Ефим Гаммер

Вечность мгновений - любовь. Рассказ

1. Пыль на ветру

 

А дождь вновь монотонно, по-курьи, клевал крышу. За блеклым окном было сумрачно. По небу, должно быть, скользили тучи. А, может, и нет. Может, его целиком - от горизонта и до горизонта - поглотила бесконечная пасмурь.

Туч я не видел, но чувствовал. Они будто нависли надо мной, мохнатые и белесые,  как ангорские коты.

Казалось, помани: и эти серебристые звери домашнего применения  вкрадчиво придвинутся к тебе. А ты, словно в муфту, погрузишь в их пышный мех руку и осторожно, чтобы не спугнуть, будешь греться от чужого тепла, скрашивая свое одиночество.

Туча... туча ли?.. - ангорским котом примостилась на полу комнатенки. Влажно дышит и мокрым языком слизывает с туфель уличную пыль. Пыль? Надо же, непогодь и пыль. Откуда? Приставучая, черт! Наверное, с пустыря. По дороге на телеграф, вроде бы, перебирался через застраиваемый пустырь.

«Приезжай тчк срочно тчк», - отбил телеграмму. Ей. А ехать-то, ехать... Чего там ехать? Всего пять остановок на трамвае.

Но то на трамвае...

Хотелось написать по-другому: «Любишь - возвращайся навсегда».

Но смутили язвительные глаза телеграфистки. Язвительные ли? Смутили...

“Любишь?”

Говорила - “да”.

Девичьи слова - что  пьяному море перейти.

Или?

Говорила - “да-да-да!!!”

Это было, было, было. Но – ссора, затем ссора и одиночество.

Мне очень нужен человек - родная  душа. Я без него, как пыль на ветру. Слабое дуновенье, и прилипну к чьим-то встречным ботинкам, сапогам, калошам, как та, с пустыря, что слизывает туча... туча ли?..  с моих туфель.

Мне очень нужен человек!  Я без него как пыль на ветру. Но я не пыль. И что мне  ветер? Я сам пойду.

 

 

2. Путь к тебе

 

Туч зыбистая толочь, предчувствие дождя. Грязными лужами небо латает выемки асфальта. В росный тротуар впечатываются следы. Словно шахматное поле остается за мною. Я иду к тебе...

Я иду к тебе. А вровень с сердцем - неуверенность. Что сказать тебе? Как сказать?

 

Помню: в стесненье чуть скошенный взгляд, кивок головы - вас можно?

“Белый танец”.

Меня приглашают.

И мне представляется - весь зал следит за мной: отвечу я на приглашение, поднимусь ли со стула?

Я поднимаюсь, ощущая зыбкое недомогание в груди.

“Женское танго” - тихо и задумчиво. Грустная смутность щемит. Я - говорливый и хлесткий - в молчание замкнут. Молчание мне не по росту, тесно и жарко в нем.

— Звать... Как тебя звать?

— Люба.

— Значит, любовь?

— Любовь, и не иначе...

Мне фразой цветистой, но не расхожей, хочется щегольнуть. Она на языке, словно яблоко на терке.

— Луна... - вываливается отдельными крохами слов, стесняя меня.в мыслях и движениях.- Представь, мы на Луне. Вокруг... как их?.. селениты вокруг. А оркестр лунный вальс играет... А?

— Не вальс, а танго.

— Пусть танго, - соглашаюсь.

— Мы  же...  мы  не  мудреные селениты,  а просто лунатики.

И мягкая, но в колючих искорках,  улыбчивость затаилась в твоих зрачках. Их антрацитная глубина вобрала меня в  зазеркальную тьму, как в колодец. И я потерялся. Как бы сам в себе потерялся. Или... уже в тебе?

 

Помню: скамейка, одна из семейства “наших”. Рядом, на гудроне, сдвоенность теней, высвеченных парковыми фонарями.

Теням легче намного. Без звука и привносного волнения - слились.

А нам?

Нам надо учиться жизни у собственных теней.

Пальцы ощупью овладевают таинством. Они, как тени, соприкасаются, они, как тени, вместе.

Здравствуй, чужая ладонь! Здравствуй!

Здравствуй и ты, чужая жизнь! Здравствуй!

А звезда - одна из многих - скатилась вниз, как слеза. Но слеза - радости или печали?

— Кто-то умер, - сказала ты. - Есть такое поверье: падение звезды предрекает смерть.

Закатилась чужая звезда. Но на каждую смерть - по закону природы - приходится чье-то рожденье.

— Пусть сегодня родились мы, - говорю я.

 

Помню: долго я ждал. Время, раскроенное на мгновения, приходилось вырывать из себя, как занозы, и складывать их в неподъемную пирамиду ожидания. Я ощущал себя рабом, который тащит на вершину  этой пирамиды одну минуту за другой и никак не может остановиться. А тут еще - сбоку от нее - пристроился Сфинкс, загадочное создание разума и неволи. Пристроился и вопрошает: “Почему не пришла?”

Но ты пришла...

Правда, не в условленный час, с опозданием...

Мной помыкать? Пещерной неуступчивости обида хлестнула меня наотмашь.

— Явилась?! - слепо разорялся я, обгорая в жару щек, как от пощечины. - Больно нужно теперь! Можешь возвращаться домой!

А после мне стало известно: скорая была у тебя.

Укол, рецепты и краткое “нужен покой”...

“Нужен покой”... Но я тебя ждал, и ты пришла... Поздно? Жизнь, полагала ты, не кончается в  условленный час. Ни в тот, ни в другой, условленный...

В дневнике ты писала: “Не могу без него!.. Не могу!... Вчера... сегодня... А завтра?.. Завтра?!  Где он, где? Не могу без него, не могу без него...”

 

И вот я иду к тебе.

Туч зыбистая толочь, предчувствие дождя. Грязными лужами небо латает выемки асфальта. В росный тротуар впечатываются следы. Словно шахматное поле остается за мной. И такое же поле впереди.

Я иду к тебе.

Две одинокие фигуры встретились посреди шахматного поля.

— Ты?

— Я.

— Ко мне?

— К тебе.

— А я к тебе.

Я поднял глаза и увидел свое отражение в глубине твоих зрачков. Я остался в тебе, увидел я. И еще я увидел - цветок. Ты держала цветок, аленькую гвоздику. Гвоздику - для меня?

— Сегодня день нашего рождения...

— Ах, да... День рождения...

— Три месяца...

— Да-да, ровно три месяца. Поди ж ты, срок!

— Совершеннолетие...

— Совершеннолетие в три месяца...

И рефреном отдается. Во мне и в ней.

“Я не могу без тебя!..”

“ Не могу без тебя!..”

“ Без тебя!..

“Я!..”

 

 

3. Звездный контакт

 

Навесной осенний ветер скользил по шершавым панелям парка, понизу мелко, как бы собачьим языком, рябил мутные лужи, а вверху застревал между ветвей, чтобы сбить последние листья. Они кружили в воздухе, будто исполняли предсмертный танец. Им не хотелось на землю - ибо с ними падала отчая Осень под ноги пришлой Зимы.

Было поздно. Высверки звезд пронзали небо. Я шел  вдоль канала. Переходной мостик. Стрелковый парк, и опять вдоль канала.

Я возвращался домой... На ладонь мою пал изрезной кленовый лист. Пал на ладонь и замер на ней, не желая  грядущего погребенья в сугробе. Я шел, и шаги мои, как аккорды, ложились на гудронные клавиши. И слагалась из них, из аккордов-шагов, непонятно-понятная музыка: песнь об осенних деревьях, распославших по свету желтые поздравительные адреса: “С поздней осенью вас!”

Любопытные звезды свесились вниз, словно зрители театрального забалконья, и внимали зарождающемуся во мне концерту. Из подсознания выпестовывалось, завоевывало сознание несказанное, виртуозно немолчное “Сказание желтого листа”.

Музыка... музыка...  Шла?.. Надвигалась?.. Восходила?..  

...Музыка - переполнила меня. Я уже не схватывал с лету неведомые созвучия,  заключенные в музыкальные фразы. Созрело иное: в меня, как в фарватер, входила мелодия и не вмещалась во мне... а, может, в моем восприятии... Она сугробисто нарастала, погребала под себой - в надежном тепле и зябком недоумении.  

Словно из-под снежного покрова я внимал необычному концерту. А он спешил по крутым  клавишным ступенькам в высь, от густых тонов к полутонам,  еще выше, еще, еще, и застревал где-то на границе ультразвука.

Неизвестный оркестр бушевал, ярился, пел, страдал. Он говорил... говорил из небытия со мной. А я улавливал, не улавливая, его многомощный язык.

Улавливал, не улавливая...

И чувствуя это, оркестр постепенно изнемогал, отдалялся. Но все еще, все еще, пусть уже на значительном расстоянии, пусть уже из невозможного далека, просил понимания,  и сквозь просьбы свои внушал нечто важное, необъяснимо важное для всех.

Небо казалось заплаканным...

Одна из звезд, голубая, созревшей слезой покатила вниз. Наблюдая за ее текучим скольжением к смерти, я тревожно ощущал родство этой небесной искорки с овладевшей мною музыкой. Звезда умирала медленно и безропотно. И вдруг, когда с ярким вспыхом сгорела, во мне, синхронно с ней, умолкла и Голубая  симфония... умолкла на самой высокой, пронзительной как пуля, ноте - недосказанная и неясная.

Я в растерянности смотрел по сторонам. Желтым кленовым листом, зажатым в кулаке, вытирал потное лицо.

Что это было? Что?

Разбрызгивая лужи, я побежал по скользким аллеям парка.

Домой! Домой!

Вот мой подъезд. Вот лестница, входная дверь.

Указательный на кнопке звонка.

Бабушка  в тревожной обеспокоенности пропускает меня в прихожую.

Ничего не говоря, чтобы не забыть, не забыть! - я проскочил мимо нее...

К роялю!..

Я замер у инструмента, руки легли на  клавиатуру, но музыка - музыка, пришедшая со звезд, - осязаемо вымывалась из-под пальцев,  уходила, уходила, как из горсти вода... И с ней - слова, будто рисуемые в стихотворном разъеме неба звездными лучами, прежде четкие, теперь невнятные, пластилиновые что ли, меняющие форму и смысловое содержание. Магнетически привязанные к мелодии, они уходили за ней в никуда, растворялись в каком-то сновидческом пространстве, поглощающим спросонья образы, фразы, звуки.

“Что это было? - подумалось мне, - Гриновская мечта о несбывшемся?”

И будто отзвук затаенной, пульсирующей мысли - растерянный голос бабушки:

— Что это было? Как это?.. Ты?.. Да знаешь ли ты...

А глаза у нее -  расширены, и голос дрожит... и слова, словно дождевые капли с карниза, - упруги.

—  Попробуй еще раз, - говорит она.

Я взял первый аккорд, вновь побежал по клавишам. Чтобы ни было, это было! Но что? Мелодия то появлялась, то уходила в  зыбкую глубину, как те же дождевые капли в бесплодный песок.

Бабушка подошла ко мне, вытерла о фартук ладони.

— Пусти... я сама...

И мелодия, ушедшая в бесплодный песок, начала возрождаться, скульптурно вылепляться заново. Словно Венера становилась прекрасной. Словно Венера обретала тело мраморной красоты. Но... странно...  сравнение с Венерой и... Да-да, ей не хватало завершения, не хватало... Венере, помнится, - не хватало рук, ей - ну, разумеется! -  финала... Не хватало...  Как это я не почувствовал раньше, в парке, когда, весь поглощенный ею, спешил домой - успеть! успеть! Что успеть? Дописать финал? Но я не композитор. Жил бы мой дедушка. Правда, и он в официальных бумагах не значился композитором. Он был военным корреспондентом, ушел на войну с третьего курса консерватории. И писал на фронте, конечно, не оратории и  симфонии. Последний репортаж прислал из отвоеванной у фашистов Праги. Девятого мая 1945 года. Девятого и погиб.  Он…

Эхом донеслось от рояля:

— Он... Эту поэму он не окончил.

— Какую – «эту»?

— Эту! Эту! «Вечность мгновений – любовь». Так и назвал, когда уходил на фронт.

— Кто? - спрашиваю машинально.

— Он... Твой дедушка.

 

К списку номеров журнала «Кольцо А» | К содержанию номера