Андрей Ермолаевич сказал:
– Вода сильно железом отдает. Похоже, выше железная руда. Не забыть бы это в отчете отразить.
Пока Изосим с Васкэ кашеварили, Бэюн, отковав из гвоздиков крючки, наловил пеструшки и приготовил полный таз малосольной рыбы. Топограф по такому случаю плеснул в кружки спирт. «Разговорные капли» сделали свое дело – развязали людям языки. Суровый, неречистый Петр, бывало, за весь день слова не вымолвит, а тут, повернувшись к Бэюну, вдруг разразился длинной тирадой:
– Как живут, чем занимаются якуты – об этом мы теперь имеем довольно полное представление. А вот про эвенков ничего не знаем. Хотя очень любопытно, ведь ваш народ населяет огромную территорию от Енисея до Охотского моря. Вопросов много. Просвети. Я, к примеру, даже не знаю, отчего прежде вас звали тунгусами, а сейчас эвенками. Еще нам рассказывали, что вы, в отличие от якутов, отказываетесь жить в поселках. Почему?
Проводник от неожиданно свалившейся на него необходимости отвечать за всех своих сородичей вынул только что разожженную трубку изо рта и принялся выбивать ее о пенек. Потом открыл костяную табакерку и долго вминал табак в чубук. Наконец, совладав с собой, откинул со лба волосы, уселся поудобней и начал говорить, то и дело сбиваясь от волнения на родной язык. Изосим, хоть и сам не всегда все понимал, тут же выступал в качестве переводчика.
– Зачем удивляться, что не хотим жить в поселке? Как эвенку там жить? Сам видел, оленю нужны свежие ягельники. Олень кочует, мы кочуем. Летом кочуем, зимой кочуем – весь год кочуем с оленями. Так эвенк живет. Зверя убьем – ставим чум и много мяса едим. Праздник делаем.
В тайге живет добрый дух Агды. Он эвенка охраняет. В поселках Агды жить не может, он ходит по лесу и громом пугает чертей. Черт прячется. Агды везде его ищет. Найдет в чуме – бьет в чум. На дереве прячется – Агды дерево каменным топором раскалывает, огонь пускает. Если в человеке черт, в него может ударить. Убьет, но черта выгонит. В каждом чуме тоже есть деревянный Агды с большой головой, короткими ножками и ручками. Глазки маленькие, а рот большой. Его мы перед едой кормим, чтобы злых духов отгонял.
Когда эвенк умирает, кладем его в колоду и ставим на столбы или срубленные деревья в лесу так, чтобы лицо смотрело на закат, – раз человек ушел в ночь, дневной свет ему не нужен. А в поселке где поставишь колоду? В поселке тесно. Вот то-то! Рядом оставляем лук, стрелы, чашку, топор, котел с дыркой, ичиги с пробитой подошвой. Ходим мимо – кладем в котел кусок мяса, сыплем табак.
– А для чего в котле и ичигах дырку делаете?
– Если мертвый захочет забрать тебя, ты сможешь уйти через дырку. Мертвому даже лепешку делают с дыркой.
Учуга*, на котором ездил умерший, колем и его кровью мажем столбы и колоду. Когда уходим от мертвого, следы укрываем снегом или ветками, чтобы его душа не нашла дорогу обратно в стойбище. Чум, в котором он умер, сжигаем и говорим: «Не возвращайся, не вреди нам и своим детям». Понял, почему никак нельзя жить в поселке? Всех умершие сразу заберут. Нет-нет, никак нельзя эвенку жить в поселке, – твердил Бэюн. Эта тема для него была, похоже, самой болезненной. Немного помолчав, покурив и успокоившись, продолжил:
*Учуг – верховой олень.
– После смерти плохой эвенк умирает навсегда. Его забирает самый злой дух – Харги. Он живет под землей. А хорошего эвенка, чтобы на земле тесно не было, Сэвэки забирает через дыру на небе отдыхать в верхнее кочевье. Та дыра Северная звезда называется. Там все наоборот: у нас лето, там зима. Сэвэки – самый добрый дух. Он хозяин верхнего мира. Когда старое тело совсем пропадает, Сэвэки возвращает эвенка в тело младенца.
– Бэюн, ты так и не ответил, как вас правильно называть: тунгусы или эвенки? – не унимался любознательный геодезист.
– Сами себя мы зовем «эвэнкил». Слово «тунгусы» придумали русские. Теперь так редко говорят.
– Вы с якутами по соседству живете, одинаковые занятия, а домашние животные разные. У них лошади, у вас олени. Почему так?
– Когда творец земли Сэвэки решил дать людям оленей, он стал кидать их с верхнего кочевья. Мы постелили им мох, развели дымокуры. Олени упали на мох возле дымокуров. Им было мягко. Их не кусали комары и оводы. Вот у эвенков олень и прижился. А в других местах ороны падали прямо на землю. Ушиблись и убежали.
Все рассмеялись от такого по-детски наивного толкования. Андрей Ермолаевич, вытирая выступившие от смеха слезы, напомнил:
– Товарищи, время позднее, пора спать. Спасибо, Бэюн, за интересную информацию, если что еще вспомнишь, завтра доскажешь.

* * *
Миновала еще одна неделя. Еще одна пирамидка увенчала голец. Отряд, выполняя топографическую съемку местности, продолжал двигаться на север. Ночные заморозки кончились. Люди сменили тяжелую зимнюю одежду на летнюю. На ноги вместо меховых унтов надели легкие ичиги из лосины.
Нежный аромат пушистой лиственницы густо пропитал воздух. В тайгу пришла благодатная пора, когда уже довольно тепло, но кровососы еще не расплодились. Пользуясь потеплением и отсутствием гнуса, на очередной стоянке, разбитой рядом с небольшим, в три юрты, наслегом, палатки ставить не стали. Расстелив шкуры прямо на земле, легли в меховых мешках под открытым небом, хотя якуты утверждали, что ночью «небо начнет плакать», и приглашали ночевать к себе.
– У доброго хозяина и возле юрты хорошо, а у худого и у очага замерзнешь, – успокоил их Андрей Ермолаевич.
Бэюн забрался в свой любимый спальник из шкур толсторогов – снежных баранов. В отличие от оленьих он не продырявлен личинками оводов, да и мех более стойкий.
Среди ночи толпа туч, отдыхавшая на склоне хребта, тяжело толкаясь во тьме, действительно сползла на пойму и посыпал некрупный, но частый дождь. Пришлось перебираться в юрты к якутам. Прежде чем зайти, долго вытирали сапоги о втоптанный в грязь пучок веток. Утром подивились тому, как набухла речка. В этих краях всегда так: почва из-за вечной мерзлоты перенасыщена влагой и даже непродолжительные осадки вызывают заметный подъем воды.
Часть берега, подмытая течением, на глазах людей обрушилась, обнажив, к общему восторгу, кладбище мамонтов. Из мощной льдистой жилы с вмерзшей в нее галькой и песком торчали кости. Среди них выделялся громадный череп с глазницами, забитыми льдом и грунтом. Топограф, никогда прежде не видевший так хорошо сохранившихся останков доисторических исполинов, долго бегал, фотографируя их и якутов, откапывающих и сортирующих кости.
Мощные, нежно-кремового цвета бивни они освободили в первую очередь и сразу перенесли к юртам, – каждый бивень тянул пуда на четыре. Здесь их тщательно помыли и, чтобы после извлечения из промерзшего грунта они не расслоились и не растрескались, завернули, каждый по отдельности, в толстый слой ягеля, после чего закопали прямо в юрте. Там они будут лежать долгие месяцы, постепенно отдавая нутряную влагу. Только после этого из бивня можно будет вырезать посуду и красивые поделки: скребки, рукоятки ножей, фигурки людей и богов, гребни, застежки на оленью упряжь. Полуторасаженные ребра тоже пойдут в дело – якуты используют их при сооружении каркаса юрты.
По местным преданиям именно мамонт – Шэли помог Сэвэки сотворить землю, подняв ее бивнями со дна первозданного моря. Вода в нем дважды в день опускается и поднимается, потому что духи умерших мамонтов пьют ее.

На следующий день, как только немного подсохло, отряд тронулся в путь. Полозья нарт скользили по влажной траве и зеленовато-белому ягелю, мыльно-скользкому после дождя, как по снегу. Подъехав ближе ко вчерашнему оползню, люди увидели, что за ночь от берега отвалился еще один пласт земли и из голубоватой линзы вылупился шерстистый бок взрослого мамонта. Из-под его живота выглядывала голова мамонтенка с бивнями всего в четыре вершка. Собаки оленеводов уже пронюхали про вскрывшийся склад мяса и успели выгрызть в мерзлом боку мамаши темно-красные ямки.
Андрей Ермолаевич ликовал. Спрыгнув с гнедого жеребца, он принялся фотографировать уникальное обнажение со всех сторон. Потом ножом вырезал кусок шкуры, покрытой длинной рыжевато-бурой шерстью, для зоологов. Мамонтятина на срезе выглядела так же свежо, как мясо недавно убитого медведя. Только пахло не кровью, а сырой землей, да волокна мышц были гораздо толще.
– Жаль, спины не видно. Поглядеть бы, есть ли там горб, в котором мамонты, как рассказывали на лекции, откладывали жир про запас.
Вскоре караван въехал в расщелину, ведущую к группе черных кряжей, исполосованных языками ледников, спускающихся из-под снежных шлемов. И без того узкий проход, все более сужаясь, превращался в крутую и мрачную теснину, в которой постоянно дул встречный ветер. Олени с трудом тянули нарты. Впереди на скалистую площадку выскочили снежные бараны. Увидев людей, они развернулись и без всякого напряжения взбежали наверх, быстро скрывшись за гребнем.
Наконец подъем позади. На перевале стояли дарственные столбы, увешанные черепами, рогами, лоскутками, – похоже, что этим проходом люди пользуются давно и часто. Бэюн тоже привязал, со словами «не обижай нас, Сэвэки», белый платочек.
Перевалив щелеобразную седловину, начали спуск. Горы расступались, открывая вид на уже совсем зеленую пойму, весьма просторную и ровную. На фоне оставшихся за спиной каменных громад, где ничего, кроме мхов и лишайников. не росло, этот обширный, тихий оазис, состоящий из кедров и берез, уже выпустивших молодые листочки, вызывал умиление. Заметив одинокую струйку дыма над деревьями, Андрей Ермолаевич дал команду Бэюну вести караван к ней.
На лесной полянке, покрытой темно-зелеными курчавыми стебельками брусники, над костром на косо воткнутой палке висел прокопченный чайник. Судя по тому, что его запотевшие бока лоснились от капелек воды, подвешен он был недавно. Огляделись – вокруг ни души. Только на смолистом сучке сосны болталось старинное длинноствольное ружье с курком, похожим на оттопыренный большой палец. Деревянный приклад, видимо треснувший, обмотан сыромятиной. Тут же на тонком ремешке – кожаная сумочка с патронами и привязанным к ней кресалом.
Остановившись поодаль, Бэюн стал распрягать утомленных оронов. В это время кусты зашевелились и показался маленький тщедушный эвенк, легко тянущий несколько сухостоин. На нем была потертая куртка из лосины и кожаные штаны из кабарожьей замши. На ногах – изношенные ичиги со свежими заплатками.
Старенький, немощный на вид, на самом деле он был еще крепким, как одинокий дуб, привыкший жить без поддержки собратьев, промысловиком. За ним, поглядывая по сторонам большими умными глазами, брел олень с вялыми от усталости ушами.
Дедок подошел к костерку и тихо опустил сухостоины. Рядом воткнул посох – длинную палку с железным наконечником. На нем в верхней части торчал сучок, оставленный специально, чтобы удобно было класть ружье для большей точности выстрела. Присел на корточки, набил трубку с коротким прямым мундштуком. Выхватив из огня горящую ветку, прикурил и стал попыхивать дымом, как бы и не замечая незваных гостей.
Люди почувствовали себя неловко: раскинулись на полянке вольготным станом, не спросив разрешения у хозяина. Топограф вынул из мешка фляжку и, красноречиво побулькав, направился к деду. Сдержанное равнодушие с лица старика мгновенно исчезло. Узкие карие глазки глянули на подошедшего приветливо, лицо вмиг омолодила подкупающая своей открытостью улыбка.
Поздоровались. Андрей Ермолаевич еще раз выразительно побулькал содержимым баклажки. Эвенк молча достал берестяную кружку. Через минуту они уже знакомились:
– Окирэ.
– Андрей.
А после второй стали лучшими друзьями.
Оказалось, что старик третий сезон промышляет здесь кабарожек.
– Этот год восемь кабарга видел, струйника* нет. Худая охота, – посетовал он.
* Струйник – самец кабарги, добываемый в основном ради «струи» – целебной мускусной железы.
– А на медведя не пробовали охотиться? Мы неподалеку след муравейника** пересекли.
** Муравейник – мелкий, как правило, молодой медведь, нередко питающийся муравьями.
– Амакана нельзя убивать. Эвенки от него посли.
– С чего это вы так решили?
– Слусай! У первой пары люди было сетыре сына и пять досерей. Зенились сыны на досерях – одна лисняя осталась. Самая красивая. В доме все стали с ней ругаться. Отец выгнал ее в лес. Там она встретила амаку и стала с ним зить. От них посол нас народ. Однако, когда осень надо зелсь или зыр для больного, можно

ходить к амаке в гости***. Надо только спросить разресение у Сэвэки. Мол, разреси взять медведя, не хозяина, а того, кто просто медведь. Когда взял амаку, скази: «Не сердись, дедуска, лесить больного зыр надо». А когда скуру снял: «Дедуска, тебя не я обдираю, а муравьи тебя ссекосют». Голову надо насадить на молодой ствол и ветку в пасть ставить, тогда дух амаки за тобой не ходит. Селится в маленьком медведе, – долго пояснял дед Андрею Николаевичу.
*** Эвенки, чтобы не сердить и не обижать зверя, никогда не говорят «иду на охоту», вместо этого
говорят «иду в гости».
– Окирэ, где твой чум, стадо? – поинтересовался подошедший Бэюн.
– Я не оленный эвенк, я охотник. Зена умерла. Больсе не зенился.
– Муж без жены сирота, – посочувствовал Бэюн.
– Одному тоже хоросо. Куда хосю, туда иду. Никого ни спрасиваю. Сын искал меня, уговорил с ним зить. Три круга зил. Как болел, усол – засем лисний рот сыну кормить. Дети пусть хоросо едят. Наверно, правильно делал – болезнь усла. Теперь зиву один, след зверя пока не теряю.
– Окирэ, вы хорошо говорите по-русски.
– С усеным долго ходил. Он писал нас народ. Я его усил, он меня усил.
Немного помолчав, дед хитровато сощурил щелочки глаз и пристально посмотрел на топографа:
– Андрей, мозесь порох мал-мало дари? Я свой консял. Сколько ни бей кресалом о кремень, если пороха нет – пуля не летит, – сказал он подкупающе ласково.
Получив в руки нераспечатанную коробку дымного пороха, охотник осоловел от счастья и потешно замигал, будто плакать собрался от невиданной щедрости.
Топограф, видя, что старик почти не ест, только чай пьет, стал подсовывать ему кусочки рафинада. Старик откусывал сахар по чуть-чуть и подолгу с наслаждением сосал его.
– Однако сласе березового сока. Когда во рту сладко, и зизнь слассе, – жмурился он от удовольствия. – Андрей, где такой камень колол? Твердый, а тает. Скази, тозе буду колоть – топор крепкий есть.
– Извини, Окирэ, топором такой камень не добыть. Его варят из корней сахарной свеклы, а она в этих краях не растет. Хочешь не хочешь, придется тебе сахар на собольи шкурки менять.
– Тебя, насяльник, усили, усили, а ты не знаесь, как корень растить. У нас летом много солнца – все растет. – Окирэ встал, подложил в костер веток. Снова присел рядом с топографом и, смущаясь, протянул кружку:
– Мозесь лей есе? Окирэ крепко гулять хосет…
Хорошо возле костра, тепло, уютно. Глядишь, как огонь съедает сушняк, как в пламени разгораются и тают угли, и тело охватывает ощущение такого блаженного покоя, что не хочется даже рукой пошевельнуть. Укрывая спину заснувшего возле костра старика, один из рабочих заметил:
– До чего простецкий народ, дальше некуда. Выпил, покурил трубку и свернулся себе калачиком, без покрова.
– Эх, как бы вас приучить к такой простоте – цены бы вам в поле не было, – с мечтательной улыбкой произнес начальник отряда, закручивая переросший ус на палец.

Неутомимый дед спозаранку сбегал в кедрач и подстрелил на зорьке двух глухарей-петухов. Ощипал, выпотрошил и одного сразу насадил на вертел. Аромат покрывающегося янтарной коркой мяса поплыл по стану и расшевелил народ.
Умывшись, Андрей Ермолаевич поставил на пенек походное зеркало и сел бриться. Окирэ с любопытством наблюдал за тем, как вместе с мыльной пеной слезает густая щетина и каким гладким, молодым становится лицо нового русского друга. Он подошел поближе и отчетливо увидел в зеркале себя и все, что позади. Удивленно вглядываясь в отражение, старик то наклонял голову, то строил рожицы, то махал рукой:
– Как в такое маленькое окно я поместился? И деревья, и небо тозе. Как так полусяется? – изумлялся он.
– Это не ты, а твое отражение. Такое же, как в спокойной воде.
– Не глупый, понимаю, но в твоем озере мало воды, а видно много и хорошо.со.
Окирэ шлепнул себя по щеке.
– Комара пугать пора, – сказал он и пошел на край полянки. Там наломал охапку багульника, усеянного темно-зелеными листьями-чешуйками, вернувшись, накрошил топориком на чурке побеги и листья и все вместе ссыпал в котелок с водой. Полчаса покипятил на слабом огне, а когда отвар остыл, помазал зеленоватой жидкостью одежду, лицо, руки. Крылатые кровопийцы сразу потеряли к нему интерес.
– Фантастика! Да вы, Окирэ, настоящий шаман, – восхитился топограф и попросил разрешения намазаться чудотворной жидкостью самому и рабочим.
– Бери. Багульник много, есе варю.
– Сколько сезонов в поле, а про такое средство не знал.
– В тайге все есть, смотри надо, – скромно сказал Окирэ.
Срубленная вчера на стойки для палатки береза на срезе окрасилась в синеватый цвет.
«В почве Теплой долины много меди», – сделал в журнале очередную пометку для геологов Андрей Ермолаевич.

* * *
Минуло еще несколько дней. Караван достиг конца долины и расположился лагерем перед моренным валом, за которым возвышался туповерхий голец с трогательным названием Лысый Дед – крайняя, самая северная точка маршрута. На его вершине предстояло соорудить очередную пирамиду и, как всегда, провести топосъемку окрестностей. После этого отряд повернет и пойдет по новому, зеркально отраженному маршруту к устью Быстрой речки, смыкая в итоге прямой и обратный маршруты в цифру восемь.
Старик Окирэ пошел с ними. Он помнил, что в окрестностях Лысого Деда в молодости удачно охотился на кабаргу, и решил вновь попытать там счастья. Через каждые сто саженей он внезапно громко вскрикивал «От! От!». Люди поначалу отнесли это к стариковским причудам, но когда крики повторились, быть может, в десятый раз, Андрей Ермолаевич не утерпел и поинтересовался:
– Окирэ, зачем вы так кричите?
– Сто, непонятно? Амакану говорю: «Уходи, брат, дай мне ходи».
На сыроватой тропе действительно обнаружили свежие отпечатки когтистых лап двух медведей, одного огромного, другого поменьше.
– Больсой амака сюзака гонял, – определил Окирэ.
Увидев, что рабочие топчутся по следам, эвенк разволновался:
– Не ходи след, – тихо попросил он.
– Почему?
– Амака обизаться будет. Будет думать, не признаем, сто он тут хозяин. Смотри задиры. Для нас делал.
Все запрокинули головы и увидели разодранную когтями кору на стволе огромнейшей ели.
– Как он до такой высоты дотянулся? – удивился кто-то из рабочих. – Видать, большой твой хозяин.
– Да, сильно больсой.

Восхождение на голец не сулило осложнений: крутые, неприступные на первый взгляд склоны в нескольких местах разрезали каменистые желоба – следы от сползавших ледников. Моренные валы, вытянутой дугой обрамлявшие желоба понизу, указывали предельную границу, куда лед доползал, а затем отступил сотни или тысячи лет назад, оставив каменные «волны».
Андрей Ермолаевич с рабочим перебрались через один из них и стали подниматься по желобу на голец для разведки и первичной топосъемки. Вместе с ними по краям желоба взбирались разнообразные хвойные деревья, цеплявшиеся за каждую горсточку почвы. Верхней зоны леса достигали только лиственницы. Видимо, это единственная порода, способная отвоевать на такой высоте место для произрастания. Но какой жалкий вид имеют здесь эти деревца, вклинившиеся в мертвые камни, и какой ценою они платят за жизнь! Их стволики вместе с кронами изогнуты в покорном поклоне. Такую форму они приобрели из-за губительных ветров, дующих чаще всего с севера и северо-запада. У многих корни обнажены, верхушки засохли, да и сами стволы почти мертвы. Жизни в них всего-навсего капелька, бережно спрятанная с подветренной стороны под узкой полоской коры. Стоят чаще всего в одиночку и напоминают изувеченных воинов, уцелевших среди погибших товарищей.
Наблюдая за парящим над гольцом беркутом, Андрей Ермолаевич боковым зрением заметил, что наверху вдруг замутнело серое облачко пыли. Пригляделся. Оно приближалось, на глазах превращаясь в грохочущую каменно-пылевую лавину, несущуюся по желобу прямо на них. Топограф схватил рабочего за руку, и, в три прыжка достигнув выступавшей из курумника* глыбы, они буквально прилипли к ее подножью. Град камней оглушительно загремел прямо над головами. Скала-защитница от ударов вздрагивала, но терпела. Грохот усиливался, и путники уже прощались с жизнью, но, слава богу, камнепад пронесся, так и не сумев расколоть их спасительницу.
* Курумник – каменистая, нередко подвижная осыпь.
Оглушенные разведчики встали в пыли, засыпанные серой крошкой. От запаха множества искр, высеченных при ударах камней, першило в носу. Бледный Андрей Ермолаевич, даже не отряхнувшись, первым делом снял рюкзак и, вынув из него ящичек, в котором хранился теодолит, облегченно вздохнул – прибор не пострадал.
Нашлась и выроненная рабочим тренога. Правда, помятая. Осмотрев ее, рабочий успокоил начальника: поломка несложная, отремонтирую.
За пять дней все запланированные на гольце и его окрестностях работы были завершены.