В кладовке памяти. Стихотворения

ТЕАТРАЛЬНЫЙ РОМАН

                         Аннунциата, какая печальная сказка!

                                                                   Евгений Шварц

Полулюбовь провинциала,

Прошедшего столичный ад,

Прости-прощай, Аннунциата,

Мы не воротимся назад.

По улицам кривым и тусклым,

По треснувшим пластинкам льда

Мы всем театром институтским

Уйдём со сцены, кто куда...

В кладовке памяти ненужной,

Как омертвелый реквизит,

Лежат поломанные ружья,

Цилиндр порванный висит.

Но не хватило дури, что ли,

Сказать хоть робко, хоть в конце

Слова, что следовали в роли

За напряженьем первых сцен.

Был только смертный грех повторов,

Намёков непроглядный лес

И ненадёжный щит актёров –

Чужие реплики из пьес.

Жизнь – бесконечная цитата,

В кавычки заключён ответ.

Прости-прощай, Аннунциата!

У нас в Союзе секса нет.

*   *   *

Как шёпот и шелест, доносит молва,
Вполголоса слышит утрата
Волну с колокольной вершины холма
И гул телефон-автомата.
В том городе, помнят ещё старики,
Смущались на улицах целки
И таяла в зеркале вечной реки
Лазурь перевёрнутой церкви.

Ещё, говорят, над вечерним мостом
Цветные гирлянды висели,
Витрины ларьков искушали сластён,
Крутились огни карусели.
И там, ничего не заметив кругом –
Ни зданий, ни лиц, ни природы,
В унылой борьбе с неизвестным врагом
Я жил в эти давние годы.
Легко догадаться, что жизнь пронеслась,
Не стало ни бурь, ни идиллий,
Что пылью развеялась юности власть,
Которую мы победили.
Ругали её и смеялись над ней,
И чувствуем холод пещерный.
Неважно, каким из погасших огней
Исчезнуть во тьме превращений.

ПРОРОК

       Тогда я открыл уста мои, и дал мне съесть этот свиток… (Иез. 3:2)

На берегах сухой реки,

На лестнице, ведущей в гору,

Господь кормил меня с руки,

И жрал я каменную Тору.

Как сон, оберегал язык

Переселённого народа,

И стали горе, стон и крик

Во рту пророка слаще мёда.

Огонь, сжигающий траву,

И зверь о четырёх личинах,

Я в тихом времени живу

Среди микробов и личинок.

Как лишний день в чужом году,

Я самому себе перечу

И, обессилев, упаду

На землю, сдобренную речью.

Лежать останусь на спине,

Без голоса и без вопроса,

Когда прокатятся по мне

Многоочитые колёса.

ФАМАРЬ

Быть женщиной мне суждено в отместку

Закону рода – древнему жерлу:

Прикрыв лицо, чтоб не узнал невестку,

Раскрыться, чтобы ты узнал жену.

Для моего костра готовы ветви –

В других объятьях биться и кричать.

Но почему же господин мой медлит

Забрать свой посох и свою печать?

Позволь произнести твоей рабыне,

Что перед жаркой гибелью стоит:

Пускай твой посох зацветёт в пустыне,

Древесным соком землю напоит.

Я припаду к позорному несчастью,

С которым разлучить меня нельзя,

Твоею запечатана печатью

И самого тебя в себе неся.

В пещерах тел свои пути у крови,

И по земле передаётся слух

О том, как пробуждаются в утробе

Два мальчика – взамен погибших двух.

*   *   *

Ненужные родине дети, мы вечно должны
Молчать и терпеть, ничего не иметь и не мочь.
И кто нас утешит, когда налетают дожди,
Горячим вином напоит в непроглядную ночь?
Всего человека – и мыслящий стебель, и плод –
Качает тяжёлой водой, пригибает к земле.
Он машет руками, как бабочка крыльями бьёт,
На кончике времени, длинной и тонкой игле.
Унылая осень с порядком её и нуждой
Маячит за тёмным окошком, стучится к жильцу.
Как ветви ломает неистовой бурей ночной,
Как длинными каплями с крыльев сбивает пыльцу!
Я всем побывал, прорастая из грунта зерном,
Скуля под забором, меся подступившую грязь,
За пыльными шторами, в добром жилище земном
Неверному страху служа и беззвучно молясь.

ЙОРЦАЙТ

                             Памяти Игоря Меламеда

Нельзя отдохнуть от страданий, пока
Не выпита чаша земная,
Пока не насытится болью строка,
Бессонную ночь отнимая.
Понуро стоят, как на Страшном суде,
Крылатых полков полководцы,
И тело на остром и ржавом гвозде,
Как толстая бабочка, бьётся.
А после, тяжёлые мышцы разжав,
Душа остаётся на воле,
Хоть кажется древний космический жар
Прямым продолжением боли.
И вроде открывшийся берег знаком,
Прочитаны тайные свитки:
В раю – ностальгический чай с пирогом,
В аду – медицинские пытки.
Лишь грозные вестники входят в пике,
Да слышится вой непрерывный
Той ангельской дудки в холёной руке,
Той медной трубы заунывной.
Но лишний билетик в небесный чертог
Тебе с верхотуры бросает
Хранитель печатей, неведомый Бог,
Что милует нас и спасает.

PISCIS AUSTRINUS 

В бесконечной провинции ночи, везде и нигде

Правит осень невидимыми облаками,

И, как южная рыба в холодной воде,

Я с трудом шевелю плавниками.

И небесная стая, видна-не-видна,

Ледяными глазами моргает.

То и дело всплывает с туманного дна

Серебристый малёк, Фомальгаут.

Так сияет мне слово в созвездии языка,

Прошивает вселенную светом,

И промозглая ночь высока

Этим тонким и острым предметом.