Не так просто, как кажется. Заметки о труде переводчиков художественной литературы

Однажды, в те еще годы, когда при Союзе писателей существовало бюро по пропаганде художественной литературы, командировали меня в Белебей встречаться с читателями. Среди прочих устроили мне там встречу и в одной из школ. В зале собрались ученики средних — с пятого по восьмой — классов. Как приноровиться к такой неусидчивой и не очень-то внимательной публике, чем угодить ей? Почитать стихи? Но мои стихи адресованы взрослым, ребята, подумалось, заскучают.

Поразмыслив, решил завести разговор о деле, которым в ту пору занимался уже не от случая к случаю, а постоянно, — побеседовать о художественном переводе, о труде переводчиков, названных кем-то из литературных критиков офицерами связи между народами. На мой взгляд, тема эта должна была заинтересовать ребят, тем более что школьной программой она не затрагивается, а если и затрагивается, то вскользь.

Беседу, учитывая возраст ее соучастников, надо было повести в занимательной форме, поэтому начал я с вопроса:

— Кто из вас читал «Приключения Тома Сойера»?

Взметнулось несколько десятков рук.

— Отлично! А кто написал эту книгу, можете сказать?

— Марк Твен!

— Совершенно верно: замечательный американский писатель Марк Твен. Вы, наверно, знаете, что писал он на английском языке, но книгу вы прочитали на русском. Значит, кто-то перевел ее или, иначе говоря, пересказал по-русски. Кто это сделал? В книге названы имя и фамилия переводчика, — вы запомнили их?

В ответ — молчание.

Если бы я спросил, кто сочинил книжки, известные каждому с самого раннего детства, — книжки о Мухе-цокотухе, о Мойдодыре, о докторе Айболите, — уверен, тут же получил бы правильный ответ: Корней Чуковский. Имя этого корифея детской литературы, полагаю, знают и чтят в каждой русскоязычной семье, но вот как-то проскальзывает мимо внимания юных и не только юных читателей тот факт, что Корней Иванович увлеченно занимался и теорией перевода, и самой переводческой работой. Благодаря именно ему Том Сойер стал одним из любимых героев российской детворы.

Конечно, переводческая деятельность в сравнении с оригинальным писательским творчеством менее заметна, автор произведения затеняет, заслоняет переводчика. Тем не менее самые выдающиеся умы и таланты не чурались этой деятельности, занимались ею с не меньшим, чем при создании собственных произведений, горением, стремясь и таким путем приумножить духовное богатство своего народа, своей нации.

Обратившись к истории русской литературы, мы обнаруживаем блистательную плеяду литераторов, отдавших должную дань и переводам с других языков. Первым в их списке можно поставить В. Жуковского. И до него были усердные переводчики, но он возвел это дело в ранг высочайшего искусства. Хрестоматийными стали его слова о том, что переводчик в поэзии — соперник автора, то есть, равен с ним по таланту. Правда, Василий Андреевич тут же несправедливо обидел переводчика прозы, назвав его «рабом», но, как говорится, бог ему судья.

Не пренебрегали переводческой работой ни великий Пушкин, ни Лермонтов, ни... да стоит ли перечислять всех гениев, чьими стараниями мы приобщены к сокровищам всечеловеческой культуры. Тут нужно лишь отметить одно интересное явление: если перевод сделан гением, то уже имя автора остается в тени, а то и вовсе выпадает из читательской памяти. Скажите, кто теперь помнит, что «дедушка Крылов» позаимствовал часть своих басен у иноземных сочинителей? От переведенных им с французского басен настолько «Русью пахнет», что мало кому придет в голову доискиваться до их иноязычных корней. Или вот у Лермонтова: «Горные вершины спят во тьме ночной...» Хоть убейте меня, — не воспринимаю я эти стихи как перевод с немецкого. Не воспринимаю, несмотря на лермонтовское указание: «Из Гете». Это — русские стихи, шедевр русской поэзии.

Бывают случаи, когда переводчик при самом искреннем желании уйти в тень переводимого автора не может добиться этого в полной мере — берет верх сила его собственного дарования. Попался мне недавно на глаза пушкинский «Зимний вечер» в переводе на татарский язык. Перевод изумительный, совпадение — почти слово в слово, и размер соблюден, и рифмы найдены звучные. И все же это не совсем Пушкин: слова-то — Александра Сергеевича, а интонация — Габдуллы Тукая.

Но литературу создавали и создают не одни лишь гении. Есть в ней место и просто хорошим поэтам и писателям, а рядом с ними работают просто хорошие переводчики. При этом случается, что хороший переводчик обретает славу, чуть ли не равную славе автора, чьими произведениями он, переводчик, порадовал своих соотечественников. Люди старшего поколения помнят, какой фурор произвели в России стихи Роберта Бернса в переводе С. Маршака. И поныне, заговорив о великом шотландском поэте, мы тут же вспоминаем имя переводчика, совершившего литературный подвиг.

К сожалению, такие примеры редки, переводчики в большинстве своем популярностью не избалованы, хотя их труд, подчас тяжкий, достоин глубокого уважения.

Чтобы дать моим юным белебеевским собеседникам представление о том, насколько сложна, кропотлива, трудна работа переводчика, я предложил своего рода игру. Предположим, сказал я, нужно перевести на какой-нибудь африканский язык, например на язык бушменов, какую-нибудь русскую фразу, скажем, песенную строку «Во поле березонька стояла...» Для этого мы можем воспользоваться компьютером, в память которого заложены все слова обоих языков. Компьютер способен даже стихи и музыку сочинять, так что пусть поработает, а мы поможем ему подсказками.

Итак, включаем компьютер. Для начала он должен перевести слово «поле». Когда мы слышим это слово, в нашем воображении возникает прежде всего участок земли, вспаханной и засеянной какой-либо сельскохозяйственной культурой: пшеницей, кукурузой, картофелем и т. д. Но образ березоньки как-то не вяжется с кукурузным или картофельным полем, не правда ли? Значит, надо выяснить и другие значения слова «поле». Оно означает и травянистую равнину, степь. Вот в этом значении оно для нашей березоньки подходит. А как называется травянистая равнина в Африке? Если вы были внимательны на уроках географии, то запомнили это название...

— Саванна!

Выходит, «по-бушменски» начало фразы будет звучать так: «Во саванне...» Дальше предстоит решить задачу посложней. Дело в том, что бушмены не имеют никакого представления о березе, у них там она не растет. Как быть? В книге можно было бы сделать сноску, дать пространное объяснение в конце страницы, но в песне-то сноску не сделаешь. Придется заменить березу каким-то другим, известным бушменам деревом. Какое дерево наиболее характерно для саванны?

— Баобаб!

Что ж, пусть будет баобаб, точнее — баобабик, ведь березонька наша имеет уменьшительно-ласкательную форму. Последнее слово — глагол «стояла» — особых затруднений не вызывает, глагол — он и в Африке глагол. Как же наша фраза прозвучит «по-бушменски»?

— Во саванне стоял баобабик!..

Собеседники мои, что называется, со смеху покатились. Смешно, конечно. Но переводчику иногда впору заплакать.

Еще в молодости у меня сложилось убеждение, что народные песни переводу не поддаются. Будучи студентом, я все свободное время проводил в редакции нашей республиканской молодежной газеты, тянуло меня туда как магнитом, очень интересовала журналистская жизнь, да и приработать несколько рублей к студенческой стипендии было не лишне. Как-то сотрудники газеты пригласили в редакцию знаменитого кураиста Гату Сулейманова. Он как раз вернулся из Индии, где побывал на гастролях в составе небольшой бригады нашей филармонии. Тогда артистов, тем более периферийных, за границу выпускали чрезвычайно редко, так что эти гастроли, прошедшие с огромным успехом, стали для республики немалым событием. Вот молодым журналистам и захотелось послушать героя дня.

Встреча прошла, как говорится, в теплой, дружеской обстановке. Перед уходом кураист спросил, не сможет ли кто-нибудь помочь ему — надо перевести кое-что на русский язык. Среди сотрудников редакции были штатные переводчики, но они переводили с русского на башкирский. Артисту указали на меня.

— Кустым (братишка), — сказал Гата-агай, — перескажи, пожалуйста, по-русски содержание нескольких песен, которые мы исполняем на сцене. Нас ведь не только башкиры слушают, надо, чтобы и другие понимали, о чем поем...

Он протянул несколько листочков, я принял их, пообещав выполнить просьбу, но, вернувшись на свою студенческую квартиру, задумался: как же так, разве позволительно пересказывать песню, тем более — народную, обыденными словами, в прозе? Почудилось мне в этом кощунство.

Я сызмала люблю башкирские народные песни, комок к горлу подкатывает, когда слушаю их. Может быть, ошибаюсь, но представляется мне, что ни один другой народ не создал песен, которые столь конкретно и с такой эмоциональной силой озвучивали бы его прошлое — и трагичное, и одновременно героическое.

Я решил сделать поэтический перевод полученных от Гаты Сулейманова песен. И вот бьюсь над этим день, второй, третий — ничего не получается. Верней, получается нечто вроде чепухи с баобабиком...

Не выполнил я просьбу именитого земляка.

Много лет спустя меня пригласили принять участие в переводе на русский язык многотомного издания, объявшего все башкирское народное творчество. Я выбрал для себя бытовые сказки и, работая над ними, с тревогой думал, что же будет, когда дело дойдет до народных песен, кто решится взяться за них. Решился Дим Даминов. Не знаю, сколько песен он успел перевести, — слишком рано тяжелая болезнь оборвала жизнь нашего талантливого товарища. Кто-то продолжил его работу, теперь том с народными песнями стоит на книжной полке, но я не заглядывал в него — боюсь разочароваться и оскорбить этим память близкого мне поэта.

Невероятно трудно добиться равнозначности, или, воспользуюсь иностранным словом, идентичности, при переводе на другой язык не только народных песен, но и вообще произведений, обладающих наряду с высокими художественными достоинствами и своеобразием еще и тем, что определяется термином «народность».

В свое время огорчила меня изданная в Москве книжечка стихов Рами Гарипова «Песнь жаворонка»; я высказал недовольство в рецензии, напечатанной в газете «Советская Башкирия». У меня была (и сейчас я ее бережно храню) одноименная книжка Рами на башкирском языке с дарственной надписью автора. Я положил две книжки на стол рядом. Сопоставление оказалось явно не в пользу московского издания. Перевод на русский язык был сделан грамотно, но не слышался в переведенных стихах то грустновато-задумчивый, то словно бы прерывающийся от волнения голос поэта, тогда еще не названного официально народным, однако уже признанного читателями таковым, — поэта, страстно влюбленного в родную речь, в родную землю и глубоко озабоченного судьбой своего народа. Получилась в переводе холодная гладкопись. Не называю имени переводчика, — он имел благие намерения, только не сумел осуществить их, потому что в переводческом деле не все так просто, как кажется.

Когда я писал упомянутую рецензию, пришло мне на ум сравнить стихи Рами с башкирским медом. Мед наш славится далеко за пределами Башкирии, так почему бы не производить его и в других краях, скажем на Кавказе или на Сахалине? Хитрое ли дело перебросить несколько семей нашей неприхотливой «бурзянки» хоть за десять тысяч километров — погрузи в самолет, и в тот же день ты уже на новом месте. Так-то оно так, да башкирского меда там ты не получишь, если даже пчелы на новом месте приживутся. Не тот будет у меда вкус, не тот аромат, целебные свойства могут утратиться, ибо для производства именно башкирского меда нужны наши леса с их липняками, наши травы и цветы, даже вода и воздух нужны наши. То же самое можно сказать о литературном произведении: наибольшей силой оно обладает на той почве, на которой возросло.

Чувствую, что я несколько сгустил краски и читатель, возможно, задается вопросом: неужто под видом сочинений иноязычных авторов ему подсовываются лишь суррогаты? Да нет же! Если не полное совпадение с оригиналом, то достаточная близость к нему достижима, только не каждому, кто берется за перевод, удается справиться с возникающими при этом трудностями. Что нужно переводчику для достижения успеха? Вот об этом и пойдет речь дальше.

*   *   *

Незадолго до своей кончины Союз писателей СССР созвал переводчиков в Москву на всесоюзное совещание. Из Уфы на совещание послали Асхаля Ахметкужина и меня.

Разговор в Москве шел скучновато, ораторы развивали, в основном, один тезис: переводчик должен знать язык, с которого переводит, работа по подстрочнику ведет к искажению, обеднению и т. д. Мне это надоело, я попросил слова и высказал примерно такие мысли: москвичка Елена Николаевская башкирским языком не владеет, тем не менее значительная часть лирики Мустая Карима, равно как и стихи некоторых других виднейших башкирских поэтов, пришли к русскому читателю в превосходных переводах Николаевской и, так сказать, транзитом через русский язык разошлись по всему белому свету. В чем же секрет Елены Матвеевны? Во-первых, в том, что сама она — талантливая поэтесса, у нее очень развито поэтическое чутье, позволяющее угадывать тонкости переводимой вещи.

Таким образом, продолжал я, талант, литературное дарование или способности, назовите это, как хотите, — вот что прежде всего нужно переводчику, хотя и знание языка, с которого переводишь, не лишне. Во-вторых, переводчик должен знать, желательно — хорошо знать историю народа, чьим представителем является автор, знать обычаи и особенности быта этого народа. И, наконец, разбираться в самых элементарных вещах. А то один московский переводчик недавно насмешил нас, заставив нашу илишевскую бабушку вязать для внучонка носки из козьей шерсти. Да будет вам известно: козья шерсть в отличие от овечьей, коротка и груба, ее не спрядешь, а на носки для внучат так же, как на знаменитые оренбургские пуховые платки, обожаемые и башкирками, идет подшерсток, именуемый козьим пухом...

В перерыве Николаевская подошла ко мне, чтобы познакомиться, поблагодарила за теплый отзыв о ее работе и вздохнула:

— А все-таки хотела бы я знать башкирский язык...

Я подумал: «Ах, Елена Матвеевна, если бы знали вы, от каких терзаний избавляет вас ваше незнание!..»

При работе с использованием подстрочника, то есть первичного, пословного, без претензий на какое-либо литературное качество перевода, грех невольных неточностей ложится на того, кто делал подстрочник. Официальный переводчик — тот, чье имя будет названо читателю, — работает с легким сердцем, даже не подозревая, что то или иное слово не идентично слову, употребленному автором переводимого произведения.

Другое дело, когда владеешь языком оригинала. Я, например, знаю башкирский язык и не просто понимаю смысл того или иного слова, а чувствую его смысловые и стилистические оттенки, его эмоциональную насыщенность, его ассоциативные связи и постоянно терзаюсь оттого, что не могу выразить все это русским словом, содержащим в себе, казалось бы, то же самое понятие.

Язык — кладовая тысячелетий, а слова — шкатулочки в ней, — шкатулочки, в которые каждый народ в течение веков вкладывал свое понимание окружающего мира, по-своему, в зависимости от условий существования, эмоционально окрашивая те или иные предметы, явления, действия. Поэтому-то есть все-таки разница между разноязычными словами, означающими, казалось бы, одно и то же.

Возьмем для примера самые простые, на первый взгляд, слова: хлеб, дом, конь... Что такое хлеб для русского человека? Скорей всего, это — пышный каравай, испеченный в жаркой печи. У башкира несколько иное представление о хлебе. Его предки когда-то кочевали, поздней, перейдя на полуоседлый образ жизни, выезжали на свои кочевья летом. Ни условий для получения кислого теста, ни жаркой печи рядом у них не было; башкирка пекла пресные хлебцы в горячей золе из костра. «Колсэ» — «зольник» — так называли хлеб башкиры. Теперь, конечно, все ходят за хлебом в магазин, буханки на столе у всех одинаковые, но историческая память живуча, она отложилась в языке, хранится в тех самых «шкатулочках».

А сколько мыслей и волнующих воспоминаний вызовет у русского слово «дом», в особенности тогда, когда заходит речь о доме родительском! Ведь это не просто стены и крыша над головой. Это и деревце за окном, и скворечник над крышей, и двор ваш, и улица ваша, и тропинка, по которой вы бегали на речку или в ближний лес, а главное — это любовь, царившая в вашей семье, и друзья, приходившие к вам, и еще очень многое другое, близкое вашему сердцу. У башкир дома в смысле историческом появились сравнительно недавно; их предки, как мы уже отметили, кочевали, и жилищем им служила юрта. Кстати, по-башкирски это войлочное жилище называется «тирмэ», но в русской литературе закрепилось слово «юрта», поэтому и я при переводе использую это слово.

Юрты ставились по кругу, дворов при них не было, как не было и улиц, переулков, околиц, столь привычных для русских. Башкир не мог сказать: «Иду домой», — ведь и дома не было. Он говорил: «Я возвращаюсь», — и соплеменник понимал, что он идет в свою юрту. Но если я скажу точно так же при переводе исторического романа, русский читатель точного смысла фразы не уловит. Как видим, дом для русского и башкира далеко не одно и то же.

Наконец — конь. Русский подразделяет коней по возрасту и полу на жеребят, стригунков, взрослых жеребцов и кобыл. В судьбе башкира конь играл, видимо, гораздо большую роль, и это зафиксировано башкирским языком: каждая возрастная ступень в жизни и жеребцов, и кобылиц (год, два, три и далее) получила свое название. Тут великий и могучий русский язык пасует перед башкирским.

Все это переводчик должен знать и помнить.

Замечу еще, что разноязычные слова, даже очень близкие по смыслу, иногда резко отличаются одно от другого своей стилистической окраской. На простонародную тюркскую речь оказала сильное влияние цветистая восточная поэзия, поэтому то, что вполне естественно, обыденно в устах башкира, русскому может показаться чересчур напыщенным; и переводчику приходится поломать голову над тем, как предотвратить это.

Проблемы, проблемы...

Настоящая беда для переводчика — пословицы, поговорки, идиоматические выражения. Предположим, башкир скажет вам по-русски: «Вон у тех двоих связались волосы». Вы удивитесь: «те двое» стоят на некотором расстоянии друг от дружки и нет никаких признаков того, что их волосы связаны. Тут мы имеем дело с недоразумением, вызванным буквальным переводом идиомы, означающей, что двое, юноша и девушка, влюбились друг в дружку. Можно бы так и перевести: влюбились, — но как жаль терять художественно насыщенную фразу!

Для равновесия следует заметить, что у башкира вызовет недоумение дословный перевод русских идиом, например, «бить баклуши», «подложить свинью» и т. д.

Если башкирскую пословицу невозможно перевести на русский язык без ущерба для ее смысла, переводчик обычно подыскивает замену среди русских пословиц, но прием этот требует осторожности: сугубо русская пословица, вложенная в уста башкира, породит у читателя ощущение фальши, недостоверности того, что ему сообщается.

Часто перед переводчиком встает вопрос, как транскрибировать, написать по-русски иноязычное, в частности, башкирское слово, имя, географическое название. В русской литературе прижились, например, слова «джигит», «аксакал», но у меня, когда перевожу с башкирского, они вызывают сомнение. Джигит в понимании русского человека — лихой парень, удалец на коне. По-башкирски это слово звучит немного иначе — егет, и значение его шире: это и удалец, и просто юноша, молодой человек, потенциальный удалец. Я в своих переводах с башкирского пишу «егет».

«Джигит» и «аксакал» отражают татарское звучание этих слов. Многие башкирские имена, фамилии, названия населенных пунктов, рек, озер, гор вошли в русскую официальную документацию и художественную литературу в отатаренном, если можно так выразиться, обличии, поскольку в прошлом переводчиками при русских чиновниках служили чаще всего татары.

Башкиры говорят не «аксакал», а «акхакал». Хотя транскрипция «акхакал» тоже не совсем точна (в русском алфавите нет буквы, соответствующей звуку, обозначенному буквой «х»); она, эта транскрипция, все-таки ближе к подлинному башкирскому произношению.

Давно уж я хлопочу о том, чтобы узаконить в переводческой практике написание, согласующееся с башкирской фонетикой. В связи с этим с одной из моих журнальных публикаций случился казус. Кто-то из редакторов или корректоров принялся вставлять в повторенное не раз слово «акхакал» букву «с» вместо «х», но усомнился, видно, в своей правоте и не довел дело до конца. И читатели, наверное, недоумевали, видя то мой вариант, то вариант «исправленный».

При переводе с башкирского или татарского языка на русский я не нуждаюсь в пресловутом подстрочнике, но если он кем-то уже подготовлен и предложен мне, держу его под рукой, чтобы временами сверять свой перевод с переводом безвестного литературного «негра»: один ум хорош, два — лучше. Изредка подстрочник оказывается настолько удачным, что остается лишь слегка подправить его редакторской рукой и отправить в печать.

Известен мне такой случай. Сагиту Агишу, признанному мастеру башкирской прозы, позвонили из редакции газеты «Литературная Россия», попросили прислать подстрочники нескольких его рассказов. Писатель обратился за помощью к молодому тогда журналисту Зиннату Аминеву, тот сделал подстрочный перевод. Спустя некоторое время один из рассказов появился в газете, переводчиком его был назван известный московский писатель-юморист. Сагит Агиш, охая и ахая, пришел к Аминеву, показывает газету; не понял, говорит, я их юмора, смотри, говорит, в четырех местах чуть-чуть подправили твой перевод, а переводчиком назвали вон кого! Долго возмущался Сагит-агай, всем, кого бы ни встретил, сообщал, что такой-то писатель бессовестно присвоил чужой труд.

Но подстрочники такого уровня появляются, повторю, лишь изредка, чаще они посредственны или вовсе невразумительны. Возможно, из-за этого после снятия глупого запрета с имени Мифтахетдина Акмуллы московские переводчики не смогли понять его стихов, не взялись за их перевод на русский язык.

Акмулла — выдающийся башкирский поэт XIX века. Отринув некоторую вычурность восточной литературы, он заметно приблизил язык поэзии к языку простонародному, понятному всем; и в конце жизни оценил свое творчество так:

Поизносился мозг твой, Акмулла,

Не ладились всю жизнь твои дела,

Но кровь вскипала, ум сверкал алмазом,

И слово в цель летело, как стрела!

Поэтическое наследие Акмуллы невелико по объему, вместилось всего лишь в одну небольшую книжку. Но из этой книжки так же, как из грибоедовского «Горя от ума», брызнуло в народную речь множество остроумных выражений, метких оценок, крылатых фраз. Стихи Акмуллы передавались из уст в уста, ходили в рукописных списках, причем не только среди башкир — татары и казахи тоже считали и считают Акмуллу своим национальным поэтом.

Чем же можно объяснить попытку предать поэта такого масштаба забвению? Думаю, тем, что идеологические перестраховщики усмотрели в стихах Акмуллы религиозные, то есть реакционные с их точки зрения мотивы. Это – во-первых. Во-вторых, страшноват был сам факт существования башкирской литературы задолго до Октябрьской революции, признание этого факта противоречило бы тезису об обретении башкирами письменности лишь при советской власти. Тут произошла подмена понятий: обрели-то не письменность, а алфавит, письменность была и прежде, — пользовались арабским алфавитом.

Недоразумения в конце концов рассеялись, было решено торжественно отметить 150-летие со дня рождения выдающегося поэта. Я работал в то время в редакции газеты «Советская Башкирия». Газета, естественно, должна была опубликовать подборку юбилейных материалов, да вот беда — нет переведенных на русский язык стихов Акмуллы. Пришлось спасать честь редакции мне: спешно перевел знаковое стихотворение «Башкиры мои, надо учиться!» Оказалось, это и еще несколько других стихотворений перевел и Газим Шафиков, они появились в «Литературной газете».

В ходе подготовки к юбилею диван — сборник стихов — Акмуллы был издан на башкирском языке в Уфе и на татарском в Казани, а на русском, как я уже сказал, не получилось. В один из послеюбилейных дней на каком-то собрании ко мне подошел директор Башкнигоиздата Н. Нуртдинов и говорит:

— Слушай, ты перевел стихотворение Акмуллы, а не возьмешься ли за всю книжку?

Нет, ответил я, боюсь, что один не осилю. Но если согласятся Газим Шафиков и Дим Даминов, пожалуй, втроем сможем. На том и порешили.

Ну вот, круг замыкается, я возвращаюсь к разговору о подстрочниках. Дим Даминов, работавший тогда главным редактором книжного издательства, разделил на три части подготовленные для москвичей подстрочники, чтобы каждый из нас троих помнил, какие стихи пришлись на его долю.

Просматривая доставшуюся мне часть подстрочников, я наткнулся на странную фразу: «Мой брат с большим пузом». Странность заключалась в том, что поэт якобы обращается так к близкому ему человеку. Что за дичь? Решил сверить подозрительную строку с оригиналом, но в уфимском издании стихотворения, на которое указывал подстрочник, не оказалось. Нашел его в казанском издании. Ага, вот искомая строка! Есть в ней слово «большой», имеющее также значения «пожилой», «старший». Есть упоминание утробы, обернувшейся «пузом», но обращение на самом деле звучит так: «Мой старший единоутробный брат!»

Ай да «негр»! Экую свинью подложил второпях московским переводчикам! То-то они ничего не поняли! Я не знал, как отреагировать на это — расхохотаться или грохнуть кулаком по столу...

Как ни прискорбно, всякого рода нелепицы проскакивают из подстрочников в книги, и довольно часто. Читая переведенную на русский язык повесть Баязита Бикбая «Когда разливается Акселян», я удивился: герой вдруг начинает «почесывать землю». С чего это он, думаю. Не поленился, заглянул в оригинал. Оказалось — нелепица, связанная с переводом слова, имеющего два значения: земля и место. Составитель — назовем его так — подстрочника переводил слово за словом, не вдумываясь в общий смысл; официальный переводчик тоже, видимо, не слишком напрягал свой ум; ну и получилось, что герой принялся почесывать землю, в то время как у автора он почесывает зачесавшееся место на своем теле.

Задним числом признаю: ораторы, наскучившие мне на всесоюзном совещании переводчиков, все ж были правы, важно знать язык, с которого переводишь.

Да, забыл сказать: сборник Акмуллы втроем мы осилили.

*   *   *

Много споров вызывает вопрос, какова степень свободы переводчика, в какой мере он может отходить от оригинала. Можно сформулировать вопрос и так: какую задачу должен ставить перед собой переводчик, — достичь полного совпадения перевода с оригиналом или добиться, чтобы перевод органично вписался в литературу народа, которому он, переводчик, служит.

Ответ, очевидно, надо искать у классиков литературы.

Пушкин и Лермонтов, думается, стремились не столько к точности перевода, сколько к удовлетворению духовных запросов и художественного вкуса русского читателя, поэтому не боялись вольного обращения с произведениями иноязычных авторов. То же самое можно сказать и о таких выдающихся переводчиках, как Маршак.

Как-то побывала у меня в руках — очень недолго — прелюбопытная книга. Я успел лишь торопливо перелистать ее и обратить внимание вот на что. В книге было напечатано стихотворение Роберта Бернса «Джон Ячменное Зерно», а рядом — оно же в переводах на русский язык, выполненных в разные годы разными переводчиками.

Оказывается, перевод этого стихотворения впервые появился в России еще в XIX веке. Очень смешной перевод. Короли в нем превратились в царей, Джон — в Ивана, в уста шотландского поэта вложены сугубо русские, даже древнерусские восклицания типа «Гой еси!..»

По-современному звучат на редкость схожие меж собой переводы Э. Багрицкого и С. Маршака; Маршак, может быть, лишь в каких-то деталях превзошел товарища по перу. Оба они, словно сговорившись, разделили длинную строку Бернса надвое, то есть из каждой строчки получились две. Благодаря дополнительной рифме в строфе и невольной при чтении паузе в конце каждой строки, ритм стихотворения, формально соответствуя авторскому, на самом деле чудесным образом переменился, стал более энергичным, задорным — под стать характеру лихого Джона.

Трех королей разгневал он,

И было решено,

Что навсегда погибнет Джон

Ячменное Зерно...

Это — в переводе С. Маршака.

Интересно, что и Маршак, и Багрицкий отбросили последнюю строфу стихотворения. Смысл ее сводится, говоря сегодняшним языком, к лозунгу «Да здравствует свободная Шотландия!» Для Бернса, патриота Шотландии, боровшейся с Англией за свою независимость, такая концовка была, надо думать, чрезвычайно важна. Но времена изменились, лозунг потерял свою актуальность. Этим соображением, видимо, и руководствовались переводчики. Вправе ли они были изменять, сокращать произведение великого поэта? И да, и нет. Да, если перед переводчиком стояла задача произвести на русского читателя как можно большее впечатление художественными достоинствами произведения, — политический «довесок» к нему мог это впечатление ослабить. Нет, если переводчик должен был представить нам документ минувшей эпохи.

В данном случае и Маршак, и Багрицкий могли бы указать, что перевод — вольный. В литературной практике нередки и вольный перевод, и свободное переложение, и, так сказать, параллельное произведение на тему, заданную иноязычным автором.

Давным-давно, во время несения солдатской службы, я, не совсем уверенный в своих переводческих способностях, написал стихотворение, параллельное «Черемухе» Назара Наджми, и отослал его в Уфу, в молодежную газету, указав под заголовком в скобках: «Из Н. Наджми». После окончания службы при встрече с Назаром Назмутдиновичем сказал ему смущенно, что вот, мол, использовал его тему, хотел сделать перевод, да не получилось.

— Как не получилось! Очень даже получилось! — воскликнул экспрессивный Назар-агай. — Я уже включил твой перевод «Черемухи» в свою московскую книжку. Никто еще не понимал меня так хорошо, как ты!

Поздней Назар Назмутдинович расхваливал меня за перевод его «Аленушки», к слову сказать, приписанный в московском издании Е. Николаевской, — редактор, видать, напутал. Приятно, когда тебя хвалят, но похвалы поэта, удостоенного впоследствии звания народного, я воспринимал просто как проявление его душевной щедрости. Башкирские литераторы старшего поколения относились к нам, молодым, по-отечески, всегда были готовы поддержать, подбодрить, воодушевить добрым словом.

А насчет «Черемухи» я заговорил для того, чтобы высказать мысль: если сам автор видит в твоем переложении перевод, то некоторое отступление от его текста, наверное, не так уж и страшно.

*   *   *

Первым крупным прозаическим произведением, за перевод которого я взялся по предложению Башкирского книжного издательства, был роман Джалиля Киекбаева «Родные и знакомые».

Хочу обратить внимание читателя на время, когда было создано это произведение. На последней странице рукописи автор указал дату окончания работы над ней: 12 июля 1946 г. Башкирская литература, имевшая давние, устоявшиеся традиции в поэзии, только еще осваивала жанр романа. К тому же первопроходцы жанра погибли, попав под каток сталинских репрессий, их книги угодили в спецхран, для широкой читательской публики стали недоступны. Таким образом, Дж. Киекбаев как бы начинал строительство на голом месте. Человек высокообразованный, он, конечно, знал русскую литературу, читал европейских авторов на языке оригинала, и все-таки поразительна покоренная им художественная высота.

Забегая вперед, скажу: перевод «Родных и знакомых» после издания в Уфе был переиздан в Москве, роман получил доброжелательную оценку в центральной печати. Я ставлю его вровень с «Иргизом» Хадии Давлетшиной, написанным несколько позже и вызвавшим огромный общественный резонанс. По своей образности, языковому богатству, проникновению в характеры героев, освещению жизни, обычаев, быта башкирского аула и социального расслоения в нем роман Дж. Киекбаева, по моему мнению, и поныне остается образцом для башкирских прозаиков.

Но вот парадокс: роман увидел свет лишь спустя много лет после его создания и, к великому сожалению, после смерти автора. При обсуждении рукописи в Союзе писателей автор оказался в ситуации, подобной той, что описана в михалковской басне «Слон на вернисаже». Участники обсуждения накидали столько замечаний, что Дж. Киекбаев, махнув рукой на свое детище, ушел с головой в науку и стал известен не только как писатель, но и как выдающийся ученый, языковед-тюрколог...

Работать над переводом «Родных и знакомых» мне было чрезвычайно интересно. У меня еще не было опыта работы над эпической прозой, я не знал многих тонкостей башкирского языка и потому рылся в словарях, в исторической, краеведческой, этнографической литературе, по старой дружбе надоедал телефонными звонками Булату Рафикову, чтобы уточнить смысл того или иного слова, той или иной фразы, ведь Булат Загреевич писал по-башкирски и, разумеется, знал башкирский язык намного лучше, чем я.

И все же оставалось множество неразрешенных вопросов. Однажды я завел разговор об этом с Римом Ахмедовым при случайной встрече на лестничной площадке Дома печати. У Рима Билаловича уже был переводческий опыт, он перевел на русский язык роман Гали Ибрагимова «Кинзя», отмеченный вскоре после этого премией имени Салавата Юлаева. Увлекшись разговором, мы простояли на лестничной площадке, наверное, больше часа, и я получил много полезных практических советов, по меньшей мере, два из них запомнил на всю жизнь.

Первый совет: не нужно делать в книге много сносок, лучше добиться, чтобы незнакомое читателю слово стало понятным ему по контексту. Иной переводчик якобы ради национального колорита оставляет в переведенном тексте множество иноязычных слов, делает на каждой странице чуть ли не десяток сносок. Это затрудняет чтение, раздражает читателя, как раздражают сейчас телезрителя рекламные вставки в интересной телепередаче.

Второй совет: если автор переводимого произведения жив, полезно почаще встречаться с ним. Тесное общение позволяет лучше понять изложенные им мысли, выяснить его творческие пристрастия, вместе проще устранить просчеты автора, если таковые обнаружатся. А какие-нибудь ошибки, неувязки, неясности обязательно при переводе обнаруживаются, ведь ни один редактор не вчитывается в текст так внимательно, как переводчик.

Общаться с Джалилем Гиниятовичем я уже не мог, хотя и знал его при жизни, но вот с Булатом Рафиковым, когда переводил на русский язык его книги, встречался очень часто.

Я перевел три романа Булата, хорошо мне с ним работалось. Еще в молодости между нами установились отношения, схожие с отношениями старшего и младшего братьев. Старшим был я, Булат немного уступал мне в возрасте и в пору совместной работы в редакции молодежной газеты по должности ходил у меня в подчинении. Поздней он стал моим начальником по линии Союза писателей, но наши отношения оставались прежними, не менялись до конца его жизни.

Пользуясь своим старшинством, я нещадно критиковал Булата, обвинял его в торопливости: посидел бы, дескать, над романом подольше, и пусть бы он стал вдвое толще за счет более тщательной детализации, зато уж это была бы классика! Он всегда выслушивал меня молча, терпеливо, лишь изредка появлялись в его глазах подозрительные искорки. Должно быть, он про себя посмеивался, и все же мои назидательные монологи не пропадали зря. В процессе перевода Булат, например, дополнил уже изданный роман «В ожидании конца света» еще одной главой, ввел любовную интригу, отчего роман лишь выиграл, стал интересней.

При работе с произведениями покойных авторов менять что-то по-крупному уже невозможно. Иногда возникает необходимость исправить явную ошибку, и то долго маешься, прежде чем решишься на это, — не этично же!

В «Родных и знакомых» я столкнулся с арифметическим просчетом автора. Один из персонажей романа после русско-японской войны возвращается из японского плена. Дело, стало быть, происходит примерно в 1907 году. Вернувшись, парень женится, а спустя семь лет, когда началась первая мировая война, уже провожает сына на германский фронт, — шестилетнего получается. Как быть? Пришлось пожертвовать эпизодом проводов, благо, он не играл существенной роли в романе.

Хуже обстояло дело с ошибкой в романе Кирея Мэргэна «Крыло беркута». Тут злодеи засекли героя плетьми до смерти, народ его оплакал и песню о нем сложил, песня вплетена в ткань повествования. Роман пишется долго, годами; и автор, видимо, запамятовал эту историю: погибший герой вдруг появляется живехонький среди действующих лиц, и просто вычеркнуть его нельзя — рушится сюжет. Надо было как-то выкручиваться из этой ситуации, и я взял на душу грех, написал за автора страницу — якобы во время похорон могильщики, которым это было поручено, учуяли, что у героя, хоть и слабо, бьется сердце...

*   *   *

В 50-х годах в Уфе квалифицированных переводчиков практически не было, взоры башкирских литераторов были с надеждой обращены к Москве и Ленинграду. Порой москвичи приезжали к нам, запирались в гостинице и трудились, месяцами не отрываясь от письменного стола. Из Ленинграда к Мустаю Кариму приезжал Михаил Дудин.

Каким-то образом Михаил Александрович, уже признанный поэт-фронтовик, запомнил меня, студента, и, случайно встретив на улице, предложил вместе прогуляться по городу. Мы спустились по нынешней Коммунистической к саду имени Маяковского, прошли два квартала по улице Цюрупы, продолжили прогулку по улице Пушкина и говорили, говорили — естественно, о поэзии.

Поводом для этой прогулки послужило, возможно, то обстоятельство, что я первым перевел на русский язык еще не успевшее стать знаменитым стихотворение Мустая Карима «Я — россиянин». Перевод появился в «Советской Башкирии», и как раз в тот день состоялся республиканский слет молодых и начинающих литераторов. На слете первый секретарь обкома комсомола, размахивая свежим номером газеты, поставил меня всем в пример. Но перевод мой был ученический, Мустафу Сафича, весьма требовательного к переводчикам, он, как полагаю, не удовлетворил. Стихотворение заново перевел Михаил Дудин, и в его мастерском переводе оно потом печаталось в разных изданиях десятки, если не сотни раз...

К 70-м годам в Уфе сложилась и окрепла группа местных переводчиков. Это были поэты и писатели, совмещавшие собственное творчество с переводческой работой. Прекрасно писал и переводил Геннадий Молодцов, много сделали для приобщения русских читателей к творчеству башкирских литераторов Рамиль Хакимов и Дим Даминов, — все трое, к сожалению, уже ушли из жизни. Остаются в строю ветераны — Александр Филиппов, Газим Шафиков, Роберт Паль и ваш покорный слуга. Несколько позже нас ступил на переводческую стезю Юрий Андрианов. К своему уфимскому цеху мы относим и живущих в Москве Ильгиза Каримова с Юлаем Аминевым. Не знаю, сожалеть или радоваться тому, что отошел от переводческой работы Рим Ахмедов. Скорее — радоваться: он целиком посвятил себя другому большому, благородному делу — исцелению больных, его «Одолень-трава» помогает выздороветь тысячам людей, угнетенных разными недугами.

Я назвал не всех «офицеров связи» между башкирским и русским народами, их список длинней, но переводчиков все же не хватает. Учитывая это, Союз писателей Башкортостана в свое время послал в Литературный институт имени Максима Горького пятерых молодых людей — специально для подготовки переводчиков с башкирского. Пока что радует и своими стихами, и переводами лишь один из выпускников института — Айдар Хусаинов.

А работы много. Башкирская литература уже не та, какой была в годы нашей молодости, она освоила все основные литературные жанры, созданы десятки крупных произведений. Мне доводилось видеть у книголюбов полные комплекты «Библиотеки башкирского романа», вобравшей в себя около сорока книг. Можно бы начать издание на русском языке и самостоятельной серии «Башкирский исторический роман». Я делился мыслями об этом в издательстве «Китап», идею восприняли положительно, директор издательства поэт Кадим Аралбаев, выступая несколько лет назад на писательском съезде, сообщил, что в издательских планах предусматривается выпуск такой серии. Но годы идут, а дело что-то не движется.

Благодаря художественной литературе мы в подробностях знаем историю Франции или Англии, знаем намного лучше, чем историю родной республики. А ведь и наша история богата, в ней очень много интересного.

Есть люди, полагающие, что башкиры пришли на Урал с татаро-монголами. На самом деле именно башкиры долгое время удерживали захватчиков на рубеже реки Урал, не пропускали на Русь. По свидетельству венгерского монаха Юлиана, побывавшего в те годы на территории современного Башкортостана, сопротивление башкир длилось четырнадцать лет. Юлиан пришел в наши края в поисках родины предков, живших до ухода на Дунай на берегах Агидели, бок о бок с башкирами. Разве все это не интересно? Между прочим, в Будапеште я был и удивлен, и обрадован, увидев на уличной вывеске слово «каляпуш». Оказалось, под этой вывеской работает шляпная мастерская. Спросите в любом башкирском ауле, что такое каляпуш, и вы услышите — головной убор, шляпа. Вот каким образом вдруг напоминает о себе давнее-предавнее соседство.

Вот еще один любопытный факт: в те же времена татаро-монгольского нашествия на Европу Египтом правил... башкир. Как он туда попал, как поднялся на вершину власти? Знаете ли вы об этом? Если не знаете, могли бы узнать, читая книги Булата Рафикова, только где их теперь найдешь?

Каждый век жизни башкир в минувшем тысячелетии в той или иной мере освещен в романах Булата Рафикова, Ахияра Хакимова, Кирея Мэргэна, Гали Ибрагимова, Яныбая Хамматова, Рашита Низамова. Особо повезло веку двадцатому. «Родные и знакомые» Джалиля Киекбаева, «Иргиз» Хадии Давлетшиной, эпопея Зайнаб Биишевой «К свету!», романы Фарита Исянгулова, Роберта Баимова — это ведь тоже история. Значительная часть произведений исторической тематики уже переведена на русский язык. Нужно только перевести еще кое-что и привести книжную россыпь в систему, имея в виду, что при надлежащем полиграфическом исполнении и коммерческий успех серии вполне вероятен.

Книгоиздательское дело осложнено финансовыми проблемами, вызванными общим кризисом в России. Москве стало наплевать на нас, выпуск книг в издательстве «Китап» резко уменьшился. Всплывшие на мутной волне предпринимательства ловкачи в погоне за легкой прибылью завалили книжные прилавки «ходовым», далеким от подлинных ценностей чтивом и откровенной похабщиной. Но не вечно же это будет длиться! Как только жизнь народа немного улучшится, непременно возродится тяга к нормальной книге. Будем надеяться, что это время уже недалеко, и готовиться к нему!