Мария Левина

Игорь Булатовский. Стихи на время / Серия "Русский Гулливер". - М.: Центр современной литературы, 2009. Рецензия


Довольно распространенная в восточной традиции мысль, высказываемая, к примеру, Ошо, состоит в том, что к творчеству можно прийти, только отказавшись от индивидуальности — а следовательно, от страстей, вожделений, самооценки, жизненного опыта и т. д. Этот отказ открывает выход к неким универсалиям, запечатлеть которые и призвано творчество. Такая точка зрения, очевидно, ограниченна, потому что не принимает в расчет важную составляющую творчества: то, что мы называем самовыражением, без которого невозможно представить себе поэзию Цветаевой, Вийона или Омара Хайяма. Да и вообще у большинства поэтов от стиха к стиху варьируется соотношение индивидуальной и надындивидуальной составляющих. Когда дело в стихах касается отношений с высшими силами, то там, где явственно проглядывает личность, возникает конфликт и иногда примирение, в "универсальных" же текстах проявляется некий сомнамбулизм.
В ранних стихах Игоря Булатовского господствует принцип, провозглашенный Ошо: надындивидуальная составляющая значительно перевешивает индивидуальную. Я слышала такое суждение о его стихах того периода: "У меня есть впечатление, что Булатовскому все его стихи приснились". А что происходит в "Стихах на время"? Вот строчки, которые можно назвать в некоторой степени декларативными:

Так женственны (-анна и -енна)
земных окончаний слова.
Пусть слабая память блаженна —
блаженная память слаба.

Здесь говорится, на мой взгляд, об отказе от жизненного опыта ("слабая память блаженна") в пользу опыта иного, который, однако, не удовлетворяет поэта ("блаженная память слаба"). И поэт заявляет о своем обращении к реальности — или к языку, что, как утверждается в этом стихотворении, для него одно и то же.
Обращение к "земным окончаниям" чаще всего не делает стихи поэта более личностными. Если раньше казалось, что за стихами Булатовского стоит не конкретный человек, а просто чья-то безымянная душа, то теперь вместо слова "душа" в большинстве случаев хочется написать "разум".
Об эволюции, которую, по его ощущению, прошел поэт, свидетельствуют и следующие строки:

Сопротивление этого
матерьяла,
петого-перепетого
от велика до мала,

в том, что с родного голоса
слышно еще ля-ля,
а выше – все тоньше волоса:
от малого до нуля.

Здесь хочется обратить внимание на слова "от велика до мала" и "от малого до нуля". Именно такой путь, на мой взгляд, проходит космос, созданный Булатовским.
Считается, что поэт, выходя за пределы индивидуальности, открывает какие-то общие законы и обнаруживает при этом цельность мира. В стихах Булатовского происходит обратный процесс: он разбивает мир на бесконечно малые, играет частями слов, иногда делает из них самостоятельные слова (см. "слова окончаний"), пробиваясь к уровню молекул и ионов, где все одинаково — поэтому можно сказать, что этот уровень тоже в каком-то смысле универсален и — что, может быть, и привлекает поэта — вечен.
Нынешнюю поэзию Булатовского можно назвать "поэзией частиц". Некоторые стихи напоминают богоискательство на молекулярном уровне: присутствует ожидание какого-то откровения и отчаяние от того, что этого откровения нет:

Кто бы говорил,
а кто бы слушал,
кто бы — Гавриил,
кому бы в уши.

В голове кита
кричал Иона,
а теперь проста
песенка иона.

В другом стихотворении говорится о разделении себя натрое, что дает возможность стать шестируким Шивой. Или еще:

Тут тебе и камушек,
тут тебе и два,
гладит по макушке
камушки трава.

И сидит на камушке
Только-И-Всего,
гладит по макушке
ветерок Его.

Перед Ним водица
мелкая течет,
в той водице водится
чет и нечет.

Мостик деревянный
над водой стоит,
досками дырявыми
скрипмя скрипит.

И ни в эту, и ни в ту
сторону себя
время ходит по мосту,
досками скрипя.

Можно заметить, что в стихотворении, создающем природную картинку, в третьей строфе, где ожидаешь также образа из ряда природных, следует отсылка к математике. Такое соседство обычно для "Стихов на время" и далеко не случайно.
Стихотворение, как мне кажется, напрашивается на истолкование в мифологическом ключе. Переход мостика, о котором говорится в пятой строфе, в традиционном понимании — какой-то рубеж, граница, за которой человека ожидает иное состояние — конечно, если мостик переходит человек. Но многократность перехода (не говоря уже о его субъекте) лишает этот рубеж смысла, устраняет всякую событийность. Повторяемость, присутствующую в других стихах Булатовского, здесь, на общем природном фоне, легко обозначить уютным словом "цикличность". И чувство безысходности, которое порой вызывают его стихи, здесь почти скрадывается ощущением умиротворенности. По интонации стихотворение напоминает ранние тексты автора.
Слова, которыми в этом стихотворении Булатовский говорит о человеке ("Только-И-Всего") и дальнейшее его поименование с большой буквы отсылает к христианской традиции. Так здесь преломился принцип, используемый Булатовским в "Стихах на время" (через бесконечно малое — к чему-то вечному), превратившись в известную христианскую парадигму приближения к божественному началу через бесконечное смирение.
Но, вглядываясь в мир "бесконечно малых", созданный поэтом, читатель начинает понимать, что в нем не может быть и речи не только о божественном откровении, но и вообще о новом знании — его не обрели ни Шива, ни Иона, ни Христос. Скорее это пространство какого-то лимба, действительно приближенного к вечности: в нем почти нет смерти, но и почти нет жизни. Обитателей его в некоторых стихотворениях можно обозначить словом "нежить" ("…а то еще как поползут, кто с рогом, кто с хвостом, и привезут под горло зуд, зобок набьют битком и там набухнут, а потом из горла — на язык, и скажешь ты с набитым ртом: чирик, чирик, чирик" ("Буки-букашки…")).
Мизерность, однообразие, повторяемость поэт делает основой своего мира. Отсюда прислушивание к ударам собственного сердца, бессмысленное повторение слогов. Смертно то, в чем смысл есть: именно осмысленная вещь может иметь историю, а значит, с ней может произойти любое событие, в том числе гибель. Трудно убить то, что несущественно, то есть почти не существует. У плевела больше шансов выжить, чем у зерна. Звуковая оболочка может быть более устойчивой, чем значение слова. Отсюда игра в случаях омонимии, которую скорее можно назвать небрежностью. (См. "…может, и не выдаст, если свинья не съест, может, и не выдаст, а возьмет на зубок, а может, и выдаст — еврейский вальсок"). Огласовка случайна, в отличие от написания в словаре — поэтому второе исчезнет скорее.

Жизень, говоришь,
филем, пелемени…
Остаются лишь
звуков тени,
остается лишь
подтасовка,
Аполлона мышь,
огласовка.

От некоторых стихотворений Булатовского, где фигурирует однообразное множество, остается впечатление зыби, ряби. И мурашек на коже. Ибо книга пронизана страхом. И от этого страха порой взыгрывает та самая личностная, индивидуальная составляющая творчества поэта, о которой говорилось в начале. Она являет себя в обсценной лексике, агрессии, иногда шутовстве (см. название одного из циклов стихов "Тю-тю" или другое название "Ква?").
В одном стихотворении из цикла "Азбука червяков" в страхе перед смертностью всего действительно сущего и ползучей полу-жизнью явила себя живая личность. И это же стихотворение, пусть и сентиментально, дает нам представление о том невозможном мире, который, как мне кажется, хотел бы создать поэт — мире бессмертных и одушевленных "бесконечно малых".