Меер дер шейхет

Для незнающих языка идиш сразу скажу – этот конкретный человек резал кур, петухов, забивал коров для религиозных евреев Ленинграда и делал обрезание их детям, внукам и правнукам. Попутно замечу – таких, как он, в России было немало, но в отличие от него, далеко не всем удалось избежать соответствующей реакции советской власти и в результате оказаться в местах «не столь отдалённых»! А порой – просто уйти из жизни.

Вот теперь можно перейти к сути дела. Итак, с Меером я познакомился, а вернее, Меер познакомился со мной на Загородном проспекте в Ленинграде 4 декабря 1932 года, когда мне было восемь дней, ибо, следуя желанию моего дедушки-хабадника (последователя Любавичского ребе) Гили Рубашкина и в соответствии с еврейским религиозным законом Меер делал мне обрезание. Потом тринадцать лет мы не виделись. Впрочем, я допустил неточность: несколько раз Меер заходил к нам, чтобы проверить, как чувствует себя дитя, заключившее союз с Богом. Дитя чувствовало себя хорошо, больше того, некоторое время находилось «навеселе», так как с большим удовольствием обсосало засунутую ему в рот смоченную вином ватку.

За те тринадцать лет, что наша семья не видела Меера, произошло немало очень важных, а порой поистине исторических событий. Вот их краткий перечень: уход из семьи моего отца, война, блокада Ленинграда, «сдобренная» жесточайшими обстрелами и бомбёжками (двум из них подвергся наш Дмитровский переулок, куда мы перед самой войной переехали с Загородного проспекта). И, наконец, неведомый миру голод, во время которого умер миллион ленинградцев, и в числе этого миллиона – бесконечно дорогой всей семье и его единственному внуку (то есть мне) муж, отец и дедушка Гиля Рубашкин. Произошло это 16 апреля 1942 года, а 22 апреля, похоронив дедушку на еврейском кладбище, мама, бабушка я и больной дистрофией дядя эвакуировались из осаждённого Ленинграда по слабому, весеннему льду Ладожского озера, которое опять-таки жестоко бомбили немцы.

Впрочем, прошу прощения у читателей за столь длинное отступление, скажу только, что после долгих мытарств и малоприятных приключений мы оказались в сказочном городе Самарканде. К тому же среди многочисленных родственников-хабадников по линии дедушки, а потому тоже Рубашкиных. Моя тётя, бывшая мне второй матерью, приехала к нам позже, похоронив своего возлюбленного чекиста Пиню Мордуховича. В то время такое неблагозвучное для русского слуха имя-отчество было ещё возможно. После смерти Пини тётя так замуж и не вышла, хотя желающих её осчастливить было немало.   

Прожив три с половиной года в Самарканде, мы в мае 1945 года вернулись в Ленинград. И тут снова произошла встреча с Меером. Так как моя религиозная бабушка ела только кошерную пищу, мы резали у него кур, купленных на Кузнечном рынке. Часто носил к нему кур я. А поскольку с тех незабываемых дней, когда он делал мне обрезание, прошло целых (сейчас с высоты моего возраста можно было бы сказать – каких-то) тринадцать лет, он меня не узнал. Но, узнав, что я внук Гили Рубашкина, встретил с распростёртыми объятиями.

Теперь настало время рассказать о самом Меере. Был он могучим стариком с большой, не очень опрятной бородой и, да не покажется читателю кощунственным такое сравнение, внешне очень походил на Гришку Распутина. Относительно его мужской силы затрудняюсь что-либо сказать, так как на протяжении многих лет являлся свидетелем того, как после смерти жены он почти каждый год приводил в дом в качестве супруги очередную дряхлую старушку. На его бракосочетаниях я не присутствовал, но уверен, что всё было сделано в соответствии с еврейским религиозным обрядом. Тем более, что Меер обладал статусом раввина. Смущает меня только одно – необходимость похода старушек в микву (своеобразную купель для очищения). Да и были ли такие в Ленинграде?! Жил Меер в большой коммунальной квартире на улице Разъезжей, а мы – на улице Ломоносова (бывшем Чернышёвом переулке), то есть – у Пяти Углов. И я при необходимости добегал до него за три минуты. Каждый раз меня удивляла терпимость его соседей, ведь в квартире стоял очень неприятный запах, а по квартире постоянно летали пух и перья.

Примерно раз в три месяца Меер забивал корову и продавал на Кузнечном рынке кошерное мясо, за которым стояли в очереди не только евреи, но и русские. Объясняется это тем, что кошерное мясо вкуснее некошерного, так как проходит путь обескровливания. Что касается кур, то бабушка раскладывала пернатых на доске и, посыпав солью, устраивала им своеобразный душ из холодной воды. В этой связи вспоминается, как, увидев в яйце, которое я собирался съесть, капельку крови, она сказала, что его есть нельзя. Ну, как тут не обратиться к знаменитому дореволюционному «делу Бейлиса» Как известно, его (Бейлиса) обвинили в ритуальном убийстве христианского мальчика Андрея Ющинского с целью использовать его кровь при выпекании мацы. Защищали Бейлиса известные юристы, прекрасно знавшие еврейскую религиозную традицию. В числе других доказательств невиновности подсудимого они приводили и те, о которых говорилось выше. В результате суд присяжных города Киева оправдал Бейлиса. В противном случае по стране прокатилась бы невиданная волна погромов.

Но вернёмся к Мееру. Однажды он пришёл к нам и попросил разрешения принести бидончик с жиром, добавив, что дорт из нит мернист шмалц… (там не только жир…). Моя мама в то время работала швеёй в трикотажной артели, выпускавшей в немалом количестве левый товар. Поэтому наш дом не мог считаться «кошерным» для советской власти. Все это бабушка объяснила Мееру. Но он продолжал твердить своё. А именно: что мы должны ему помочь, что более надёжных людей на сегодня у него нет. Но через неделю они, якобы, появятся. Бабушка согласилась, категорически заявив: «Нит мер ви авох!» («Не больше недели!»). Так и договорились. Но прошла неделя, другая, третья… А Меер не приходил! После долгих беспокойств и сомнений всех домашних бабушка вручила мне бидончик вместе с очередной курой, подлежащей соответствующей процедуре, и велела отнести их Мееру. Что я и сделал, причём бидончик оставил у Меера, а обработанную куру принёс домой. Казалось бы, всё закончилось благополучно. Да нет. Через два дня Меер ворвался к нам с криком: «Газлоним! Ир от мих геаргет!» («Бандиты! Вы меня убили!»). Но выпив валериановых капель и выслушав бабушкины увещевания, успокоился. А успокоившись, рассказал, что через день после того, как бидончик вернулся к нему, его собственная дочь выкрала этот предмет вместе с золотыми царских времён монетами и небольшим слоем жира, которым эти сокровища были замаскированы.

И всё же, несмотря на этот весьма неприятный инцидент, наши хорошие отношения с Меером сохранились. При этом он продолжал резать кур, забивать коров, продавать на Кузнечном рынке кошерное мясо и приводить в дом очередную дряхлую старушку.

Мы с Эллочкой, окончив школу, оказались в одном институте, и на втором семестре третьего курса, после обоюдной влюблённости и «конфетно-цветочного» периода, решили пожениться. В детстве моя красавица жена назвала себя Лялей, и все родные и близкие стали называть её этим именем. Фамилия Ляли до замужества была Краснова. Не пугайтесь – ничего общего с белым генералом Красновым она не имела уже потому, что была чистокровной еврейкой. Я написал «была», так как 26 марта 1988 года, через восемь лет после нашей репатриации в Израиль, измученная тяжёлой, беспощадной болезнью, Ляля покинула этот мир.

Но вернёмся в молодые и уже поэтому счастливые годы. По обоюдному согласию мы с Лялей решили пойти под хупу. И, естественно, обратились к Мееру. Он согласился провести эту еврейскую брачную церемонию, но сказал, что в Ленинграде делать хупу опасно: мало ли кто может об этом пронюхать… Выбор пал на чудесный ленинградский пригород Сестрорецк, где у Меера жила знакомая религиозная еврейская семья. На эту церемонию пригласили самых-самых близких. С Лялиной стороны присутствовали её мама Рахиль Моисеевна и младшая сестрёнка Женечка. С моей стороны – мама Сима Григорьевна (по паспорту Гильковна), моя тётя Даня и мой дядя Абраша с женой Аней. В заключение свадебной процедуры Меер вручил Ляле ктуву (еврейский брачный договор). Но поскольку речь зашла о Сестрорецке, не могу не сказать, что после очень тяжёлой летней экзаменационной сессии, обеспечения свадьбы необходимыми продуктами в стране тотального дефицита, обхода пешком почти всех районов огромного города для вручения пригласительных открыток всем её участникам, мы с Лялей очень похудели и устали. Поэтому мои родные сняли нам дачу в том самом Сестрорецке. И если во время экзаменов и свадебной церемонии в Ленинграде стояла дикая жара, то почти весь месяц нашего пребывания с Лялей в Сестророрцке практически не было тёплых солнечных дней. Не случайно моя бабушка сказала: «Вос вилтер – аидишер мазл!» («Что вы хотите – еврейское счастье!»).

А теперь мне предстоит рассказать об одном из самых трудных периодов в моей жизни. И Меер сыграл в нём определённую положительную роль. Придётся начать издалека. После войны, незадолго до проведённой Сталиным денежной реформы, а значит, в районе 1948 года к нам домой вдруг заявился Перец – человек, сделавший возможным моё появление на свет. Но никакого участия (ни морального, ни материального) в моей судьбе не принимавший и не видевший меня многие годы. Дома находились только бабушка и мой дядя Абраша, кстати, заменивший мне отца. Первый заданный Перецом вопрос был: «Где Фимочка?» Абраша, сдерживая гнев, но всё же довольно язвительно ответил: «Фимочка играет в футбол. А что, ты очень по нему соскучился?!» Перец что-то промямлил в ответ, и тогда Абраша напрямую спросил: «Перец, какая цель твоего неожиданного визита?». Его дословный ответ я не знаю, но звучал он примерно так, как известное всем обращение бессмертного Хлестакова: «Я несколько поиздержался…». Короче, Перец попросил одолжить 500 (дореформенных) рублей. Абраша ему деньги дал.

Прошло много лет – ни Переца, ни денег мы не видели. В апреле 1962 года у мамы случился обширный инфаркт с разрывом передней и задней стенок сердца. В это время я залечивал в Ессентуках блокадную язву двенадцатиперстной кишки. Страстное желание мамы дождаться меня помогло ей победить инфаркт – на сердце появились рубцы. Но встать с кровати у неё не было сил. И это потому, что её бедное тело пожирал рак единственной почки. При этом наше материальное положение было катастрофическим. И тогда мама попросила меня (я уже вернулся из Ессентуков) пойти к Мееру за тем, чтобы он забрал у Переца одолженные ему в своё время деньги. Они знали друг друга и даже сотрудничали на базе похоронных дел. Меер заверил меня, что обязательно решит этот вопрос, и попросил зайти через два дня. Когда я пришёл, он протянул мне 50 рублей (пореформенных) и передал слова Переца, сводившиеся к тому, что если я назову его отцом, то он будет помогать мне ежемесячно. В такой тяжёлой ситуации я не мог взять на себя ответственность за принятие того или иного решения, поэтому вернулся домой и передал маме то, что услышал от Меера. И тогда мама сказала: «Даже если будем умирать от голода, ты не назовёшь его отцом и никакой помощи от него мы не примем!». Вот такая история…

ИЗ ЛЕНИНГРАДА В АМСТЕРДАМ

    В начале семидесятых годов в институт ВПТИ энергомаш, где я работал начальником патентной службы, живя ещё в Ленинграде,  пришёл не обременённый брачными узами молодой специалист Александр Угорский. Несмотря на то, что по сравнению со мной он был юношей и к тому же не являлся изобретателем, мы подружились. В основу этой дружбы легла наша взаимная любовь к шахматам. Несколько позже я узнал, что его родители погибли, но он не чувствует себя сиротой, так как о нём очень заботятся его старшие братья – известные в Ленинграде и за его пределами пианисты. Вот и отдельную трехкомнатную квартиру они записали на него. Как-то он рассказал, что его пытались сосватать но, девушка ему не понравилась. Хотя в принципе он не прочь жениться, но только на девушке из интеллигентной семьи. Тогда за дело решил взяться я, тем более, что такая девушка была у меня на примете. Да и опыт сватовства у меня уже был. Незадолго до описываемых событий я сосватал сестру моей жены Женю с работником нашего института Олегом Абраменко – человеком нейтральным в смысле национальности внешности, случайно узнав от начальника его отдела, Миникеса, что Олег – еврей. И это был не единственный удачный в этой области  опыт. Предложив Саше свою помощь, я уже знал, кто будет моей кандидаткой. У Ани – жены моего любимого дяди Абраши была двоюродная сестра Сима – очень красивая женщина. И хотя отец Симы, известный в Ленинграде портной, интеллигентом не был, зато её муж, будучи доктором наук и заведуя кафедрой Ленинградского электротехнического  института, являлся ярчайшим представителем этого сословия.

    Дав Саше телефон предполагаемой невесты. я стал  с нетерпением ждать утра следующего дня. Дело в том, что хотя девушка была хорошенькая, однако ножки её подвели – не в меру худенькие. И пусть Саша сам не отличался красотой, но ведь он – мужчина! Наутро следующего дня Угорский пришёл ко мне возбуждённый и, сказав, что девушка ему понравилась, добавил: «Она не только красивая, но и умная!». Я вздохнул с облегчением.    Однако радовался я рано. Через некоторое время Саша ошарашил меня известием о том, что случайно познакомился с девушкой из Голландии, приехавшей в Ленинград для повышения квалификации. Закончив факультет иностранных языков Амстердамского университета, она работает в школе преподавателем русского языка. Соответственно из России поехала в Амстердам с аналогичной целью преподавательница голландского языка. А у Саши возникла мысль жениться на иностранке, чтобы затем покинуть Советский Союз. «Ну, как не использовать эту возможность вырваться из «социалистического рая?» – спросил он.  Отговаривать его я, конечно, не стал. Преодолев немалые трудности, они поженились (запрет Сталина на браки с иностранцами и иностранками, введённый после войны, к тому времени уже не действовал, но Советский союз оставался Советским союзом!).  В Амстердам Сашина жена вернулась беременной и через положенное время родила мальчика. Несомненно, Саша был рад сыну, но не меньше он обрадовался представившейся возможности для начала хотя бы на время поехать в Голландию, чтобы увидеть новорожденного. И тут начались хождения Угорского по мукам. Первым на его пути встал секретарь парторганизации института Цветков Александр Васильевич. Но, пользуясь моими дружескими отношениями с ним, это препятствие удалось легко преодолеть. Теперь перед Сашей стояли райком и горком партии.  Получить согласие райкома ему помог тот же Цветков, горком же он преодолел  сам.                                             И вот Саша – в Амстердаме. Месяц пролетел быстро. В Ленинград он вернулся совершенно обалдевший. Первое, что Угорский мне сказал: «Теперь в этой стране я жить не смогу. Тот, кто отсюда не выезжал, не в состоянии представить себе, в каком средневековье он живёт». Затем сказал, что его потрясло буквально всё, а потом поведал несколько частностей. Полки продуктовых и промышленных магазинов ломятся  от изобилия. Очередей за весь месяц он не видел ни разу. Питались они только в ресторанах. Как-то в одном из них Саша увидел

элегантно одетого молодого парня. «Откуда я его знаю?» – спросил он жену: «Это бой, работающий на бензоколонке», – невозмутимо

ответила она.   Закончил Саша тем, что сказал: «Постараюсь уехать в Амстердам на ПМЖ, ведь у меня там семья – жена и сын». И после паузы добавил:  «Кстати, очаровательный мальчишечка».

    Рассказывать обо всех перипетиях, связанных с получением Сашей разрешения на выезд из страны, я не буду, скажу только, что досталось оно ему очень нелегко. Прощаясь, Саша подарил мне уникальную  шахматную книжку «Матч века» (издательство «Физкультура и спорт»,1971), в которой представлены все партии и участники сборной Советского Союза и выступившей против неё в 1970-ом году сборной остального мира. Матч происходил в Белграде, о нём писала вся  мировая пресса, вело трансляции всё мировое телевидение. Закончился матч победой Советской сборной со счётом двадцать с половиной на девятнадцать с половиной. Но это была Пиррова победа, так как советские гроссмейстеры верхней половины таблицы проиграли их противникам из сборной остального мира. Причем, ещё до начала игры произошла сенсация: Бобби Фишер неожиданно легко уступил первую доску Бенту Ларсену. Никогда – ни раньше, ни позже такое с ним е случалось! Лучшими шахматистами матча, в результате опроса самих участников, были признаны Бобби Фишер (США) и Пауль Керес (Советский союз). Кроме шахматной книги Саша протянул мне очень необычную цветную фотографию. На ней была изображена немолодая женщина,  сохранившая яркие следы былой красоты. На столе рядом с женщиной стояла ваза с роскошным букетом цветов. Причём бросалось в глаза качество фотографии: каждый цветок был словно срезан секунду назад, а в глазах женщины светилась любовь! «Кто это?», – невольно спросил я Сашу. «Это – сестра всемирно известного художника Марка Шагала. И фотографировал её из поляроида он во время посещения Москвы и Ленинграда в 1973 году. А к его сестре я попал благодаря братьям, игравшим ей в четыре руки Рахманинова».

    Я, конечно, понимал, какое сокровище держу в руках, но не предполагал, что оно лишь звено в цепи последовавших за ним событий. Позволю себе забежать вперед. В 1980 году после сравнительно непродолжительного, но очень тяжёлого отказа, моя семья репатриировалась в Израиль. А 1989 году по время горбачёвской «перестройки», покинувшим СССР, как нам тогда казалось, навсегда, стало возможным приехать на свою первую родину, повидать родных и близких. Я воспользовался этим шансом – приехал в город на Неве на три месяца. А именно в 1989 году исполнилось 100 лет со дня рождения Марка Шагала! И в связи с этим издательство «Советский художник» выпустило большой с супер обложкой красочный альбом, назвав его: «Шагал. Возвращение мастера». И я этот альбом, к своей великой радости, купил. И хотя фотографию, подаренную мне Угорским в суматохе предотъездных дней в Израиль, я потерял, зато среди альбомов по искусству почётное место занимает творение великого еврейского художника Марка Шагала.       

    Но вернёмся к нашему повествованию. Первое, что услышал Угорский из уст жены, оказавшись в Амстердаме, было: «Для начала я даю тебе возможность изучить язык и повидать мир, потом займемся твоим трудоустройством». И Саша стал навещать страны, представлявшие для него особый интерес. А во время перелётов учить язык. Через пол года он прилетел в Ленинград  и остановился в одной из лучших гостиниц города – «Астории». На следующий день Саша встретился с братьями, подписавшими согласие на его выезд из страны, и  пришёл в институт, «как денди лондонский одет», чтобы поделиться впечатлениями  с приятелями, среди которых был я и ещё один сотрудник нашего института. Конечно, я слушал его с большим интересом и признаюсь – в душе завидовал белой завистью. В числе прочего Саша сказал, что побывал в Израиле, что страна ему очень понравилась, но жить в ней могут только сумасшедшие. Тогда мне ещё было не известно, что среди этих «сумасшедших» окажусь и я с моей женой Лялей и дочерью Леночкой.

    Около двух лет Угорский периодически появлялся в Ленинграде и обязательно заходил в институт, а стало быть, и ко мне. Потом визиты его прекратились, и я всякую связь с ним потерял. Прошло много лет. Как я уже писал, в 1980-ом году моя семья репатриировалась в Израиль. Уже в 1982-ом году, по приглашению моих многочисленных родственников, полетел в Нью-Йорк. Оттуда, через некоторое время отправился в Бостон (примерно два с половиной часа езды на автобусе), чтобы выполнить поручение моего шефа Руди Портного, выпускавшего журнал «Родина», и повидаться с близким приятелем  по Холодильному институту Арнольдом Лившицем, предварительно позвонив ему по телефону.  который я узнал в Израиле у наших общих знакомых. В семье Нолика я пробыл неделю. Прощаясь, договорились, что через год я прилечу снова с моей первой книжкой, которая к этому времени выйдет в Израиле, а Нолик устроит мне выступление в их культурном центре.

    Так всё и произошло. А после моего выступления ко мне, в числе других, подошёл молодой мужчина и сказал, что в Ленинграде работал со мной в одном институте и что он близкий приятель Саши Угорского. Конечно, я его узнал и попросил рассказать, что он знает о Саше.  В ответ услышал, что он был у него в Амстердаме. Что с первой женой Саша расстался и женился на молодой красивой голландке. Что он открыл свой бизнес, словом, что он «цветёт и пахнет». В заключение дал Сашин телефон в Амстердаме. Вернувшись в Израиль, я, через пару недель, позвонил Угорскому. Мне повезло – к телефону подошёл именно он. Если бы – жена, на каком языке я бы с ней разговаривал?! Услышав мой голос, он меня сразу узнал и, как мне показалось, обрадовался. Стал спрашивать, как я живу, как жена и дочка, продолжаю ли я писать, как я узнал его телефон. Отчитавшись, я попросил Сашу рассказать о себе. В ответ услышал, что он развёлся и женился снова. Что с прежней женой и сыном поддерживает тесные отношения, что у него миллионный бизнес и в связи с этим приходиться ездить по всей Европе и редко подолгу бывать дома. В заключение моего повествования скажу, что приглашения прилететь в гости я не получил. Сам же напрашиваться не стал. На том и расстались, пожелав друг другу всего самого хорошего…