Владислав Резников

Спасибо, пожалуйста и пропадите вы пропадом. Фотошоп. Рассказ

Foto 2

 

Родился и живет в Белгороде. Пишет прозу. Произведения вошли в сборники: «Слово – Слову» (Белгород), «Берега России» (Москва), «Новые писатели» (2011, 2015). Печатались в периодике, в альманахе «Светоч» (Белгород), журналах «Московский вестник», «Роман-журнал XXI век» (Москва), «Луч» (Ижевск), «Вайнах» (Грозный), «Венский литератор» (Австрия), литературных интернет-журналах. Автор книг «Знаки пустоты» (2015), «Нутрь» (2015). Участник Совещания молодых писателей СП Москвы (2016).

 

 

СПАСИБО, ПОЖАЛУЙСТА И ПРОПАДИТЕ ВЫ ПРОПАДОМ

Рассказ

 

Да что там, казалось бы, – администратор кинотеатра. В чистом помещении с комфортной температурой воздуха стой себе в деловом костюмчике, с бейджиком «Арина», улыбайся людям. Не самая пыльная работа. Но и не сказать, что самая простая.

Особенно, если тебе за пятьдесят. Весь день, а порой и полночи – на ногах, не присесть, даже чашку чаю – стоя у бара. Всем улыбаться, всем здравствуйте, для всех хорошее настроение! Каждому алкашу и хулигану малолетнему – мы рады видеть вас в нашем кинотеатре, проходите, пожалуйста, приходите еще и пропадите вы пропадом!

А так-то еще до пенсии надо… Чтобы не уволили не дай бог раньше, иначе тогда точно о работе можно будет забыть. Навсегда. Кому нужна пятидесятилетняя старуха с высшим образованием? Уборщицей? Вахтершей?

Это последняя работа в жизни. Только подумать!

Как странно, как быстро, неожиданно! Вроде бы вот, только всё начиналось, институт, диплом, свадьба! А тут вдруг… последняя.

Только, казалось бы, мальчишки бегали, на танцы приглашали, сочиняли песни, рисовали портреты углем на картоне, дрались даже во дворе за гаражами, и такое было, и вдруг… Как-то не понимается до конца, не доходит ум, и совсем не верится. Не хочется в это верить, как возможно такое? Но, опускаясь на землю, возвращаясь из светлых грез памяти, приходится мириться. Жизни-то той… а пролетела.

Наверное, полста – это такой возраст, когда со многим, если не со всем, надо просто смириться. Тридцатилетний сын позвонит в лучшем случае раз месяц. Раньше обижалась в открытую, звонила, призывала: «Разве так можно? Я же мама! Кто у тебя еще есть?» – теперь прошло. Обида есть, но тихая, невидная, как осадок накипи на дне старого чайника. Надо как-то и с этим мириться, и жить как-то. А что, не ложиться же и помирать?

Маме уже под девяносто. Она-то как раз звонит. Каждое утро звонит сообщить, как ей сегодня плохо, какое сегодня у нее высокое давление, и что так плохо, как сегодня, ей еще не было. И что я должна делать? Предлагаешь приехать, посидеть с ней, так не надо. Что-то купить, привезти продуктов, лекарства, – не надо ничего, все есть.

Так что же надо тогда?! Просто так, зарядить бодростью, поднять настроение, чтобы после этого потом весь день сквозь сцепленные зубы: здравствуйте, мы рады вас видеть в нашем кинотеатре!

И сперва ведь хочешь поговорить, подбодрить, успокоить, но понимаешь, что это уже бесполезно, что твои слова пусты. Нужны не они, нужны твои уши, чтобы в них это влить. И это уже навсегда, так и будет до конца…

И с этим тоже как-то надо смириться. И как-то жить с этим.

С такой мамой, с таким сыном, с такой работой.

И с таким мужем. Двадцать пять лет жили гражданским и только в этом официально расписались. Потому что и это последнее. Последний мужчина, последний муж, другого не будет. И пусть уж как есть.

Пусть все эти совместные годы мысли лишь о том, что этот – год, день, час – последний. Что сейчас бочка взорвется. Бочка не он, нет. Она. Он взрывался не раз – по пьяни орал и гнал из дома, и вещи из шкафа выкидывал. По пьяни всё, да только потом в ногах валялся. Просил вернуться, говорил, что единственная, что пропадет без нее. И был искренен, и давно бы пропал уже.

Только прощения вслух никогда не просил – мы гордые – и она понимала это и прощала. Тоже не вслух. Про себя, мысленно. Сама боялась взорваться. Боялась и не могла. Собраться и уйти. К маме, к сыну – да куда угодно, на кудыкину гору.

Но так не хотелось. С мамой не жизнь – ад. С самой юности бежала из дома с маленьким сыном по съемным квартирам, по комнатам, даже по «кавалерам». Куда-нибудь.

Много их, кавалеров, случалось в юности. Хороших и разных. Художников, архитекторов, поэтов! И тут подвернулся этот. Музыкант, опять же, бас-гитарист в ансамбле, в ресторанах выступали.

Аркадий! Личность творческая, мятежная, к питию склонная, его даже друзья в шутку Алкадий звали, да и в шутку ли? Слесарь по специальности профтехучилища. Как-то сошлись, разместились в его однушке, как-то зажили. Уж лучше так, чем дома, чем под постоянным присмотром матери, слежкой, прицелом. Чем что-то говорить, лучше прочь. Подальше. Просто не быть там, не быть с ней. Лучше по телефону. Лучше в гости раз в неделю. По телефону всегда все хорошие. И слышать рады, и слово доброе иной раз само сорвется, как по накатанной.

Все музыкальные увлечения Аркадия постепенно как-то отошли, а питие осталось. Слава богу, что и работа слесаря, хоть какая, оставалась тоже.

У Арины Владимировны рабочие дни обычно два на два, только выходные – суббота и воскресенье, – когда ночь кино, чередуются с контролерами. Неделю я, неделю ты. До четырех ночи. К пяти утра дома. Обычные дни – так смены в десять-одиннадцать вечера заканчивались. Домой как зомби. Продуктов уже не купить, все закрыто, еды не сготовить, сил нет на это – целый день на ногах простояла. Здравствуйте, проходите, пожалуйста, приятного просмотра, приходите к нам еще, глаза б мои вас не видели.

Всем домашним приходится заниматься в выходные. На рынок съездить, борща наварить, котлет нажарить, в квартире убрать. Какой тут отдых? Когда? Да и отдых только – лечь на диван, протянуть ноги и включить телевизор.

И смотреть, как этот рюмку за рюмкой какое-то пойло, перелитое из канистры от бензина в бутылку от гавайского рома, наливает, выпивает, наливает, выпивает, наливает… и ходит курить на кухню.

Зарплата у Арины не бог весть какая. Двенадцать тысяч рублей, иногда бывает пятнадцать, если вдруг какие премии. На еду хватает, кое-что из одежды у знакомой в секонд-хэнде или на какой распродаже тоже иногда прикупить получается.

Аркадий много времени как без работы. Сократили его участок в жэке. С тех пор ежедневно уходит в гаражи к каким-то мужикам, таскать и сдавать какой-то металл, выручать какую-то денежку и, конечно, пить.

Нередко пьет, наверное, неделю кряду, орёт, ворчит что-то обидное, и что жизнь ему испортила, и по рукам-ногам связала, и кислород перекрыла. Слушает все, молча, Арина Владимировна, только подносит и уносит тарелки из кухни в комнату и из комнаты в кухню.

Так раз заходит из комнаты в кухню или только в дом зашла с пакетами продуктов, да так и стала в дверях. Аркадий посреди кухни в его единственных выцветших плавках. Какой-то согнутый, жалкий, трясущийся, весь как будто уменьшился, поблек. На подоконнике за его спиной пустая бутылка от гавайского рома, пустая опрокинутая рюмка, доверху полная окурков пепельница, он любил курить, стоя у окна, выдыхая дым в раскрытую форточку. В одной трясущейся руке пивная кружка, в другой трясущейся руке пластиковая пивная баклажка. Из баклажки бурой пенной струей льется пиво мимо кружки, на пол. Аркадий стоит и льет, и смотрит на это, не понимая, почему в бутылке уже мало, а в кружке пусто.

Всё сжалось внутри у Арины Владимировны. Сжалось так, как только может сжаться. Сжалось так, что дальше только взрыв. Взрыв всего мира, всей жизни. Она уже даже представила, как сейчас замахивается и бьет его наотмашь по щеке, поросшей ветвистыми трещинами синих кровеносных сосудов.

На секунду лишь замешкалась, решая – с левой или с правой.

Но вдруг ноги Аркадия подломились, будто сзади ему под коленки дали, руки повисли, выпустили, что держали, по плавкам поползло темное пятно. Аркадий дернулся и медленно стал оседать.

Арина Владимировна, сама не ведая, что обладает столь молниеносной реакцией, влетела в кухню и (откуда взялись такие силы?) подхватила под руки центнер веса обмякшего супруга и поволокла на диван в комнату. Ну как поволокла? Это ей показалось, что поволокла. На деле только назад отклонилась, так и не сделав ни шагу.

– Так, все хорошо, держу. Держу, нормально, – стала подбадривать она неизвестно кого. Скорее – себя, так как Аркадию было уже ровно, висит ли он на руках жены, которая меньше него в три раза, лежит ли на диване под одеялом или в луже пролитого пива на полу кухни.

– Так, все хорошо, идем, хорошо, – твердила Арина Владимировна, да только все было не так уж и хорошо. Ее тапочек на первом же шаге поехал по мокрому полу, она и ойкнуть не успела, как на спину об пол затылком, он об угол стола виском и на нее сверху.

Она не сразу пришла в себя. Увидев люстру на непривычном отдалении, пыталась сообразить, почему так. Сколько-то времени не получалось пошевелиться, потом, конечно, вспомнила, нащупала короткий ежик на стриженой тяжелой голове, упокоившейся по центру ее живота. Стала барахтаться под тяжестью, да выбраться не может, самой в голове больно, плачет, лупит Аркадия по его серым щекам:

– Аркаш, Аркаш! Аркаш, Аркаш!

И тут же мысли, куда бежать, кому звонить? Маме? Сыну? Толку от него! Хорошо еще, что успели квартиру в собственность оформить, когда и брак регистрировали.

На работе дали только три дня на всё про всё – и те без содержания. Но ничего, пусть так, нам не привыкать. Лишь бы не уволили раньше времени. А так-то мы, как и прежде – спасибо, что посетили наш кинотеатр! Будем рады видеть вас снова! До новых встреч.

Горите вы все синим пламенем.

 

 

ФОТОШОП

Рассказ

 

Ярослав остановился и у ворот православного храма. С обеих сторон и откуда-то снизу, как заколдованные древние коренья, к нему потянулись руки страждущих.

– Так, ладно, – сказал Ярослав и шагнул на территорию Дома Божьего.

– Вам за здравие или за упокой? – спросила женщина, выдающая свечи прихожанам и принимающая за них пожертвования.

– Мне… – Ярослав не ожидал такого вопроса и не знал что сказать, – мне, наверное… Давайте ту, что побольше.

– Свечка за здравие ставится, если вы хотите просить у Господа здоровья и долгих лет для живого человека, а за упокой души это усопшему, чтоб было ему Царствие Небесное, – уточнила женщина и терпеливо ожидала ответа.

Но Ярослав не торопился, он и сейчас не был уверен в том, что ему нужно.

Человек, из-за которого он пришел, с одной стороны, как бы уже и умер давным-давно, что являлось общеизвестным фактом или, если хотите, мифом. Но с другой – не прошло и часа, как он с ним беседовал так же реально, как сейчас с этой женщиной. Вот и придумай тут, за здравие надо или за что?

Дело в том, что молодой человек впервые по собственной воле оказался в храме. Не на венчаниях знакомых или крестинах детей знакомых, а именно по личной надобности. И на то у него имелась причина.

Лет Ярославу было тридцать пять, он был относительно обычным и относительно свободным молодым человеком, ходил на работу в будни, пил пиво по выходным, вовремя платил коммуналку, погашал кредитку и перечислял алименты на сына Василия.

И еще как все молодые современные люди, Ярослав делал селфи в лифтах, кафешках и туалетных комнатах торговых центров; потом фотошопил кадры, чтобы заливать во всевозможные социальные сети.

Ну как – фотошопил? Обрабатывал. Ярослав имел представление, что есть такая сложная профессиональная программа «Фотошоп» и даже мог делать с ее помощью несколько несложных действий. Вроде того, что наложить на кадр фильтр с каким-нибудь эффектом или клонировать часть одного изображения на другое.

Надо сказать, что если бы новый виток научно-технического прогресса не вручил всем без исключения «умные телефоны», то Ярослав мог бы вполне развить свои навыки работы с фотошопом до уровня уверенного пользователя. Но с появлением этих самых «умных телефонов» необходимость в профессиональной обработке фотографий на бытовом уровне отпала.

Миллион простых бесплатных приложений в телефоне позволяют быстро и запросто как угодно обходиться с кадрами, делая те или иные изменения, просто водя пальцем по экрану. А от профессиональной программы осталось только название этому занятию – фотошопить или просто фотошоп.

Но в этот день Ярослав сидел именно за компьютером, никого не трогал и обрабатывал фотокадр в самом настоящем «Фотошопе». Решил вспомнить, как это делалось еще пару лет назад, всерьез и «по-взрослому», потому что у него и было серьезное задание – сделать семейное фото для детского сада сына.

Ничто не предвещало ничего особенного.

Когда Ярослав решил, что фото готово и может быть запущено в сеть, Ярослав сделал к ней типичную для такого случая подпись: «Я фотошоплю, как Бог!» Но только собрался заливать, как вдруг подумал, стоп! Сейчас все так пишут: «Я фотошоплю, как Бог!» Надо бы придумать что-то оригинальное, чего еще никто не писал. Тем более что и фото он придумал довольно необычное – он с Василием, ну и с мамой его, счастливые на фоне запускаемой в космос ракеты.

Ярослав стёр эту банальность насчет бога, секунду помыслил и набрал новый, оригинальный текст: «Иисус Христос мне давал уроки фотошопа!», довольно кивнул и нажал кнопку ввода.

За спиной, над правым ухом немедленно раздался незнакомый голос:

– Да шо ты брешешь? Я не давал тебе никаких уроков!

Слова прозвучали так близко, что нежные волоски на ухе Ярослава почувствовали вибрацию воздуха от голоса незнакомца. Молодой человек от неожиданности сразу ему локтем в зубы – на! Но локоть ни в какие зубы не попал, а прошел сквозь лицо Иисуса, как сквозь обычный воздух, и вернулся на место.

Молодой человек уставился на возникшую в его квартире фигуру человека в полный рост, прикидывая в памяти, что и когда он последний раз курил, но ничего вспомнить не смог.

Последний раз «курительный» случай в жизни Ярослава имел место в колхозе под Коломной, в начале третьего курса института, на уборке кормовой свёклы. Но с тех пор прошло лет пятнадцать, и маломальский травяной приход от местной конопли давно выветрился.

– Шо смотришь? Убирай давай! – не унимался Иисус, – Ты по ходу сам не понял, шо сбрехал?

Выглядел он именно так, как Ярослав его и представлял, каким показывали Сына Божия в фильмах, каким он видел его, рисуя в воображении образ, описанный в литературе. Худющий дядька с реденькой порослью на подбородке, впалыми щеками и впалыми глазами. Большими и ясными, светлыми, небесными глазами. Распущенные золотистые волосы по плечам, светлое рубище из мешковины до пола, из-под него торчат голые пальцы ног, длинные и худые, как пальцы рук. И тонкие подошвы каких-то доисторических сандалий.

– Ты головой вообще думал, когда это писал? Мозгами хоть немного это самое, чи шо?

Говорил Христос на чистом русском, на таком чистом, каким он мог быть у коренного белгородца в третьем поколении. Проглатывая звонкое «г», вставляя на его место мягкое «х», как в слове «пух» или в слове «уха».

– Не, брат, ты сам подумай! Где я, а где это самое… фотошоп. Когда я жил, не было ни фотошопа, ни компьютера. Даже фотоаппарата еще не придумали. Шобы было шо фотошопить.

Ярослав сидел, не шевелясь, разинув рот, глядя в ясные глаза Иисуса.

– Тебе, может… – Ярослав хотел предложить кофе, но с языка сорвалось: – Пива хочешь?

– Чего? – Иисус брезгливо сощурился.

– А я хочу.

На деревянных ногах молодой человек поднялся с кресла, прошел на кухню, открыл холодильник, вытащил из встроенной в дверцу холодильника полки жестяную банку «Балтики № 3», откупорил ее, осушил в один присест, рыгнул, вытер предплечьем рот, вернулся в комнату, сел на кресло. Под присмотром Иисуса нажал «редактировать запись».

– Чего писать-то?

– А я шо тебе, доктор? Или это самое, редактор? Да пиши ты шо хошь, только меня не это самое. Кстати, погоди-ка…

Иисус придвинул к Ярославу стоящий рядом табурет, у которого последние года три прокручивалась резьба одной из ножек, и ножка постоянно выскакивала, стоило ее чутка потревожить. Однажды эта табуретка и эта ножка послужили тому, что их семейные фото стали получаться только в результате обработки нескольких кадров.

Иисус сел.

– Погоди-ка, – продолжил он, – как ты вот эту фиговину забубенил?

Его интересовало размытие краев верхнего слоя, которое делается для того, чтобы фрагмент, взятый из одного изображения и вставленный в другое, не отличался по резкости, контрасту, цветовой гамме и смотрелся гармонично.

В данном конкретном случае речь шла об улыбающейся физиономии Ярослава и его верхней части туловища, перемещенных из уборной торгового центра на космодром, где происходил запуск ракеты. Точно так же на космодром был перенесен сын Ярослава, Василий, и его мама, вырезанные «волшебной кистью» со двора дома, где они жили тогда еще вместе, одной семьей. После обработки этих кадров получилось, что они вместе присутствуют при запуске, находясь где-то недалеко от ракеты.

Ярослав покосился на Иисуса.

– Ты это сейчас серьезно?

– Да представь себе, не все фотошопят как бог! – передразнил Иисус, – у меня постоянно нелады с этим, не могу подобрать растушевку или шо; может быть, толщину кисти или глубину эффекта. Вот ты как это самое?

– Ну… лично я делаю вот так…

Ярослав показал Иисусу, как выполняет этот прием, водя курсором по экрану и кликая кнопками мыши, нажимая нужные инструменты, изменяя их параметры на более или менее приближенные к оптимальным, и поясняя, что и зачем он делает, и в конце спросил:

– Ну как, немного понятно или по-дурацки объяснил?

Тут под Иисусом надломилась ножка табурета, выскочила и отвалилась, как делала это всегда, стоило сидящему утратить бдительность и отвлечься. Следом стал валиться сам табурет. Ярослав зажмурился, ожидая грохота от падения Иисуса и прочего, что-то сломается или разобьется, но всё ограничилось лишь глухим ударом об пол самой табуретки. Когда открыл глаза, Иисуса не было.

Ярослав закрыл фотошоп, открыл редактирование подписи к фотографии в интернете и написал на этот раз вполне правдиво: «Я учил фотошопу Иисуса Христа!»

С минуту еще смотрел на фотографию воссоединенной с помощью компьютерной программы счастливой молодой семьи. Улыбался он, улыбалась мама Василия, а сам Василий смеялся, зажмурившись, и Ярослав слышал этот смех.

Каждый день слышал звенящий в памяти радостный смех своего сына. И его печальный голос:

– Папа, а ты сегодня не будешь с нами спать?

Нажал сохранить, подождал с пару секунд, не появится ли кто, чтобы высказать недовольство новой подписью. Никто не появился.

Ярослав впервые в жизни засобирался в храм.