Между наслаждением и болью. Рецензия на сборник стихотворений Андрея Фамицкого «Звёзды для одного»

Как  странно,  что  ты  и  твои  ровесники учите столько языков… Точно  всю  жизнь без  куска  хлеба сидеть собираешься. Все вы, наверное, очень одиноки, вот и хотите состарить свою память…

 

Вы надеетесь, что знание языков свяжет вас со всем миром. Но  людей  связывает  вовсе  не знание  языков…

 

…для  того, чтобы понять друг друга, язык вообще не нужен, вполне достаточно переспать.

 

Милорад Павич. Пейзаж нарисованный чаем.

 

Надежда, что «знание языков» поможет «связаться с миром», а стало быть, открыть какие-то двери, и стремление «состарить свою память», вообще говоря, характерны для многих молодых поэтов. Почему же мы вынесли такую цитату в эпиграф рецензии на небольшой поэтический сборник минского поэта Андрея Фамицкого? Ну, во-первых, почему бы и нет. Если характерно для многих, то справедливо и для него. А во-вторых, цитата не зря такая объёмная. В эпиграфе сказано несколько больше того, что касается многих, но как раз в полной мере касается одного – автора «Звёзд для одного»… 

 

Милорад Павич, конечно, имел в виду языки в буквальном смысле – английский, французский, русский… Мы же имеем в виду, прежде всего, язык поэтический. У каждого известного, вошедшего в анналы, поэта есть собственный поэтический язык, своя поэтика. Будь это усложнённый, нарочито «иной» язык символистов, к которому можно (а порой и необходимо) предварительно составить «словарь», чтобы в полной мере понимать смысл написанного (яркий пример – поэтический язык Блока). Или не нуждающийся в особом «переводе», казалось бы, общедоступный, простой и понятный «народный» язык Есенина. Или – того же Олега Чухонцева, стихи которого «Короче, ещё короче! / четыре, ну восемь строк…», вынес в эпиграф к одному из собственных стихотворений Андрей Фамицкий.

 

Язык поэта – его визитная карточка, его знак качества. Своеобразие поэтического языка определяется, прежде всего, не использованием неизвестных, непонятных слов (Кручёных), или – известных слов, но не в их прямом значении (символисты). А определяется – стилем их использования. Именно стиль поэтического языка несёт всю невербальную информацию, заключённую в стихотворении. И эта информация, порой, значимее той, что передаётся на словах.

 

Широко известны слова Жоржа Бюффона: «Стиль – это человек». Никак иначе сохранить себя и донести себя, свой внутренний мир, до других, кроме как через язык, поэт, а шире говоря – писатель, не может. И чтобы запомниться, «сохраниться», так важен для поэта собственный – уникальный – поэтический язык.

 

Но выработать свой язык нелегко. В то же время, легко перепутать функции языка обычного и поэтического. Основная функция обычного языка – коммуникативная. Язык нужен, чтобы общаться. Это та функция, которая «связывает с миром». Для поэтического же языка важнейшей является выразительная функция. Это следует из задачи «сохраниться», выстроить свою неповторимую вселенную.

 

Поэту, наверно, следует стремиться в первую очередь не к тому, чтобы его поняли (в буквальном смысле – о чём он пишет, и что хотел сказать), а к тому, чтобы как можно полнее выразиться – то есть выразить себя. Иначе, какой толк в том, чтобы другие понимали, о чём он говорит, если он не сможет сказать по-новому? «Новое» – можно понимать очень широко. «Новое» – это новый человек (и новый стиль!). Каждый человек – в общем-то, новый для этого мира, и каждый в чём-то уникален. Но выразить эту «новизну» хоть «стилом», хоть другими средствами удаётся не каждому. Иным удаётся это сделать и «кайлом» («Стило» Варлама Шаламова, например, из «кайла» было выточено. Вспомним его произведение «Артист лопаты». Название весьма говорящее, хотя у Шаламова оно и имеет горько-иронический смысл.).

 

Молодые поэты зачастую забывают про важность выразительной функции своего языка. В первую очередь, они хотят «связаться с миром». С миром литературы, например. Но как заметил Павич, вовсе не языки связывают людей. (Что их связывает, что им помогает понять друг друга («переспать») – пока оставим без комментариев.) Павич, конечно, имел в виду обычные языки. Но перекладывая его мысль на поэтическую матрицу, можно перефразировать: не чужие поэтические языки – связывают поэта с миром поэзии. Ни язык Блока, ни Есенина, ни Чухонцева, будучи выученным другим поэтом, не свяжет его накрепко ни с миром, ни с поэзией.       

 

И надо отметить, Андрей Фамицкий это понимает. В его стихах нет эпигонства, или вычурности, увлечённостью оригинальной формой. Они просты и бесхитростны, порой вплоть до наивности. Эта наивность может раздражать одних – тех, кто любит что-то поизощрённее, порафинированнее, – и умилять других, – кто ценит свежесть и очарование наива, и вслед за Пушкиным полагает, что «поэзия, прости Господи, должна быть глуповата». Но, в конечном итоге, это дело вкуса. Важно, что простота стихов свидетельствует о желании поразить читателя не формальными трюками (тем более, чужими), но – неким сокровенным содержанием. При этом оговоримся, сложная форма стихов сама по себе вовсе не обязательно указывает, что они лишены такого содержания.  

 

И, тем не менее, без тени эпигонства, поэтическому языку Фамицкого в целом остро не достаёт цельности. А это значит, что собственный язык поэт пока не выработал. Не по форме, но по духу, настроению – этому самому сокровенному содержанию, – читая стихи Фамицкого, постоянно узнаёшь, казалось бы, «чужие» слова и мотивы. Тени Блока, Есенина, и даже Маяковского, а также упомянутых самим поэтом Чухонцева, «Ходася»-Ходасевича и Георгия Иванова постоянно проносятся перед глазами поверх строчек Андрея. Это не подражание, и не всегда отсылки, а именно – настроение. Не вызывает сомнений, что поэт – невольный заложник «чужих языков». Он просто их очень хорошо когда-то выучил, настолько, что они стали ему почти родными. И ему трудно избавиться от их музыки, звучащей у него в голове. В то же время, это говорит о том, что Андрей – «книжный» поэт. Поэт, который воспитывал свой вкус, взращивал собственное мироощущение и миропонимание на прочитанных книгах, живя в большей степени в зыбком литературном мире, а не в реальном.

 

А мы, Георгия Иванова

И Ходася ученики,

Сегодня засыпаем заново

С раскрытой книжкой у щеки.

И не в России, не во Франции,

И не в Израиле умрем,

Чтобы в туманной ресторации

Сойтись и выпить всемером.

 

Может показаться, что «Ходася» здесь – фамильярность, которая выглядят чужеродным элементом, словом, как говорится, «из другой оперы», и оно смотрится неорганично в простой, но спокойной и взвешенной, в целом, интеллигентной речи поэта. И это верно! «Ходася» действительно – «из другой оперы», точнее, из стихотворения Феликса Чечика:

 

Мы не Георгия Иванова

ученики, а Ходася…

 

Которое, в свою очередь отсылает, и даже является ответом на стихотворение его современника Дениса Новикова (умер в Израиле), с которым Чечик был знаком. У Новикова:

 

А мы, Георгия Иванова

ученики не первый класс,

с утра рубля искали рваного,

а он искал сердешных нас.

 

И в целом, эти стихи, укладываются в своеобразную «ученическую» традицию, антологию. Потому что у того же Иванова, (как и Ходасевич, умер во Франции) тоже есть:

 

А мы — Леонтьева и Тютчева

Сумбурные ученики… 

 

Вот так, стремглав, «галопом по европам», ближнему востоку и России, Андрей Фамицкий собирает почтенную компанию из довольно-таки разных поэтов и одного богобоязненного консервативного философа, чтобы «сойтись и выпить всемером». А в качестве «пропуска» на эту (загробную?) встречу предъявляет своё собственное стихотворение, написанное по «старой памяти» из «раскрытой книжки у щеки».

 

Обитание в «книжном» мире в ущерб реальному полностью согласуется с темой щемящего одиночества, которая одна из основных в поэзии Андрея Фамицкого. И здесь возникает ощущение, что он «учит языки» пусть не из холодного расчёта сделать литературную карьеру (этой цели он может достигнуть другими средствами – Фамицкий организовал и курирует несколько литературно-общественных проектов), но чтобы именно «связаться» с людьми, покинуть раковину своей отчуждённости. Он не умеет обратиться к людям, не знает, на каком языке к ним обратиться, чтобы достучаться, быть услышанным. И он говорит, говорит, говорит – взахлёб, сбиваясь с одного языка на другой, путаясь, зачастую теряя мысли и слова, и даже допуская формальные ошибки. То есть такое «поэтическое полиглотство», в случае Андрея Фамицкого, это не «литературный», так сказать, фактор, как у большинства молодых поэтов, а исключительно человеческий. Не был бы Андрей поэтом, вполне вероятно, он бы, действительно, стал полиглотом буквально.  

 

Огромное,  самодовлеющее одиночество поэта следует понимать не в физическом смысле, а в духовном. И это духовное одиночество, пустоту, в которой Андрей может общаться только с книжными тенями других поэтов, не в состоянии заполнить ни активная социальная жизнь, насыщенная событиями, ни культурно-литературная деятельность, ни любовные отношения. Парадокс в том, что Андрей Фамицкий полюбил эту пустоту и взлелеял своё одиночество, как печальный, но возвышенно-прекрасный мотив!

 

Это очень в духе «серебряного века». И Фамицкий – не современный поэт. Вот, например, он пишет:

 

Скучаю по тебе

В деревне тоже,

За печкою в тепле

Мороз по коже.

 

А муху ест паук,

Огонь – дровишки…

 

Ну какой современный поэт сегодня поедет в деревню скучать по ком-то? Считать мух и музу слушать? Вот, лет сто назад и раньше, да, поэты любили смотаться в деревню и там бытовать, скучать и писать. Но не сегодня.

 

И в то же время Андрей Фамицкий не всецело захвачен очарованием старины, он не романтик «серебряного века», хотя наследует ему во многом. Андрей, как выразился автор вступительной статьи к сборнику «Звёзды для одного», Евгений Бесчастный, процитировав Бродского, «делает из эпохи сальто». Однако вернее будет сказать, что его выкинуло помимо воли в это «сальто из эпохи», – куда? В безвременье – где смешались прошлое, настоящее и будущее. Между этими временами, осколками, отголосками эпох и существует поэт, словно в некой метафизической библиотеке – пылью на полках и между книг:      

 

Мы звездная пыль, и только,

А может, и просто пыль.

Осядем на книжных полках –

Несладостный старый стиль.

 

Причина вынужденного «сальто» в раздвоенности. Поэт всегда находится «между». Между наслаждением и болью, между любовью и ненавистью, между прошлым и будущим, между началом и концом. Но не в них – в этих состояниях, а вовне. То есть – в пустоте. Из своей пустоты он наблюдает жизнь, проходящую мимо, но не участвует в ней.

 

Сверху занимаются любовью,

Снизу выясняют отношения.

Между наслаждением и болью

Я прошу у Бога утешения.

 

Дух поэта мечется между болью одиночества и наслаждением от сознания собственной исключительности. Да, поэт – невероятный эгоист! Эгоист не в банальном, обывательском смысле (о частной стороне жизни Андрея нам ничего неизвестно), но в брюсовском ключе, несгибаемо следующий «второму» завету Брюсова: «Сам же себя полюби беспредельно». О поэтическом эгоизме Андрея Фамицкого говорит и название сборника – «Звёзды для одного». Название – строчка из стихотворения:

 

Стою я в пустыне, один как перст,

Все звезды для одного.

А рядом стоит высоченный крест,

Но нет на нем никого…

 

Бога на кресте нет. Но может быть, это крест для поэта? Не претендует ли поэт на долю Христа – полную страданий, но такую сладостную и величественную, льстящую эго? Запомним: поэт «стоит в пустыне, один как перст».

 

Человек, сбежавший в зоопарк,

Чтобы посмотреть, какой он зверь,

Человек, зевака из зевак,

Повелитель ящериц и змей.

 

Человек разумный и живой,

Человек свободный и в тепле,

Почему ты шепчешь «Боже мой»?

Бог зверей ответит не тебе.

 

«Был Он там в пустыне сорок дней, искушаемый сатаною, и был со зверями; и Ангелы служили Ему» (Мк. 1:13). Это апостол Марк про Иисуса Христа.

 

Мир людей для поэта подобен пустыне, по которой рыщут звери. Люди в большинстве своём – звери. Их «бог» – бог зверей. Человек «разумный и живой» – обособленная противоположность. И у него нет своего «человеческого» бога. На молитву нет ответа, хоть по привычке поэт иногда «просит у Бога утешения».

 

Каким «сатаною» искушаем поэт? Да чем только поэты не искушаемы! В самом слове «искусство» змеёй таится «искус». Но предположим – желание чего-то большего искушает поэта. И этим большим выбрана поэзия, образ поэта – отверженного, страдающего, проклятого. Романтический образ. Но поэт пока не залез на крест. Мешают сомнения, раздвоенность: кто он – тварь дрожащая, простой смертный, или право имеет? (Всё же Андрей Фамицкий понимает, на что замахивается, и ему от этого не по себе.)

 

Все можно сказать в четырех строках,

А не в четырех – в восьми.

Но если тебя одолеет страх,

Ты лучше кайло возьми.

 

Оно тяжелее всего вокруг,

И легче – всегда – стила.

Но только не надо стоять, мой друг,

У ног моего стола...

 

Стоять у ног? У ног, обычно, сидят, лежат, валяются, но – стоять? Какого же карликового роста нужно быть, чтобы стоять у ног стола! Это превосходная метафора величия поэзии. И стол тут предстаёт её священным алтарём. И поэт, – сколь бы скромным служителем музы он себя не полагал, – осиян отблеском этого величия, чего хватит с лихвой, чтобы быть на голову выше простых смертных с «кайлом»!

 

Однако в этом стихотворении не всё так просто. Никаких «простых смертных» поблизости нет. К кому обращается поэт? Кто его «друг», которому не надо стоять у ног его стола? Сам же поэт! Он – который испытывает страх перед «стилом». Такое бывает сплошь и рядом, служить её величеству Поэзии непросто, если возносить её до небес, а тебя окружают тени классиков. Получается парадокс: поэт говорит сам себе, мол, не стой у моего стола. Второе и первое лицо в одной фразе. Он сам у себя висит над душой. Но к кому ещё он может обращаться, если речь идёт о том, чтобы «всё сказать в четырёх строках», если не к себе?

 

Трудно избежать раздвоенности, находясь постоянно в метаниях в пространстве (точнее в его отсутствии – в пустоте) «между». И поэт Фамицкий существует как бы в двух ипостасях – повседневной и поэтической, надмирной, осиянный величием поэзии. Он разделяется на поэта и Андрея Фамицкого. Правильнее даже будет написать так: на Поэта и андрея. И вот этому «андрею» Поэт и советует взять «кайло» в минуты слабости. И он – «андрей», всего лишь ничтожный, как муравей человечек с маленькой буквы («Человечки, умирашки…») – берёт «кайло»: идёт, например, на свою повседневную работу.          

 

Таким образом, эгоизм Андрея Фамицкого весьма своеобразен. Он аутонаправленный и во многом самоуничтожительный. «Между наслаждением и болью…» Самобичевание сменяется переполняющим чувством одинокого величия:

 

Ходили смотреть на поэтов –

Живые и даже едят,

От жиденьких аплодисментов

Ажно со слезами глядят.

 

***

 

Я не вернусь –

меня заменит солнце.

 

Эгоизм в стихах Андрея Фамицкого выплёскивается мощный, исключительный и совершенно искренний – что даже вызывает восхищение. На него можно любоваться как на стихию, всё сметающую на своём пути. К тому же подкупает прямота и честность поэта, показавшего нам своё лицо без лицемерной маски ложной скромности.

 

Однако вернёмся к лейтмотиву. Лейтмотив этой рецензии призвана задавать вынесенная в эпиграф цитата из Павича. И прежде, чем перейти к пункту о самом интересном, а именно о «переспать», чтобы «понять друг друга», скажем ещё немного о поэтическом языке и желании «состарить свою память».

 

Отголоски «чужих» поэтических языков, это не единственная особенность языка Андрея Фамицкого. Недостатком, скорее, являются не отголоски, а его стилистическая невыдержанность. Местами поэт пишет невнятно или неаккуратно – так, что остаётся впечатление, что он выбирал слова и образы безосновательно, случайным образом. Например: 

 

Муравьиную дорожку

Я переступлю.

Вот они таранят мошку,

Как простую тлю.

 

Хочется спросить у поэта: в чём принципиальная разница между «мошкой» и «простой тлёй»? Между тем, чтобы муравьям «таранить» ту или другую? Разница, наподобие той, которая интуитивно понятна в таких, например, оборотах, как: «бросили как собаку», «обманули как ребёнка» и тому подобных.

 

И влачат ее мурашки

За свои холмы.

Человечки, умирашки,

Чем они – не мы?

 

Сравнения человеческой суеты и повседневности с муравейником сами по себе понятны, но помня о контексте стихотворения: кого «таранят» люди, каких «мошек»? Очень туманная мысль… «Чем они – не мы?» Да всем!

 

Вспомним ещё раз «ученическое» стихотворение Андрея Фамицкого, которое мы упомянули первым. Поэт собирает «шестерых», чтобы присоединиться к ним «седьмым»:

 

Чтобы в туманной ресторации

Сойтись и выпить всемером.

 

Один только вопрос: зачем? На каком основании он их объединяет? Мало ли хороших, известных поэтов, – так ли уверен Андрей, что именно эта компания ему нужна? Вряд ли. Выбор наобум, основание для объединения в эту «великолепную семёрку» исключительно формальное – сам факт наличия «ученической антологии». Или в противном случае, – восьми строк, хотя бы не подкреплённых конкретным эпиграфом из «антологии» как ключом к пониманию, оказалось мало, чтобы «всё сказать». Без такого ключа стихотворение обрывочно и «туманно», его контекст, настолько широкий, что он прямо-таки распадается, а то и вовсе непонятен, если читатель (и это простительно) не уловит сходу отсылку к не столь широко известной стихотворной перекличке Феликса Чечика с Денисом Новиковым.

 

С другой стороны, у Андрея Фамицкого есть по-настоящему сильные стихи, со своеобразными яркими метафорами и мощными оригинальными образами. Стихи, написанные настоящим поэтом, рука которого уверенно справляется с тяжестью «стила»:

 

…Худой свечи скармливать всю свою писанину

И плясать вокруг,

Пока доисторическое пианино

Не завоет, боясь коснуться черно-белыми клыками моих горячих рук?!

 

***

 

Сделали очень больно,

выбросили в окно,

щурились вниз довольно,

долго смеялись, но

 

кто-то сказал: «Постойте,

он ведь один из нас

и заслужил, не спорьте», –

вышел за ним и спас.

 

***

 

Рукопись, найденную в ботинке

Умершего бомжа,

Где о грудинке и четвертинке,

Где о простынке и о блондинке

С пятого этажа,

Где о дубинке, спине, дубинке

И нежелании жить в глубинке,

Я отложил, дрожа.

 

Сильная лаконичная поэзия с одной стороны, и расплывчатая, обо всём и ни о чём, словно ученические (причём «первый класс») опыты,  – с другой. Поэт и здесь – «между». И читать стихи Андрея Фамицкого тоже – «между наслаждением и болью». В этом есть определённый символизм, и странная ирония.

 

Возможно, поэту стоит перестать беспокоиться о «связи с миром» и сбивчиво говорить, говорить, говорить – путая языки, слова и смыслы, – не разобравшись толком, к кому он хочет обратиться. Вместо этого сосредоточиться на своих мыслях, чтобы выразить их максимально ясно, чётко и по-своему. Для этого, возможно, необходимо пересмотреть собственный романтический образ (столь популярный у молодых поэтов). Разобраться со своим одиночеством – и либо принять его как данность без вздохов и сожалений и культивировать с наслаждением (уйти в чистый и даже гротескный эгоизм), либо прервать ноющую боль, порвать с романтикой поэта «печального образа», – выйти из пыльной библиотеки. Снаружи тоже много интересного. Например – можно всё-таки прочитать рукопись бомжа.

 

«Состарить память» искусственно, в библиотеке – не получится. Выученные «чужие» языки пока не «связали» поэта с «миром», во всяком случае, с миром людей, и вряд ли свяжут в будущем. Поэт, действительно, как и сказано у Павича, «очень одинок».

 

…жаль головы не две

 

чтобы одна была

словно зима бела

а другая черна

и не увлечена

чертовой сединой…

 

«Память не вся одного возраста» – писал Павич. Некоторые участки старятся только естественным путём, не в библиотеке, не пылью книг. Две головы – одна старая, другая молодая (одна по-юношески романтичная, пылкая, другая интеллектуальная, полная книжной пыли и мудрости), – трудная и бесполезная ноша. И, в конце концов, человек с двумя разновозрастными головами не владеет ни одним возрастом, ни одной из голов, а находится «между». Одной душе – одна голова.

 

Для полноты взгляда нужно также отметить, что в стихах Андрея Фамицкого присутствует и тема любви. В унисон темам одиночества, раздвоенности, метаний – тема любви взята, конечно, в миноре. О любви у Фамицкого не очень увлекательно. Любовь – вообще тема сложная, поскольку ей посвящено, наверно, 90% всей литературы. Впрочем, за хроникой одиночества следить не намного веселее. Стихи Андрея цепляют не содержанием, а неожиданными образами и сильными метафорами. Цепляют некой внезапной стихийностью эго, поданного по-Брюсовски. Из этого рождается поэзия. В любовной лирике (или, скорее, окололюбовной) тоже затесалось «между», но уже (или только кажется?) другое «между», живое и понятное:

 

Спасибо тебе за нежность,

Дарованную поверх

Того, что проходит между

Без трудностей и помех.

 

Вот так. «Без трудностей и помех». «Чтобы понять друг друга, надо друг с другом переспать». А «переспать» с читателем – дело ещё более интимное.

 

Как «переспать» с читателем? Неизвестно. Чётких руководств, алгоритмов нет. Так же, как нет их и для простого, буквального «переспать». Нельзя научиться заниматься сексом (или, говоря возвышенно, любовью) по порнофильмам, или вызубрив все позы «Камасутры». И нельзя научиться «переспать» с читателем по стихам тех, кому это удалось. Как этому научиться, как это сделать – загадка.

 

Хрестоматийный пример – Есенин. Поэт, который писал такие простые, и, казалось бы, несовременные своему опьянённому модернизмом времени стихи. Когда ещё звезда символизма не утратила яркости, когда футуристы рвались в будущее (тоже, кстати, по Брюсову: «Только грядущее – область поэта»), ломая всё на своём пути, когда Кручёных зашёл так далеко, что создал «заумь», а многие аврально, бездумно и взахлёб прославляли революцию, причём, часто довольно бездарно и примитивно… Есенин хоть и числился какое-то время имажинистом, но всегда оставался только «Есениным», не следуя программным установкам всевозможных «манифестов», которые возникали, как грибы после дождя. И никому из современников Есенина не удалось так «переспать» с читателем, стать настолько «народным» поэтом, как ему, хотя иные из кожи вон лезли, чтобы этого читателя обольстить. В чём секрет его поэзии? Можно строить сложные теории, рассуждать, но чёткого ответа нет. Загадка.     

 

Эту загадку разгадать никто не поможет. В этом смысле, поэт Андрей Фамицкий, действительно, один. Точнее – наедине с читателем. Далеко не всегда, но у Андрея получается его обольстить. И когда получается, то получается хорошо. Однако это ещё «конфетно-букетный» период. Чем он закончится, покажет грядущее.