В прицеле - свастика. Документальная повесть

Глава I

 

В помутившемся сознании настойчиво билась мысль – «жить!». Опрокинутый мир понемногу обретал прежние очертания.  Сознание постепенно возвращалось.

– Штурман, держись!

От этого выкрика, далёкого и тревожного, Грималовский окончательно пришёл в себя.

И тогда он не только увидел, но и понял всё: и эту полуночную зарю, и этот тихий плеск волн.

А рядом с ним погружался в глубину тяжёлый бомбардировщик. Его раскинутые крылья тщетно стремились удержать массивное тело «бостона» на плаву. Жадные языки пламени вылизывали нутро развороченных взрывом бензобаков, скользили по волнам, увеличивая радиус огненного круга. Намокший парашют тяжёлой гирей тянул на дно. Грималовский попытался сбросить его с плеч, но безрезультатно. Острая боль в правой руке лишала возможности бороться с волнами. Грималовский почувствовал, как тошнота подступает к горлу.

– Держись, штурман! – вновь донеслось издалека, и гулкие пистолетные выстрелы прогремели над морем.

Едва удерживаясь на поверхности, он торопливо, нога об ногу, сдёргивал липкие унты. Внезапный водяной вал застал его врасплох. Грималовский ощутил, как в каждую клеточку тела вцепились незримые присоски, хватко тянущие в бездну моря. Казалось, свыше человеческих сил противиться этим щупальцам, гибким и прочным. Внезапно на лётчика ринулся огонь. Пламя бежало по маслянистым отметинам, окружая его пылающим кольцом и обдувая своим горячим дыханием.

– Штурман! Где ты? – снова услышал он.

Грималовскому чудилось, что он отозвался во всю мощь своих лёгких: «Сюда! Я здесь!», но запёкшиеся губы почти неслышно произносили эти слова.

Стрелок Серый поднырнул под огненное кольцо, вплотную приблизился к командиру и ухватил его, погружающегося в пучину, за ворот реглана. Резко выгребая, он преодолел опасную зону. За кромкой полыхающего бензина, с трудом удерживаясь на воде, их ожидал радист Фёдоров.

– Кажись, всё, – словно не веря, выдохнул Серый.

– А где пилот? – встрепенулся пришедший в себя штурман.

– Не успел... Выбраться не успел... Нас взрывом в разные стороны. А он...

И Грималовский, боясь спугнуть минутную тишину – траурное молчание, устало закрыл веки, впервые по-настоящему понимая всю непоправимость случившегося.

Ещё какой-нибудь час назад ничто не предвещало такого исхода. Стояла обычная для юга тёплая ночь с яркими звёздами и огромной луной на небосклоне. Они собрались у самолёта, готовые к вылету. Задание – определить местонахождение вражеского конвоя, идущего из Босфора в Чёрное море, и с рассветом навести на него торпедоносцы.

Выстрелы вернули его к реальности. Серый «добивал» обойму. Но даль была безответна: нигде не вспыхивали огоньки, не крался навстречу им по воде спасительный луч прожектора, не выла на побережье растревоженная сирена.

Тишина, сменившая грохот выстрелов, гасила веру и желания, вдавливалась во все поры и отстаивалась в душе гнетущей тоской, близкой отчаянию.

– Какого чёрта смолкли? – не выдержал Грималовский. – Кричите. Иначе... – он поперхнулся в долгом судорожном кашле от глотка ядовитой воды. Серый придерживал его за реглан, беспомощно озираясь по сторонам.

– Судовые огни! – обрадовался Фёдоров.

– Где?

– Вон у берега. Красный и зелёный.

– К нам идут.

Лётчики различили надрывный стук двигателя. Постепенно в неясном свете луны стали прорисовываться контуры катера.

– Тащится как черепаха, – бурчал Серый.

– А ведь продержимся, – словно размышляя вслух, выговорил Грималовский и этим сразу отсёк недовольство стрелка.

Катер приближался.

– Ребята, держись! – где-то рядом услыхали лётчики басовитый голос, усиленный рупором.

– Шлюпку на воду! – скомандовал командир катера, не рискнувший подойти вплотную к людям, находящимся у самой границы огня.

Скрип уключин, всплеск вёсел, задорное «правая, табань» слились для лётчиков в сплошную, невыразимой сладости мелодию, равнозначную слову «жить».

На палубе судна Грималовский забылся в полудрёме. Словно через вату, слышал он глухой говор.

– И как это они?

– В полной экипировке ...

– И столько времени продержаться...

– Гляди, а на этом, на капитане, – парашют.

– Диву даёшься, верно, родились в рубашках.

Штурман открыл глаза. Над ним толпились рослые крепкие парни в широкополых зюйдвестках.

– Рыбаки? – с трудом проговорил он.

– Рыбаки, рыбаки, – откликнулись те. – Сегодня у нас вон какой богатый улов.

Грималовский снова впал в беспамятство, так и не успев поблагодарить их.

Очнулся он уже в машине, присланной за ними. Тряско подрагивая на рессорах, она неслась по улицам Адлера к госпиталю. Прижимая за локоть перебитую руку, он всеми силами сопротивлялся невыносимой боли. Сосредоточил внимание на придорожном ландшафте, стараясь таким нехитрым способом обмануть подступающую дурноту. Но он не видел пролетающие мимо дома, наглухо запертые в эту позднюю пору, яблоневые сады, угадываемые по сладкому аромату. Мысленный взор рисовал иную картину. Перед ним – вставал аэродром.

«Ты помнишь, как шли по лётному полю, рассаживались по кабинам и всматривались в ночное небо, внимая гулу мотора. Лётчик робко выруливал на взлётную полосу – выруливал неуверенно, будто на ощупь. Помнишь предчувствие неясной опасности, охватившее тебя. Стремительно набирая скорость, «бостон» помчался вперёд, оторвался от земли. Но вместо того, чтобы взмыть в небо, пошёл вдоль моря без набора высоты. И тогда свирепая непонятная дрожь обрушилась на воздушный корабль.

– Падаем! – выкрикнул ты в ларингофон, и сокрушительный удар, словно мощной гильотиной, срезал кабину и отбросил вместе с тобой в черноту моря... Что же произошло?»

– Что произошло? Ничего страшного. Скоро поправитесь. Только не нервничать, – донёсся до него незнакомый, успокаивающий голос.

«Неужели бредил?» – подумал Грималовский. Он огляделся. Рядом сидел врач.

– Мы вам оказали первую помощь, – говорил он. – Теперь вас отправят в Тбилиси, в госпиталь профессора Чековани. Это чудо-хирург, настоящий маг. Он вас быстро поставит на ноги, – и доктор грустно вздохнул, словно не веря в собственные слова.

Тбилиси встретил его испепеляющим зноем, пахучим ароматом медовых сот и пугающей неизвестностью.

– Нашего полку прибыло, – приветствовал лётчика лежащий на соседней койке моряк. – Как звать-величать?

– Дмитрий. А тебя?

– Сергей.

Моряк скоблил щетину самобрейкой, удовлетворённо кряхтя и искоса поглядывая в небольшое зеркальце.

– Дай-ка и мне полюбоваться.

Лицо, которое увидел Грималовский, скорее напоминало маску. Распухшее, в кровоподтёках, оно не сохранило ни одной знакомой черты. Лишь взлохмаченные волосы, насупленные клочковатые брови и эспаньолка, прикрывающая шрам на скуле, как бы подсказывали, что это он – Грималовский, штурман эскадрильи тридцатого отдельного разведывательного авиаполка Военно-Воздушных Сил Черноморского флота.

Из оцепенения его вывело появление профессора Чековани. Устало присев на край кровати, хирург начал разговор прямо:

– Неважны пока наши дела. Но бороться можно и даже необходимо.

Предстояла операция... Как понял лётчик из объяснений профессора, у него повреждён нерв, связывающий руку с мозговыми центрами. Паралич крайне сложно предотвратить, но мизерный шанс всё-таки есть.

«Вот так-то, брат Димка, – невесело размышлял штурман, – отвоевался. Крест на тебе поставил этот двухсот двадцатый вылет. Роковой вылет».

 

Глава II

 

Двухсот двадцатый... А первый был ровно два года назад.

Война застала Грималовского в Ленинграде. Оттуда он срочно вернулся в свой полк, находившийся в Крыму. Здесь и состоялся его первый боевой вылет.

Стояло жаркое лето. Непривычно пустынными были крымские пляжи, вдоль знаменитых набережных не прогуливались нарядные отдыхающие.

Шли первые недели войны. Аэродром жил по законам военного времени. Каждый день в небо стартовали звенья бомбардировщиков и истребителей. Уже с первых дней войны авиация Черноморского флота систематически совершала налёты на военно-промышленные объекты союзницы гитлеровской Германии – Румынии. Среди них была и военно-морская база в Констанце.

Вечером лётный состав собрался для проработки задания; штурманы уже в который раз набрасывали маршрут на картах, прикидывали ориентиры, делали необходимые пометки в блокнотах.

Старший лейтенант Грималовский, штурман звена, до мельчайших подробностей знал дорогу на румынскую военно-морскую базу. Десятки раз он прокладывал курс через Чёрное море на Констанцу, готовясь к первому вылету. И вот пришла пора боевых тревог, бессонных ночей, схваток с врагом. И нетерпение гнездилось под сердцем, выжидая заветной минуты. Лётчиком не рождаются. Им становятся. Дорога к небу начинается на земле и прежде, чем привести к капониру, петляет по извилистым улочкам, ведущим из отрочества в юность. 

Деревенский мальчишка, мог ли он мечтать о заоблачных просторах, когда лишний кусок хлеба – и тот был недосягаем.

С весны приходилось наниматься пастушком к зажиточному хозяину Григорию Чиголе. Работал за харчи и одежонку. Осенью направлялся в школу.

Так шли годы  – трудные двадцатые годы. Сравнительно недавно окончилась гражданская война. Но многое о ней ещё напоминало.

Диме было легче, чем иным ребятишкам из Панчево. Азы политграмоты преподал ему отец, Илья Ануфриевич, старый партизан, с боями прошедший всю Украину. Вечерами, при тусклом свете керосиновой лампы, вспоминал он о былых походах, смелых вылазках, рукопашных, товарищах по оружию. И Дима учился у него любви и ненависти.

В деревне он вступил в комсомол, руководил работой избы-читальни. Затем его как одного из лучших учеников направили в Кировоградский техникум коммунистического воспитания.

Но закончить его не пришлось. Когда был на последнем курсе, его вызвал первый секретарь горкома комсомола Александр Бродский и предложил сменить профессию. Горком комсомола направлял в Ленинградское военно-морское училище имени Фрунзе отборный отряд ребят Кировограда. В их числе оказался и Дмитрий Грималовский...

Зелёный трепещущий сигнал ракеты расколол обыденность на две неравные части, большая из которых была отлаженным прошлым, а меньшая – неясным фронтовым грядущим.

И в это грядущее выплывали один за другим девять бомбардировщиков, их моторы заглушили дружный стрекот цикад и неумолчный рокот волн. Внизу расстилалось невидимое во мгле море.

Стрелка высотометра показывала четыре тысячи метров. Убаюкивающий покой окутывал штурмана. В память непроизвольно ворвалась родная деревушка Панчево под Кировоградом в весеннем наряде садов и белых уютных домишек. Навязчивое видение было сметено внезапным появлением по курсу бортовых огней вражеской эскадрильи. Двенадцать «мессеров» шли на сближение.

Командир звена старший лейтенант Лобозов обернулся к своему штурману:

– К бою, Дима.

Грималовский прильнул к пулемёту, выискивая цель и подавляя охватившее его волнение.

Вражеские истребители уже были рядом.

Яркие вспышки огня выхватили из темноты кресты на фюзеляжах, разлапистые крылья «мессершмиттов», прозрачные колпаки кабин. Казалось, что это не стеклянные цоколи, а наглые рыбьи глаза уставились на него в упор. И он понял, отчего эта мглистая ночь превратилась в светлый день: гигантским костром освещали её два подожжённых вражеских самолёта.

– Отвалили, – облегчённо выдохнул лётчик.

И действительно, как по команде, видимо, израсходовав весь боезапас, гитлеровские асы ушли в облака. После этой встречи полёт продолжался спокойно. Через некоторое время внизу показалась Констанца.

Грималовский с высоты разглядел волнорез мола, скученные в гавани фашистские эсминцы и транспорты, на подъездных путях длинные составы с цистернами, приземистые нефтебаки и яркие крыши особняков на прибрежном взгорье.

С появлением группы советских самолётов порт мгновенно ожил. Зенитные пушки открыли огонь. Но семёрка бомбардировщиков прорвалось через его завесу.

Грималовский выжидал какую-то долю секунды. Кнопка бомбосбрасывателя податливо ушла в панель. Облегчённый самолёт вздрогнул и развернулся на обратный курс. А внизу беспощадное пламя металось по резервуарам, коптящим нефтяным факелом рвалось ввысь. И, как аккомпанемент этой цветной фантасмагории, раздавались гулкие взрывы складов с боеприпасами.

– Знатно потрудились, – произнёс Грималовский, растягивая с удовольствием приятно звучащие слова: – Зна-тно...

Но повторить фразу он не успел. Самолёт вздрогнул и стал валиться набок.

– Попадание.

Лобозов выровнял машину, затем бросил её в пике, стремясь скольжением сбить пламя, будто приклеенное к крылу. В кабину просочились струйки дыма.

– До аэродрома не дотянуть! – выкрикнул лётчик. – Давай курс на Бессарабию.

Грималовский склонился над картой. Едкий дым спирал дыхание, в ноздри забивался запах жжёной резины ...

Пылающей кометой, теряя высоту, бомбардировщик нёсся над вражеской территорией. Навстречу ему стремительно вырастала земля. По шоссе мчались за самолётом мотоциклисты. Казалось, они вот-вот настигнут его крестообразную тень, скользящую по гудрону. Самолёт прошёл над Дунаем буквально в двух метрах от воды и, не выпуская шасси, сел «на брюхо» среди хлебов.

Едва летчики отбежали от самолёта на несколько десятков метров, как рванули бензобаки.

– Да проснись ты, – теребил Грималовского за плечо сосед по койке. – Разуй глаза. Гости к тебе.

– Гости?

У кровати в узком больничном халате, готовом треснуть по швам, стоял, добродушно улыбаясь, Вася Лобозов.

– С неба свалился, что ли? Не чаял с тобой свидеться.

– А то как же? Откуда ещё? Мне самой судьбой велено с неба... Ну да не обо мне речь. Рассказывай, что у тебя.

Грималовский вытер платком вспотевший лоб, беспомощно обозрел медицинскую клетку, именуемую палатой. «Что сказать?! Правды не знаешь толком и сам. А врач всё вторил: «Крепись, брат, крепись».

– Что смолк? Встрече не рад? – прервал друг его размышления.

– Рад-радёшенек, – горько выдохнул он. – Но посуди сам, куда как приятнее встретиться в воздухе. А сейчас, видишь... Скоро операция, а я и понятия не имею...

– Димка, не мучай себя понапрасну. Выправят тебе руку. Будет как новая. Врачи – люди верные. Вспомни, как тогда экипажем кочевали по госпиталям. Подняли же нас. 

А ты и тогда опасался, что ногу ампутируют. Обошлось. И теперь нужно надеяться на лучшее. Без надежды жизнь не в жизнь.

Лобозов раскладывал на тумбочке доставленные дары: шоколад, фрукты, консервы, с деланным весельем приговаривая: «Поправляйся, дружок». Но бегающие глаза, торопливые движения выдавали его с головой. Похоже, он пытался скрыть от штурмана какую-то тайну.

– Темнишь, брат. Выкладывай всё начистоту, – начал Грималовский, вновь стирая проступающий пот. – Что за известие принёс? Твои бисовые глаза не соврут – что-то хочешь, да боишься сказать.

– Не надо, Дима. Не пытай зря. Ничего особенного.

– А всё-таки. Растревожил душу.

– Понимаешь... – в нерешительной задумчивости начал Лобозов. – Не знаю, как и сказать. Навёл я кое-какие справки. Понимаешь, нельзя было лётчику идти в этот полёт, не мог он вести самолёт в ночных условиях. Говорят, у него была куриная слепота... А предупредить об этом стеснялся. Вот и достеснялся! Себя угробил и вас чуть рядом с собой не положил!

– Откуда тебе это известно, о слепоте? – пресекающимся от волнения голосом спросил Грималовский, неожиданно вспоминая: «Вот почему он так робко выруливал на взлётную полосу».

– Поговаривают, – Лобозов пожал плечами. – Ты уж меня извини, но просто злость берёт. Какого рожна, зачем тебе нужно было лететь с ним? Я – твой лётчик! Я, а не он! Запомни – я! Дикая нелепость...

– Так сложилась обстановка. Его штурмана не оказалось на месте.

– Не оказалось! Не оказалось! – Лобозов бухнул с досады кулаком по тумбочке, разметая яблоки.

– Спасибо за гостинец, – сказала появившаяся в палате медсестра, подняв откатившееся яблоко. – Но буянить в палате тяжелобольных не стоит.

– О, какая сердитая сестричка, – буркнул лётчик и, смутившись, добавил: – Мне пора. Скоро лететь. Жди. Будет возможность, заявлюсь снова.

 

Глава III

 

Это было где-то в середине августа 1941 года, в тяжкие дни отступления. Люди забывали о сне и отдыхе. Едва самолёты, прибывшие с задания, приземлялись на аэродромах, оружейники вновь подвешивали бомбы, заправляли в пулемёты патронные ленты, а лётчики торопливо черпали из котелков обжигающую кашу и, который уже раз за день, снова готовились к старту.

Дни летели стремительные и огневые. Экипаж Лобозова совершал вылет за вылетом. Комбинезоны лётчиков пропахли порохом и потом.

Враг рвался к Одессе, всеми силами стараясь захватить её, но город мужественно оборонялся. Гремели кровопролитные бои. Грималовский и его товарищи помогали героическим защитникам Одессы.

Ещё не рассвело, а на взлётной полосе уже клокотала жизнь. Техники осматривали самолёты, оружейники сосредоточенно и осторожно прикрепляли к замкам держателей сигарообразные бомбы.

Но вот прозвучала команда: «От винтов!», – и сонную тишину смёл рёв моторов. Звено бомбардировщиков покинуло лётное поле и взяло курс на село Фриденталь, что под Одессой, где по данным разведки размещались готовые к наступлению вражеские войска.

Набрав высоту, Лобозов, чтобы снять нервное напряжение, шутливо скомандовал:

– А теперь песню.

Грималовский поплотнее прижал ладонями шлемофон, догадываясь, что сейчас зазвучит его любимая мелодия.

Повезло им на стрелка-радиста. Варгасов оказался не только мастером своего дела, но и превосходным певцом. Его песни, душевные, с лирической грустинкой были всегда желанны. И даже хрипотца ларингофона не могла лишить их выплескивающей через край взволнованности, и весь экипаж мысленно вторил им: «Любимый город в синей дымке тает / Знакомый дом, зелёный сад / И нежный взгляд».

У Грималовского на какой-то миг защемило сердце. Вспомнилась родная деревушка Панчево, согбенный годами седоволосый старик возле раскидистой груши, всматривающийся в небо из-под козырька ладони и шепчущий сухими губами: «Сынку мой, сынку. Дэ ты литаешь?» От отца давно не было вестей. Да их и не могло быть – в родных местах хозяйничали враги.

– Хорошо поёт парень. До слезы продирает,  – вернул Грималовского к действительности Лобозов, – настоящий артист.

– Такое исполнение, – добавил штурман, – достойно рецензии.

– Ваши аплодисменты переходят в авиацию, – откликнулся Толик.

– Хватит шутить, – перебил его лётчик. – Следи за воздухом. Скоро Одесса. Цель близка.

С двухкилометровой высоты Одесса напоминала игрушечный макет: спичками выделялись заводские трубы, в порту застыли, будто на мёртвом приколе, кораблики; свой вечный бег к воде вела ребристая потёмкинская лестница.

Под крылом самолёта показалось село Фриденталь. Бомболюки «Пе-2» открыты. Небольшой поворот вправо – вражеские танки на прицеле.

– Получайте гостинцы!

Томительные мгновения ожидания. Пестрые вспышки разрывов охватили фашистские  бронемашины. Долгий красочный фейерверк разразился в кустарнике, скрывающем танковую часть врага.

– А теперь слегка поутюжим их, – Лобозов повёл звено «петляковых» к земле. На бреющем полёте пронеслись бомбардировщики над головами гитлеровцев. Нити трассирующих пуль будто выткали кружева на автомашинах, повозках, бронетранспортёрах. Впереди мелькнула машина с антеннами, плохо замаскированная зелёными ветками.

– Узел связи, – подсказал Грималовский.

– Сейчас достанем.

Но лобозовский пулемёт смолк на самой торжественной ноте.

– Боекомплекту – амба. Поехали домой, – Лобозов потянул на себя штурвал, набирая высоту.

– Толик, песню.

Но радист отчего-то молчал, не реагируя на вызов.

– Варгасов, что с тобой? – хрипло крикнул Грималовский, боясь услышать в ответ лишь сухие потрескивания электрических разрядов.

– Я ранен.

– И молчал? – взорвался Лобозов.

Он заёрзал в кресле, взглянул на штурмана, словно выспрашивая решение. И уловив его в глазах друга, взялся за сектор газа – скорость возросла.

– Давай курс на ближайший аэродром.

...Внизу выплыл Джанкой. Лобозов вёл машину по кругу с выпущенными шасси, прикидывая, как бы помягче посадить самолёт. Грималовский одну за другой послал в воздух несколько красных ракет, сигналя о бедствии.

«Пешка» пошла вниз и у самого посадочного знака коснулась колёсами лётного поля. Даже здесь, когда помощь близка, Лобозов расчётливо экономил время: не закончив пробег на посадочной полосе, он повернул машину влево, увеличил обороты моторов и понёсся к месту старта. Это было явным нарушением правил аэродромной службы. Навстречу «Пе-2» выбежал руководитель полётов, поднял вверх скрещённые красные флажки – стой! Резко нажав на тормоза, лётчик выключил моторы. Спрыгнув на землю, Грималовский метнулся к хвосту бомбардировщика.

Следом за ним к кабине стрелка-радиста подбежал Лобозов. Опираясь затылком на пулемёт, Варгасов незрячими глазами смотрел вверх. На левой стороне груди были скрещены его руки, и сквозь пальцы сочилась кровь...

Двери операционной отворились. Медсестра выкатила коляску с Варгасовым. Его по-ребячьи, припухшие губы пересохли. Видимо, операция далась нелегко.

– Ну, как? – бросились лётчики к девушке. Но вместо неё ответил Варгасов.

– Порядок... Ещё полетаем... На Берлин...

– Тише, – вмешалась медсестра и обернулась к лётчикам. – Не растравляйте его. Послеоперационный период – это серьёзно. Ему отдыхать надо.

– Пойдём к хирургу, – решительно заявил Лобозов, когда коляска с другом скрылась за поворотом коридора.

Врач стоял посреди операционной, срывая с рук неподатливые резиновые перчатки. Он не стал дожидаться расспросов.

– Счастливчик ваш друг, ничего не скажешь. Пуля прошла навылет в пяти миллиметрах от сердца. Ещё немного – и поминай как звали. А так, месячишко на койке – и опять в небо.

Сидя в самолёте, Лобозов медлил со взлётом, словно обдумывая трудную задачу. В кабине было неуютно и непривычно тесно.

Грималовский до сих пор как бы ощущал на себе настойчивый взгляд радиста, а наушники шлемофона будто доносили до него подавленный голос Варгасова: «Куда же вы, ребята?»

– Слышь-ка, Вася, – не выдержал он. – Теперь Толику усиленное питание требуется – сколько крови потерял.

– Врачи это не хуже нашего знают.

– Какая там еда, суп-каша. Отвезём ему на всякий случай бортовой энзэ. Всё-таки шоколад, сгущёнка, печенье.

– Дело говоришь, – обрадовался лётчик. – К тому же, может, удастся повидать его.

На аэродромной эмке они вновь прибыли в госпиталь. Незамеченные медперсоналом, пробрались к палате друга. Заглянули в неё сквозь замочную скважину: Варгасов лежал на взбитых подушках, рядом на тумбочке, у изголовья, стояла ваза с цветами. Вокруг раненого суетились девчата в белоснежных одеяниях.

«А хирург прав, – подумалось Грималовскому. – Скучать ему не дают».

Лётчики ввалились в комнату, пряча смущение в широких улыбках.

– Батюшки мои! – всплеснула руками нянечка. – Без халатов... Кто разрешил?

– Хирург, – нашёлся Лобозов, заметивший, пока шёл по коридору, на дверях светящуюся табличку: «Тише. Идёт операция».

– Ах, хирург, – зарумянилась женщина. – Сейчас принесу халаты.

Облачившись в халаты, лётчики принялись выгружать принесённые запасы.

– Постойте, – вмешался Варгасов, – это ведь бортпаёк, энзэ.

– Был энзэ, а теперь дэпэ. Надеюсь, ясно? – пробасил Лобозов. – И не возражать. Лучше расскажи, как себя чувствуешь, а то у нас считанные минуты. Долго ли собираешься оставлять экипаж вдовым?

Варгасов, покусывая губы, молчал, словно собираясь с силами. Запинаясь, морщась от боли, он коротко ответил:

– Братцы, чистили сейчас мне грудь наподобие того, как я – пулемёт. Приятного мало... – он помедлил. – Так что будьте внимательны, не подставляйте себя под пули...

А время неумолимо бежало вперёд, потикивая секундной стрелкой: «по-ра, по-ра».

– Пока, дружище, – сказал, поднимаясь со стула, Грималовский. – Держись, ещё полетаем на Берлин. Обязательно полетаем.

– Не подставляйте себя под пули, – повторил им на прощание Варгасов...

С тех пор прошло около двух лет, но Дмитрий как сейчас видит бледное лицо друга, слышит его слабый голос. Штурман слегка улыбнулся, вспомнив напутствие Варгасова. Потом подумал с тоской: «Как ни досадно, на этот раз я загремел сюда не из-за пуль».

Грималовский взялся за запястье правой руки и крепко сжал её пальцами, но не почувствовал боли. Он бы многое отдал, лишь бы уловить хоть слабые, неприметные признаки жизни в омертвевшей кисти.

Моряк Сергей перегнулся к нему и шёпотом спросил:

– О чём ты?

– Ни о чём. Просто задумался. 

– Не полощи языком, как вымпелом, – «задумался». Ты плёл что-то насчёт Берлина. «Полетим на Берлин». Чтоб мне в жизни не швартоваться! 

– Показалось.

– Когда кажется, тогда крестятся. А я самолично слышал.

– Не дают спать! – раздался недовольный голос. – Ночь, а им покою нет. Дрыхните, черти!

Моряк недовольно натянул до ушей одеяло. И удивительно, через минуту уже мерно посапывал.

А Грималовский долго не мог заснуть.

Память ворошила всё то, что было с ним за эти два военных года.

Ему казалось странным, что он почти не вспоминает свою прошлую, довоенную жизнь, а постоянно думает о событиях, связанных с войной. Это были и бесконечные вылеты, и короткие минуты отдыха, и сводки Совинформбюро, которые слушали, затаив дыхание. Долгое время он твердо верил, что его не могут ни ранить, ни убить. Что он и его товарищи пройдут сквозь войну. Но случилось иначе. И началось всё с ранения Варгасова...

 

Глава IV

 

За пологом палатки густели сумерки, окрашивая пространство аэродрома сажей.

Вдруг в темени появился узкий белый тоннель – луч фонаря. Он неслышно крался по неровностям почвы, перепрыгивая через кочки, пока не уткнулся в купол матерчатого домика.

– Товарищ старший лейтенант, – доложил посыльный, – командир эскадрильи вызывает лётный состав.

...Капитан Морковкин встретил летчиков на КП. На усталом лице командира эскадрильи залегли глубокие морщины – следы бессонных ночей. Подойдя к оперативной карте, он сообщил, что, по сведениям разведки, враги собираются штурмовать Одессу со стороны Беляевки, куда стягиваются силы противника.

– Ваша задача,  – в голосе офицера появились металлические командирские нотки, – в момент высадки немцев на железнодорожной станции Беляевка нанести бомбовой удар по эшелону. Полетите четвёркой. Ведущий – старший лейтенант Лобозов.

Восходящее солнце встретило лётчиков в полёте. В плотном строю неслись «петляковы» над ревущим, словно озлобленным ветрами, Чёрным морем.

Грималовский оглянулся на ведомых. «Сосед» справа, штурман Джебодари, понимающе кивнул головой и показал большой палец левой руки, что означает: идём отлично.

– Не рано ли радоваться?  – засомневался Грималовский. И, как будто уловив его мысли, из-за облаков вынырнули «мессеры».

– Сомкнуться плотнее, – просигналил ведомым Лобозов. Он хорошо изучил приёмы гитлеровских асов ещё несколько лет назад в голубом небе Испании, когда летал в одном экипаже с прославленным советским лётчиком Николаем Остряковым. О былых боях напоминали два ордена Красного Знамени, неизменно украшающие грудь Лобозова.

Немецкие истребители яростно набросились на краснозвёздную четвёрку, особое «внимание» уделяя ведущему самолёту, видимо, предполагая, что, сбив его, рассеют и поодиночке уничтожат остальные.

Грималовский и стрелок-радист Лотов, временно заменяющий Варгасова, короткими очередями отражали натиск «мессершмиттов». Один из них очутился в полста метрах от левого ведомого. Лётчик Большаков нажал гашетку носовых пулемётов, и вражеский истребитель, оставляя шлейф дыма, устремился к земле.

Но напряжение не ослабело от победы: достаточно было осколку или пуле угодить в подвешенную бомбу любого самолёта, как вся группа, словно наскочив на мину страшной разрушительной силы, взорвётся на собственном боезапасе.

На подходе к Беляевке враги встретили четвёрку «Пе-2» зенитным огнём. Серые комки разрывов появлялись по курсу, сзади и сбоку. Боясь нарваться на снаряды своих батарей, «мессеры» отвалили в сторону.

– Эшелон на прицеле, – доложил Грималовский.

И тотчас бомбы стремительно посыпались на станцию. Над привокзальными строениями вспухло чёрное облако, закрывающее железнодорожные пути и разбрасываемые взрывной волной вагоны с гитлеровцами, совершившими в Беляевке свой последний привал. И тут наперерез четвёрке Лобозова ринулось несколько вражеских самолётов.

Бомбардировщики развернулись на море и на форсированной скорости уходили от преследующих их истребителей. И тут Грималовский почувствовал, как мощная струя воздуха бьёт в лицо. Кабина была пробита осколками, на приборной доске алела кровь.

– Вася, ранен?

– Зацепило, Димок. Но ничего, дотянем.

– Садись в Одессе. До Крыма далеко.

– Попробую, – глаза лётчика были воспалены, лицо напряжено. – Дотянем, Димок. Дотянем... – шептал он. Но Грималовский уже не слышал его – он внезапно почувствовал, что правый унт потяжелел и стал липким.

«Ранен, – подумал штурман. – А боли нет. Что за чертовщина!»

На последних метрах пробега по одесскому аэродрому Лобозов потерял сознание. Неуправляемый самолёт стремительно несся к противотанковому рву. Грималовский не успел даже осознать принятого решения. Левой ногой он резко нажал на неубранный с педали унт Лобозова. «Пешка» резко развернулась и, заскользив вдоль рва, замерла.

С аэродрома лётчики были доставлены прямо на операционный стол госпиталя.

Когда Лобозов очнулся от наркоза, первым, кого он увидел, был капитан Иващенко, хорошо известный в полку.

– Что, орёл, не признал своих? – спросил капитан.

– Решил – приснилось.

– Сон в руку. Кончай, ребята, грустить. Сегодня будете в Крыму, как курортники. Командир полка приказал перебросить вас на аэродром Курман-Камельчи.

– Шутишь? – не веря, спросил Грималовский.

– Какие тут шутки? Собирайтесь!

На носилках их вынесли на улицу. Вскоре вынырнул из-за угла санитарный фургон. Шофёр немного запоздал  – с утра перевозил ребятишек из детсада на пароход, готовившийся к рейсу на «Большую землю».

Дорога на аэродром лежала через весь город. Грималовский с болью вглядывался в дымящиеся развалины, в изрытые воронками скверы.

Но Одесса жила. Она покрывалась каменными баррикадами, противотанковыми надолбами, облачалась в маскировочные сети, превращаясь в крепость. На афишных тумбах было расклеено воззвание:

«К гражданам города Одессы!

Товарищи! Враг стоит у ворот Одессы – одного из жизненных центров нашей Родины. В опасности наш родной солнечный город. В опасности всё то, что создано в нём руками трудящихся. В опасности жизнь наших детей, жён, матерей. Нас, свободолюбивых граждан, фашистские головорезы хотят превратить в рабов. Пришло время, когда каждый из нас обязан встать на защиту родного города. Забыть всё личное, отдать все силы на защиту родного города – долг каждого гражданина».

Не успел самолёт приземлиться, как на рулежку выскочила присланная из госпиталя машина, которая доставила раненых в Симферополь.

Во время поездки по тряской дороге рана разболелась с новой силой. Усилием воли Грималовский пытался сдержать себя, не стонать. Но воля была не беспредельна.

– Вспрысните ему пантопон.

– Скальпель.

– Теперь бинтуйте.

До него доносились отрывистые фразы, суть которых оставалась где-то за пределами сознания.

Началась госпитальная жизнь: со строгим режимом, регулярными перевязками, обходами врачей и томительными бессонными ночами.

«Буду ли летать?» – неотрывно преследовала Грималовского тревожная мысль. И только теперь он понял, что подразумевал Варгасов под словами «полетим на Берлин». В них заключалась вера в жизнь, в то, что всем смертям назло они встретят конец войны. Ведь что может быть горше гибели в сорок первом, когда до победы ещё далеко, когда в планшетках полётные карты родной земли?

И, словно улавливая его думы, Лобозов сказал:

– Эх, Толика бы сюда, певуна нашего. А то манометр оптимизма, Димок, на нуле.

Нежданно-негаданно к лётчикам заявился комиссар эскадрильи Свинагиев.

– Духом не падаете?

– Духом? – переспросил Лобозов. И вдруг без передышки, словно боясь, что его остановят, зачастил:

– Товарищ комиссар, помогите собрать весь экипаж. Привезите сюда стрелка-радиста Варгасова. Вместе воевали, вместе и лечиться будем.

– Вместе оно веселее, – согласился Свинагиев. – Добро. Будет ваш солист доставлен в целости и сохранности.

И действительно, через несколько дней в симферопольский госпиталь прибыл Варгасов.

Но наговориться друзья не успели: пришёл приказ об эвакуации. Все раненые через Феодосию были отправлены в Керчь, а оттуда пароходом в Ростов-на-Дону. Но в это время немецкие войска захватили Харьков и повернули на Ростов...

Теплушки санитарного состава повезли бойцов в Грозный.

...Санитарный поезд остановился в Батайске. Легкораненые высыпали на перрон. Вдыхая свежий воздух, устремились под раскидистые тенистые ветви пристанционного парка.

Внезапно тоскливо завыла сирена.

– Воздух! Воздух!

«Юнкерсы» выскочили из облаков и, натужно жужжа, закружили над вокзалом.

Варгасов рванулся было к двери вагона.

– Спокойнее, Толя, – остановил его Лобозов, – не торопись. А как же Дима?

Грималовский, пытаясь не выдать внутреннего волнения, просил:

– Бегите, ребята. Чего там. Я как-нибудь здесь пережду.

Его нога была в гипсе, а на костылях далеко не уковыляешь. Но хладнокровие на войне столь же заразительно, как и паника. Все они остались в вагоне. Над головой нарастал вой фугасок, бомбы рвались на путях.

И штурман ловил себя на мысли: «На фронте остался жив. Неужто здесь, в тылу, придётся смерть принять? Нет, такого быть не должно. Слишком это жестоко». И, встретившись взглядом с друзьями, он понял, что и они думали о том же. И тогда, свирепея от собственной немощи и малодушия, он закричал лобозовское: «Песню!» И Варгасов, скрестив руки на груди, непроизвольно прикрывая недавнюю рану, запел, и Грималовский с Лобозовым подхватили родной сердцу мотив:

Любимый город в синей дымке тает.

Знакомый дом, зелёный сад

И нежный взгляд...

Они будто растворились в громе мелодии, потерявшей лирическую задушевность, но обретшей напор штурмующих батарей. А когда песня кончилась, с недоумением прислушались к непонятной тишине  – что это? Оглохли от разрывов? Или бомбардировщики убрались восвояси?

За чудом уцелевшим окном была страшная картина: мёртвые люди, разнесённые в щепы вагоны на соседних путях, с корнями вырванные деревья. И взгляд, обозревающий панораму разрухи, вдруг выделил согнутую фигуру женщины, причитающей над убитым ребёнком. Осколок поразил мальчика в висок, и кровь, струйками стекающая на рельсы, перемешивалась с опалённой травой. Грималовский и его друзья долго не могли забыть этого жуткого зрелища. Прибыв в Грозный, лётчики вскоре подали рапорт об отправке в часть.

К Грималовскому, недавно оставившему костыли, врачи были неумолимы. Все твердили о продолжительном лечении и советовали пока не вспоминать о фронте. А друзей его готовили к выписке. И тогда, негодуя на медперсонал, он заявил, что сбежит из этого плена.

Не выдержав «психической» атаки лётчика, главврач сказал:

– Пиши расписку, что за дальнейший исход здоровья несёшь личную ответственность.

– Есть писать расписку, – отчеканил он и радостно взялся за перо.

Не оградила, видать, эта расписка от вражеских пуль и осколков. Спустя два года – снова госпиталь, снова операционная. На этот раз – хирурга профессора Чековани.

 

Глава V

 

Кавказское солнце щедро заливало лучами окна тбилисского госпиталя.

В палату Грималовского ввалился Варгасов.

– Прибыл в ваше распоряжение, товарищ капитан, – шутливо отрапортовал он. – Если желаете, выступлю с концертом, – и, посерьёзнев, спросил: – Солдатский телеграф донёс, будто тебе сам профессор Чековани операцию сделал? Ну как? Ребята волнуются.

– Сам видишь. Рука по-прежнему висит, как плеть.

– Эх, дела-передряги, – промолвил радист. – Лобозов географию изучает – бился в Испании, бомбил Румынию, а ты – хирургию. Скоро сам эскулапом станешь.

– Что поделать, – огорчённо отозвался штурман. – Душа наизнанку вывернута. Такая глупая история – руку потерять... Если бы в бою ...

– Не хандри, парень, – вмешался моряк Сергей. – Бывает и хуже. Ты ещё вернёшься в строй... 

– Когда ещё это будет? – тяжело вздохнул Грималовский. – Эх, скорей бы в часть, к ребятам. Соскучился. Прямо не знаю, что делать. Время тащится еле-еле. Ещё месяца два валяться на койке.

– Займись чем-нибудь.

– Чем?

– Хотя бы сочинением мемуаров, – рассмеялся Варгасов. – А что, самое милое дело. Ты уже в таких передрягах побывал... Рассказать – не поверят. Пиши, пока свежо в памяти: о Севастопольской битве, ночных разведках, потопленных транспортах.

– Во-во, – вставил моряк.  – Занятие подходящее. Да и соседям приятственное. Обязуюсь быть первым читателем.

– Брось свои шутки, – оборвал его штурман. – Левой не много напишешь. Письма, и те через силу пишу. Не тянет меня к этому. Все мысли там – на аэродроме.

– Вот язык! – опять не утерпел Сергей. – Ты ж по ночам всё байками разговариваешь. Будто не слышал. Всё тебе грезятся какие-то ангары, капониры, пулемётные очереди, торпедные атаки. Бредишь? Ерунда! Просто душа требует, чтоб поделился с кем-то воспоминаниями. Больно они переполняют тебя, спать не дают.

«А вполне возможно, что он прав, – думал Грималовский после ухода радиста. – Столько всего накопилось. На целый роман хватит. Но много ли напишешь левой рукой? Одни каракули выйдут. А впрочем, её надо разрабатывать – она теперь кормилица. Стоит попробовать. Но с чего начать? Пожалуй, с предпоследнего полёта, когда с Мординым ходил на разведку. Подробности ещё свежи в памяти».

Он вытащил из тумбочки штурманский блокнот с вложенным в него карандашом, положил перед собой на одеяло и неумелыми пальцами левой руки вывел:

 

НА ВОЗДУШНОЙ РАЗВЕДКЕ

 

... На командном пункте полка царило обычное, характерное для фронта оживление. Приходили и уходили экипажи, сновали посыльные, радист настойчиво вызывал затерявшуюся в эфире «Чайку». Полковник Рождественский сосредоточенно рассматривал карту, постукивая по столу пальцами, и заметил нас лишь тогда, когда мы стали докладывать о прибытии.

– Задание трудное и весьма ответственное, – сказал он, придвинув к нам карту. – Пойдёте на разведку крымских аэродромов Сарабуз и Саки. Визуальным наблюдением и аэрофотосъёмкой установите количество и типы самолётов противника. Учтите, аэродромы прикрываются истребителями. Придётся нелегко, но я на вас надеюсь.

От командира мы двинулись прямиком на стоянку, взялись за подготовку к полёту. Занятие привычное: лётчик Мордин проверяет управление «бостона», стрелок-радист возится с пулемётом, я – с фотоаппаратурой.

В назначенный час поднимаемся в воздух. Летим на малой высоте. Под нами – море. Водная гладь ярко освещена солнцем.

Приближаемся к Крыму. Его южные берега вырисовываются на горизонте узкой каймой, которая всё заметнее растёт, ширится. Когда под плоскостями проплыла Ялта, стрелка высотомера показывала 5000 метров. До цели остались считанные минуты.

Вот и Сарабуз. Чтобы лучше разглядеть объекты разведки и не дать врагу вести прицельный огонь, заходим со стороны солнца. За несколько километров от аэродрома нас начинают обстреливать зенитные батареи. Мордин выводит самолёт на боевой курс. Включаю фотоаппараты и передаю по ларингофону:

– Так держать, снимаю.

Мордин выдерживает машину в прямолинейном полёте. Но проходит несколько секунд, и самолёт заметно стал сползать с курса. «Объектив может не захватить весь аэродром, – проносится в уме,  – а на повторную фотосъёмку рассчитывать не приходится». Даю команду:

– Пять вправо.

Но «бостон» продолжает сползать с курса. Значит, лётчик не слышит меня. Вызываю радиста и стрелка, но ответа нет. Очевидно, осколками во время обстрела перебило проводку внутренней связи. Остается только одно – объясняться жестами.

Внезапно прекращают огонь зенитки – признак появления истребителей. С аэродрома, оставляя за собой густые хвосты пыли, взмывает четвёрка «мессершмиттов». Мордин их не видит, наш самолёт продолжает полёт по прямой. Как ни обидно, но у меня нет иного выхода и приходится ждать, пока лётчик обернётся ко мне. Кажется, время остановилось. Бросаю взгляд на часы: секунда, вторая, третья... Наконец-то! Спокойный взгляд Мордина скользнул по мне, и я тотчас просигналил ему об опасности, показав четыре пальца на левой руке. Лётчик понял смысл несложного кода и утвердительно кивнул головой. Не сворачивая с курса, он выжимает из моторов предельную скорость. Выскакиваем над аэродромом Саки с длинными бетонированными взлётно-посадочными и рулевыми дорожками, на которых стоит множество разнотипных самолётов. Включаю аэрофотоаппараты.

Летим над целью, а зенитки почему-то молчат. Это не к добру. Осматриваюсь. Сзади, парами справа и слева нас атакует квартет истребителей. Заняв исходную позицию, они открывают огонь. Наши стрелки не отвечают. Что с ними?

Положение становится критическим. Не опасаясь ответного удара, «мессеры» теперь могут подойти вплотную и безнаказанно нас расстрелять. В бессильной ярости сжимаю кулаки. Всматриваюсь вниз. Далеко, над самой водой, виднеется сплошная пелена облачности. Поворачиваюсь к Мордину. Резким движением руки показываю ему: «пошёл вниз». Мгновение, и выходим в пике. В моей кабине поднялась пыль, засвистело в ушах. В пылу боя я не заметил, как осколками посекло «штурманскую рубку», и теперь встречная струя воздуха бешено рвёт всё, разбрасывая незакреплённые предметы.

Бомбардировщик пикирует так стремительно, что стрелка указателя скорости давно проскочила красную черту. А мы ещё не оторвались от истребителей. Но вот, наконец, кромка облаков. Они сразу со всех сторон окутывают самолёт молочной пеленой, скрывают от преследователей.

Неудачи по-прежнему охотятся за нами. Стал сдавать правый мотор, повреждённый, видимо, пулемётной очередью. Продолжаем полёт на одном. Отчётливо сознаю, какое мужество надо проявить Мордину, чтобы, не имея запаса высоты, уверенно вести тяжёлый бомбардировщик.

Решаем выходить к своему аэродрому кратчайшим путём: от Евпатории через Крымскую степь в Азовское море, а там до Кубани, как говорится, рукой подать. Но не прошло и пяти минут, как кончились облака. А в чистом небе нас подстерегает всё та же четвёрка истребителей. Они снова бросаются в атаку. Ничего не оставалось, как крутым разворотом вновь ввести самолёт в спасительную облачность.

Что делать? Самый удобный путь домой отрезан. Жестами договариваемся с Мординым возвращаться морем в обход крымских берегов.

Ложимся на курс сто девяносто градусов. Лётчик постепенно переводит самолёт в набор высоты. Единственный мотор работает с перебоями, кашляя, как туберкулёзник. Одно утешение – истребители потеряли нас из виду.

Мне приходится трудновато: вихрем при пикировании из кабины унесло прокладочный инструмент, порвало в клочки карту. А до своего аэродрома – сотни километров».

 

– Покажи, что насочинял, – заговорил Сергей, как только Грималовский, удовлетворённо вздохнув, отодвинул от себя блокнот. Оказывается, матрос уже давно следил за его работой. Грималовский поспешно прикрыл написанное ладонью.

– Парень, так просто не отделаешься, – не отставал Сергей. – Читателю доверять надо. К тому же, пока ты писал, я прочёл весь эпизод.

– Да ну тебя, – отбивался лётчик от навязчивого матроса.  – Я просто руку разрабатываю. Теперь от неё зависит вся будущая прокладка моего курса...

 

Глава VI

 

Грималовский вышел из состояния задумчивости. Он потёр виски и словно смёл громоздящиеся видения, рвущиеся в него через тайную дверку памяти. Лётчик увидел внимательный взгляд Сергея. «Неужели ему и впрямь интересно?»

– А дальше что было?

«Что было дальше? Многое было. Всё не упомнишь». Прошлое возвращается теперь  неохотно, в отрывочных образах, лицах друзей, с которыми уже не поговоришь и не встретишься, которые ушли по ту сторону горизонта, в небытие.

Грималовский терял остатки былой необщительности, ему всё более по нраву приходился матрос – настырный, с характером, совершенно не вязавшимся с его внешностью. Красивое, несколько по-женски круглое лицо, словно было выписано кистью фламандского мастера. Сходство с портретами эпохи Возрождения дополняла болезненная желтизна щёк и лба, возникающее подчас загадочно-встревоженное выражение карих глаз, тонкие усики, обрамляющие верхнюю губу. Казалось, ему скорее бы подошёл бархатный камзол с кружевным воротником, чем извечная тельняшка.

– Так что было дальше?

– Непоседлив ты, браток. Всё я да я. Давай лучше о себе.

– Мне-то, – смутился Сергей, – особо и не о чем. До войны ходил на торгаше. Потом переименовали его в военный транспорт. «Львов» – теперь называется моя посудина.

– «Львов?» – удивился Грималовский. – Да я на нём рейс в Севастополь делал. В сорок первом году. Вместе со всем своим экипажем. Тогда направили нас в распоряжение капитана Корзунова. А вот тебя что-то не припомню.

– Мала пешка, в короли не мечу, – рассмеялся Сергей. – А вот тебя я враз признал, только держал это под замком, для сюрприза. Ты же у нашего капитана был советником по отражению торпедных атак. Небось, помнишь.

– Как же не помнить...

Добираться до Севастополя им пришлось морским путём. Стояла предательская погода: на небе ни облачка. Корабль без прикрытия вышел в очередное плавание и вступил в уже ставшую привычной игру со смертью. Капитан Ушаков, однофамилец прославленного флотоводца, тревожно разглядывал в бинокль безбрежные просторы, стараясь не думать о слабом артвооружении судна. Он рассчитывал на везение и манёвр. Изворотливость теплохода, не раз выходившего из безнадёжных ситуаций, стала уже легендарной.

Собираясь в рейс, капитан нередко прибегал к помощи своих пассажиров, среди которых встречались командиры торпедных катеров, лётчики и штурманы бомбардировщиков.

– Вспомнил, что у меня на борту морские лётчики, и решил поэксплуатировать вас, – обратился он к экипажу Лобозова. – Я не синоптик, но могу смело предсказать – погода будет жаркой, «хейнкелей» в этих местах полно.

И будто в оправдание слов капитана, на горизонте появилась едва приметная точка. Она быстро росла. Уже слышен был гул вражеского самолёта.

– «Хейнкель» на поплавках, – сразу определил Грималовский.

– Не подпускайте его на близкое расстояние, – подсказал Лобозов. – Открывайте огонь.

Зенитные установки перекрыли курс самолёта свинцовым барьером. Водяные столбы, взметаемые разорвавшимися снарядами, заслоняли от него судно. Торпеда плюхнулась в волны в трёх кабельтовых от «Львова» и, чертя за собой пенистую дорожку, устремилась к теплоходу.

– Лево на борт! – скомандовал Ушаков. – Полный вперёд!

Теплоход описал на воде полукруг и развернулся носом к торпеде – она проскользнула справа от форштевня всего в нескольких метрах.

Самолёт, недовольно урча, исчезал вдали.

– Сейчас появится другой, – сообщил Ушаков. – Торпедоносцы передают друг другу обнаруженные ими корабли, как эстафету, выжидая их на воде, недалеко от морских путей наших конвоев.

И, действительно, вскоре со стороны слепящего солнца вынырнул новый стервятник.

Грималовский в какой-то степени чувствовал себя неуютно. Впервые приходилось выступать в роли «жертвы», а не «охотника».

Он вышел на крыло мостика. Свежий ветер ударил в лицо солёными брызгами, оставляя на губах привкус моря. Чайка промчалась вдоль судна, словно ища защиты за его кормой.

Корабль, маневрирующий и перекрывающий путь «хейнкеля» огневой завесой, благополучно разминулся и со второй торпедой. А до наступления темноты на «Львов» было произведено ещё четыре атаки.

Вымотанные хуже, чем за сутки беспрерывных полётов, лётчики с радостью приветствовали ночь, чёрной пеленой скрывшую их от воздушных пиратов. Теперь они могли быть спокойны – со своим делом справились. Но капитану Ушакову было далеко ещё до спокойствия. Теплоход вышел на финишную прямую  – самый опасный участок фарватера. Кругом были минные поля, закрывающие подходы к Севастополю.

Судно медленно продвигалось к причалу. И в это мгновение, когда не до маневров, заговорила дальнобойная фашистская артиллерия, расположенная на возвышенности в Бельбеке. «Бог войны» разъярился не на шутку, но, очевидно, во гневе его глаз чуточку косил: снаряды падали с недолётом, обрушивая на палубу фонтаны воды и шквал осколков.

Когда «Львов» вошёл в бухту и скрылся за равелином, обстрел прекратился. Судно ошвартовалось у Графской пристани. Началась выгрузка боеприпасов, танков, орудий.

Утром лётчики покинули свою каюту.

Они вышли на Приморский бульвар и впервые увидели Севастополь, которого ещё не знали, – осаждённый Севастополь. Над городом поднималось мутно-багровое зарево. Перхоть пепла осыпала бульвар. Обгорелые здания торчали на улицах. Будто заломленные руки, дыбились металлические фермы, оплетённые телеграфными проводами.

И хотя внешне Севастополь неузнаваемо преобразился, душа его оставалась прежней – морской, боевой, непримиримой. Всюду мелькали привычные форменки и бескозырки, в воздухе виражировали истребители, моряки – соль севастопольской земли  – шли на позиции, и сталь их штыков словно поддерживала низкое небо.

Лётчики решили заскочить на прежнюю квартиру Грималовского.

Он вошёл в свою комнату, как в тоннель, ведущий по памяти к предвоенным годам. Здесь всё было так, как и год назад: и засохшие в вазе цветы, и портрет отца на стене, и старый платяной шкаф, сохранивший в своих недрах парадный мундир, который вряд ли понадобится в ближайшее время, и лётные краги, которые придутся очень кстати.

Квартира воспринималась как чудом уцелевший островок посреди всемирного хаоса.

Но этот островок спокойствия пора было покинуть – их ждал аэродром. Приближалось время боевого вылета.

Оборона Севастополя, продолжавшаяся более восьми месяцев, началась 30 октября 1941 года. К середине ноября эта база Черноморского флота оказалась единственным очагом сопротивления в Крыму. 

Командование Севастопольского оборонительного района предполагало, что немцы не смогут захватить город с суши, многое было сделано для того, чтобы врагу не удалось блокировать севастопольцев и с моря.

Немцы попытались захватить Севастополь с ходу. Но это им не удалось. Тогда командование гитлеровских войск подтянуло 30-й армейский корпус. Теперь враг располагал гораздо более превосходящими силами. Но и это не помогло. Фашисты не могли прорваться за рубежи оборонительного вала.

Из всех крымских аэродромов в те дни функционировало всего два – Херсонесский маяк и Куликово поле. Но из них только Херсонесский мог ещё называться боевым, второй годился лишь для посадки небольших связных самолётов.

Поле Херсонесского маяка, окруженное с трёх сторон морем, с высокими скалистыми берегами и сдавленное у границ огромными серыми валунами, находилось рядом с передним краем. Линия фронта была настолько близка, что фашисты приспособились вести за маяком постоянное наблюдение и сравнительно точно обстреливали его из дальнобойной артиллерии.

И всё же черноморские лётчики здесь жили и воевали. Ежедневно отсюда они делали десятки вылетов. Самолёты располагались в надёжных, вырытых в каменистом грунте капонирах, заслоняемых, как щитами, железными и деревянными настилами. Ночью лётчики находились в подземных кубриках батарейцев, а днём – поближе к машинам, под обрывом высокого берега.

 

Глава VII

 

Севастопольская страда... Здесь полный суровых испытаний заканчивался для Грималовского 1941-й год.

Морозным январским утром Лобозов повёл свою четвёрку «Пе-2» на задание. По сведениям, полученным командованием, в посёлке Ковш, на южном берегу Крыма, отмечал Новый год немецкий генералитет. Задача осложнялась тем, что цель была точечной, и притом походила на расположенные неподалеку здания, а пикировать самолётам следовало со стороны моря с последующим уходом в горы.

Сверху все поселковые дома были похожи, как близнецы. Но штурман звена Грималовский нашёл фашистский штаб. И пиршество превратилось для фрицев в собственные поминки.

По возвращении на базу экипаж встретили шуткой:

– Испортили штабистам праздничный обед? Напоили фугасным коктейлем? Отчего ж на обратном пути не прихватили с их стола парочку бутылок коньяку?

– А после нашего угощения, – расхохотался Грималовский,  – пища малость подперчённой стала – на зуб не бери, осколком подавишься.

– Обойдёмся без коньяка, – добавил Лобозов, – как-нибудь спиртом перебьёмся.

И весёлой гурьбой авиаторы ввалились в столовую, где, как всегда, уже вели свои бесконечные дебаты лётчик Кондрашин со штурманом Богомоловым. Послушать их, так выходило, что лётчик слишком рано ввёл самолёт в пикирование, а штурман слишком близко подпустил истребителей противника, прозевал начало их атаки. Оба петушились, доказывая собственную правоту. Сослуживцы разнимали их, как рефери, но и сами, запалясь, вступали в горячий спор.

И сейчас, подойдя к спорящим, Грималовский для затравки бросил басовитое:

– Богомол прав. Зря «на горло» берёшь, Кондрашин.

– Мазила твой Богомол, – завёлся лётчик. – Бомбы коту под хвост зафугасил.

– Бывает. Сам ведь теорию вероятности попадания изучал.

– Нет никакой теории попадания! Есть обыкновенные мазилы. Ты же угодил в немецкий штаб. – И, повернувшись к Богомолову, добавил: – Учись, мазила!

Ворвавшийся в кубрик с мороза дневальный, окутался клубами пара. Он близоруко сощурился, разглядывая беседующих, и громко выкрикнул:

– Кондрашин и Богомолов, на выход! Комэск вызывает!

Друзья поспешно поднялись.

Грималовский проводил их долгим взглядом. Он-то прекрасно понимал всю наигранность этих бестолковых споров. Просто, привлекая чужое внимание, заставляя людей спорить до хрипоты, они возбуждали всех, помогали забыть об усталости.

А летали они тогда до изнеможения, но все сознавали, что замены нет и не будет, что в их руках судьба Севастополя.

Они с волнением вслушивались в сводки Совинформбюро, и чёткий левитановский голос, перечисляющий количество взятых военнопленных и уничтоженной вражеской техники, был для них самой красочной музыкой.

Но им было мало знать только о потерях гитлеровских армий, об успешном развитии наступления, им хотелось выяснить, как сами немцы относятся к небывалому для гитлеровцев поражению под Москвой. И однажды они получили ответ на этот вопрос.

Как-то над аэродромом появилось два «мессершмитта», собравшихся, видимо, уничтожить наши бомбардировщики на земле. Но меткий огонь зенитчиков нарушил замысел врага. У ведущего самолёта забарахлил мотор, и он, не выпуская шасси, пошёл на посадку. Ведомый взмыл свечой ввысь и, сопровождаемый огнём батарей, стал улепётывать.

Выхватывая на ходу пистолеты, севастопольцы бросились к лётчику, вылезшему из кабины. Им оказался рослый детина с усыпанным крупными веснушками лицом, будто он перед вылетом усердно потчевал себя гречневой кашей, а вымыться позабыл. Воровато пряча взор, ни на кого не глядя, он снял с пояса оружие и, передавая его набежавшим офицерам, твердил:

– Гитлер капут. Майн гот! Нихт шиссен. Москау шист фатерланд, – и ткнул себя указательным пальцем в висок.

Что означал этот жест?

– Наступление под Москвой  – это выстрел в висок фатерланду, – перевёл Грималовский. На допросе немец признал, что после такого удара фашистской Германии трудно будет оправиться. Солдаты и офицеры опасаются, как бы оно не стало началом конца.

– Опасаются – это не то слово, – заметил Лобозов. – Мы постараемся их поскорее убедить в этом.

В тот же вечер состоялся сеанс «агитационной работы».

Группа «петляковых» взяла курс на Сарабуз. Маскируясь в облаках, самолёты скрытно приблизились к аэродрому и обрушили на него точный бомбовой удар. На земле были уничтожены и повреждены семь вражеских машин, так и не успевших подняться в воздух.

Шли дни беспрерывных боёв. Моторы не успевали остывать. Лётчики проводили в небе больше времени, чем на земле.

Перед лобозовским экипажем была поставлена очередная задача: произвести разведку занятого немцами аэродрома Саки. В пещере, скрытой в скале, лётчик со штурманом изучали аэрофотоснимки. Варгасов готовил радиокод для передачи разведданных. Внезапно по канату, служащему для сообщения с поверхностью, кто-то спустился.

Грималовский с удивлением увидел незнакомого лётчика. Это был атлетически сложенный человек среднего роста, на котором ладно сидел синий комбинезон.

– Вася!  – радостно воскликнул тот, разглядывая Лобозова, сидящего к нему вполоборота. – Дорогой! Вот так встреча!

Он бросился навстречу Лобозову и заключил его в крепкие объятия.

Варгасов придвинулся к Грималовскому и шепнул на ухо:

– Это ведь генерал Остряков, – и уже назидательно добавил: – Страна должна знать своих героев.

Грималовский много слышал о командующем Военно-воздушными силами Черноморского флота, но видеть его довелось впервые. Из рассказов Лобозова он знал, как храбро сражался в небе Испании Николай Остряков, в экипаже которого Лобозов был стрелком-радистом.

И вот судьба снова свела их вместе – старшего лейтенанта и генерала.

На войне время не принадлежит людям. Казалось бы, такая долгожданная встреча, как тут не наговориться вволю. Но... пора на взлёт.

Запустив моторы, Лобозов поспешно поднялся в воздух, ибо немецкие дальнобойные батареи из района Бельбека тотчас, с появлением на аэродроме самолёта, открывали пальбу. Ещё не были убраны шасси, как взлётное поле покрылось воронками.

На подходе к Саки командир предупредил штурмана:

– Смотри не просчитайся, хорошенько запомни расположение самолётов. Сам будешь докладывать командующему. Учти, Остряков любит точность.

Грималовский понимающе улыбнулся. Ему понятно волнение друга. Перед прежним командиром, выведшим его в авиаторы, не хочется опростоволоситься. Впрочем, ошибки быть не должно: если глаз подведёт, фотоаппарат поправит.

...Не успели разведчики доложить в штабе данные о расположении сил противника, как снова пора на вылет – теперь уже на бомбёжку аэродрома Саки.

Эскадрилью догнал сам командующий  – душа лётчика не вытерпела, усадила за штурвал.

Над Саки «Пе-2» появились внезапно со стороны моря и солнца, на высоте трёх тысяч метров. Гитлеровцы не успели даже отреагировать на их появление. Меткий удар поразил пять вражеских самолётов.

– Спасибо, орлы, за отличную работу!  – прозвучала в наушниках благодарность генерала.

Но бой ещё не был завершён. Над Херсонесским маяком барражировали «мессершмитты-109».

На этот раз генерал Остряков сам повёл группу прикрытия в атаку. Не выдержав напора, гитлеровцы бросились врассыпную, потеряв один самолёт.

Кто бы мог подумать, что это было последнее сражение прославленного аса. Он погиб под бомбёжкой на крымской земле.

 

Глава VIII

 

Они покидали Севастополь. Многоголосый гул пропеллеров сливался в мелодию траурного марша. И исстрадавшаяся земля провожала авиаторов, пристально глядя им вслед чёрными зрачками воронок и окопов. И каждый, испытывая горечь утраты, не ощущал себя побеждённым. Все свято верили в скорое возвращение. 250 суток шли кровопролитные бои в Севастополе, 250 суток не смолкали выстрелы, рвались снаряды и мины. И за эти огненные дни немецко-румынские войска преодолели всего шестнадцать километров, покрыв трупами весь путь от внешней полосы обороны Севастополя до окраины города...

Война привела лётчиков на Кубань. По пыльной дороге они ехали на аэродром. Лобозов, облокотившись о крышу кабины, стоял в кузове, подставив лицо под освежающие порывы ветра. Его широкие брови были насуплены, между ними залегла складка. Грималовскому редко приходилось видеть командира нахмуренным, и он, чтобы рассеять его настроение, поинтересовался:

– Больно ты мрачен. Не прихворнул ли?

– Предчувствие скверное. Ну да дьявол с ним!

– С чего это предчувствие? 

– Объяснить не могу. Душа ноет. Впрочем, впервые такая незадача со мной.

– Нервишки, браток!

– Самому тошно. А вот не отпускает. Ну да ладно. Иди к фототехнику, проверь исправность аэрофотоаппаратов.

Спрыгнув с борта грузовика, Грималовский направился к фототехнику Яворскому. Быстро и чисто механически справился со своим делом. А мысли его в этот момент были заняты другом.

С набором высоты штурман осмотрелся – противника не было видно. На всякий случай, выйдя на траверз Ялты, Грималовский дал Лобозову новый курс для захода на Севастополь со стороны суши с направлением на море. Это позволяло при атаке вражеских истребителей уйти далеко от берега, куда из-за сложности ориентировки и ограниченности запаса горючего, они не рискнут лететь.

– Вот и бухта, – успокаивающе произнёс Грималовский. – Пошли с небольшим прижимчиком.

Фотоаппарат включён. Под крылом корабли и батареи прикрытия.

На перехват разведчика устремились «мессеры». Они взмыли ввысь, стрекоча пулемётами. Но самолёт над морем оторвался от преследователей. Перехитрив врага, вновь развернулся на материк и выскочил над сакским аэродромом – фотоаппарат снова заработал.

Пора домой. На сей раз предчувствие не обмануло лётчика. Четвёрка фашистских истребителей вышла на перехват. В скорости с ними не поспоришь – надо вступать в поединок.

– Теперь, Дима, не зевай. Кто зевает, тот воду хлебает.

Непроизвольно Грималовский глянул вниз  – Чёрное море превращало лобозовскую поговорку в угрозу.

Лётчик бросал самолёт вниз и вверх, чудом уберегая его от попаданий. Пулемёты безостановочно били. 

– Гляди! – крикнул Грималовский. – Горит!

Очередь стрелка-радиста полоснула по фюзеляжу фашистского стервятника. Он неуклюже взмахнул крылом и потянул вниз. Остальные повернули назад.

– Повезло, – проговорил Варгасов, – в моей кабине три пробоины. Хвостовое оперение изрешечено, а я – как заговорённый.

– Да, – согласился Лобозов, – и мой фонарь поскоблен.

– Повезло, – подытожил Грималовский и с некоторой ехидцей добавил: – А как же, старший лейтенант, насчёт предчувствия?

– Поживём – увидим.

Долго размышлять по поводу мрачных предчувствий не было времени. Экипаж готовился к очередному вылету.

...Немцы собирались ударить по Керчи со стороны Азовского моря. Для готовящегося десанта врагу необходимы были плавсредства. Всё, что могло держаться на воде, – от рыбацкой лодки до моторных баркасов, – было конфисковано у жителей прибрежных районов и тщательно замаскировано. Где?

Эту задачу предстояло решить воздушным разведчикам. Десятки безрезультатных вылетов произвели лётчики. Но однажды...

– Товарищ майор, – обратился Грималовский к командиру эскадрильи Горечкину, – разрешите подвесить четыре стокилограммовых бомбы на замки внешних держателей.

– Это ещё зачем?

– По-моему, в порту Геническ расположен крупный склад боезапаса.

– Что значит – «по-моему»? Интуиция?

– Фотоснимки подтверждают предположение.

– Тогда добро. Действуй!

Зенитки встретили самолёт плотной завесой огня, снаряды рвали небесную синь.

Но пробиться надо было во что бы то ни стало. И командир бросил воздушный корабль за огненный шлагбаум. «Пешка» выскочила на порт. Грималовский рванул рычаг аварийного сбрасывания бомб. Словно гигантской катапультой, подкинуло бомбардировщик. Склада с боеприпасами больше не существовало.

– Рано радоваться, – прервал восторги экипажа Лобозов. – Попасть-то попали. А ведь это не всё. Куда запропастились эти дьявольские шлюпки да катера?

– Проутюжим-ка побережье, – отозвался Грималовский. – Может, что и разглядим.

– Да вон они, проклятые, вон они!  – срывающимся голосом вдруг закричал Варгасов. – У острова Бирючий!

– Снижайся, пора этих невидимок запечатлеть на плёнку.

Штурман включил аппаратуру, вспыхнувшая на приборе красная лампочка подтвердила начало съёмки.

– Варгасов, теперь можешь отстукать донесение в штаб.

На посадочной полосе их встретил комэск Горечкин.

– Отыскали всё же фашистский тайник? Поздравляю, братцы! А теперь вам предстоит доложить об этом лично адмиралу флота Исакову.

– Кому? – опешил Лобозов.

– Адмиралу Исакову, – повторил майор. – Как только отпечатают фотоснимки, отправитесь со штурманом в Краснодар, в штаб Северо-Кавказского фронта.

У входа в здание штаба их поджидал офицер для поручений.

– Входите, – пригласил разведчиков в просторный кабинет, увешанный картами и различными схемами.

Навстречу им поднялся адмирал Исаков.

– С чем прибыли?

– По данным аэрофотосъёмки, – отрапортовал Лобозов, – на острове Бирючий сосредоточены плавсредства противника,

– Вот, пожалуйста, снимки, – Грималовский протянул пачку фотоотпечатков.

Командующий фронтом и адмирал флота склонились над картой, помечая на ней что-то карандашом.

– Молодцы! – похвалил Исаков, изучив снимки. 

К исходу этого же дня штурмовики «Ил-2» уничтожили всю готовившуюся к десантированию флотилию лёгких судёнышек. Результаты массированного удара «воздушных танков» запечатлел на плёнку экипаж Лобозова.

Правда, снимать уже было нечего – на месте мотоботов, барж, баркасов и шлюпок плавали на поверхности Азовского моря только щепки.

 

Глава IX

 

В тягучие будни госпиталя иногда врывались неожиданные встречи. Сегодня повезло их палате.

– Валя! – расцвёл в улыбке Сергей, увидев входящую в палату миловидную девушку с выбивающимися из-под белого чепца с красным крестиком белокурыми косами. – Какими судьбами?

Грималовский повернул голову к вошедшей. От неожиданности он вздрогнул.

– Валя?

– Моя невеста, – представил девушку Сергей.

Она протянула лётчику руку.

– Валя, – едва выдавил из себя Грималовский. – Не узнала?

– Дима? – не веря глазам, проговорила она. – Старший лейтенант Дмитрий Грималовский, осколочное ранение ноги, раздробленная кость голени.

– Что за разговорчики в строю? – насторожился Сергей. – Седина в бороду, а бес в ребро. Не прельщай мою невесту своими ранами. У меня у самого их достаточно.

– Ты же ничего не знаешь! – возбуждённо воскликнул штурман. – Она мне жизнь спасла.

Это было в те дни, когда весь лобозовский экипаж собрался в симферопольском госпитале. Только что закончилась операция. Грималовский выпростал руки из-под одеяла, резким движением сбросил его на пол и, скривившись от боли, с трудом дотянулся до бинтов, опутавших икры и голень. Лихорадочно прошёлся по перевязке пальцами, убеждаясь, что нога не ампутирована. Тело тотчас ослабло, мокрой испариной покрылся лоб. В изнеможении он повалился на подушку.

– Всё у вас, миленький, будет в порядке, – послышался рядом женский голос. И ласковая ладонь легла на его плечо.

Перед ним предстала девушка с ямочками на щеках, зелёными глазами и длинными, выгнутыми вверх ресницами.

– Валя, – отрекомендовалась она. – Ваша сиделка. Прошу любить и жаловать.

Рана долго не заживала. Состояние Грималовского ухудшалось.

– Потеряно много крови. Будем делать переливание, – решили врачи.

Валя неотступно следила за каждым движением раненого, предугадывая его желания, подносила стакан холодной воды, пичкала лекарствами. Он уже привык видеть её постоянно рядом с собой в палате, в процедурных кабинетах, в операционной.

Но в то утро, когда Грималовскому сделали переливание крови, она не появлялась ни в комнате тяжелораненых, ни в хирургической.

– Изменила тебе, – заметил Варгасов, пытаясь хоть шуткой занять друга, только что привезённого на коляске из операционной.

В этот день дежурили другие сёстры, и порошки казались Дмитрию горькими, а вода недостаточно холодной. На его расспросы, куда девалась Валя, все отделывались ничего не значащими фразами:

– Экзамены сдаёт. А если не сдаст, будет ей нагоняй от жениха.

– Матрос у неё жених-то – парень суровый.

– Сказал, чтоб к концу войны медицинское училище окончила. Вот Валька и спешит. Кто его знает, когда эта война проклятущая кончится.

Валя появилась только через сутки. И по чёрным кругам под глазами было видно, как тяжело дался ей недавний экзамен.

– Вот и Валя, – обрадовался Грималовский появлению девушки. – А мне вчера переливание крови делали. Чувствую себя значительно лучше  – аппетит появился, сил прибавилось.

– Я рада за тебя, Дима, очень рада.

Но радость, сверкнувшая на её лице, внезапно была залита слезами. Девушка, на ходу вытирая глаза, бросилась за дверь.

– Что с нею? – встревожился Грималовский.

– Не печалься, хлопец, – подсев к лётчику, сказала пожилая няня. – Слёзы-то от радости. Кровь она свою отдала. Тебе отдала.

Сергей всё ещё не мог оправиться после внезапной встречи.

– Как ты попала сюда? – расспрашивал он.

– Раненых в ваш госпиталь доставила. Мне мой начальник отделения разрешил сопровождать эшелон. Он знал, что ты здесь.

 

Глава X

 

Стремительно пролетает время госпитальных свиданий, оставляя в наследство щемящую грусть.

– Прощай, Сергей, прощай и ты, Дима, — сказала, поднимаясь, Валюша.

Дверь уже захлопнулась за ней, но присутствие девушки ещё долго ощущалось. О нём говорила чуть примятая простыня в ногах у матроса, нежный запах духов, фотография, появившаяся на тумбочке Сергея.

– Береги её, – глухо, словно размышляя вслух, после продолжительного молчания вымолвил Грималовский. – Золотая дивчина.

Но моряк не вступал в разговор. Он уткнулся лицом в подушку и как бы заново осмысливал каждое произнесённое ею слово, вылавливая из него понятное только ему значение.

– Грималовский, на процедуру!

Штурман тяжело поднялся с постели и, шаркая больничными тапочками, двинулся к выходу. Спустился по лестнице к терапевтическому кабинету.

– Дима! – остановил его девичий голос. Он обернулся. К нему, торопливо застегивая крючки шинели, выбежала из раздевалки Валя.

– Дима, скажи мне честно, как самочувствие Сергея?

– Поправляется.

– Что значит «поправляется»?

– Сама понимаешь, сквозное ранение груди. В момент не оправишься. Но сейчас ему гораздо лучше, числится выздоравливающим. Разве он тебе об этом не сказал?

– О ранении не говорю. Сама знаю. Ты скажи о том, о другом, о чём он мне ни словом, ни намёком.

– Так значит, тебе всё известно? – неловко поводя рукой по щеке, выдохнул лётчик.

– Сколько ему осталось?

– Спроси у профессора Чековани. Он ведёт бухгалтерию жизни и смерти.

– Я боюсь. Боюсь точной цифры. Ты скажи сам, что знаешь об этом.

– От сестёр слышал... От силы – полгода... Злокачественная опухоль. Во время операции, извлекая осколок, обнаружили.

– Это я знаю. Спасибо, Дима. Его лечащий врач тоже обещает полгода. Вот что... – она потёрла тонкими пальцами вздрагивающее веко. – Дима! Здесь мой номер полевой почты. Если хуже станет Сергею, немедленно сообщи. Я приеду, обязательно приеду, – и девушка протянула ему листок с фиолетовыми цифрами. – Прощай, Дима.

Он посмотрел ей вслед и увидел, как худые лопатки под груботканой шинелью судорожно заходили, как ссутулились плечи, и руки, должно быть, закрыли лицо. Он не услышал рыданий. Война отучила рыдать.

Сергей знал о своей болезни и о том, что протянет недолго. И внешне не выказывал душевной боли. Он не искал участия. Не смерть пугала моряка, а постепенное угасание на больничной койке. Он предпочитал погибнуть в бою. Сергей скрывал ото всех, что он всё знает. И окружающие скрывали от него таившееся в глубине сердец сострадание. Это был добрый взаимный обман.

Моряк требовал отправки на фронт. Но врачи, будто сговорившись, твердили одно: «Рана не зажила». Сергей принял единственно возможное в этой ситуации решение: чего бы ни стоило, попасть в морскую пехоту. И он писал рапорт за рапортом главврачу госпиталя.

Он хотел обмануть судьбу.

«Судьба... Что такое судьба? Нечто метафизическое, – думалось Грималовскому. – Люди говорят «не судьба» и клянут свою участь. Люди говорят «судьба в руку» и похлопывают тебя по плечу: «Явился с того света». Сколько раз и ты, Дмитрий, смотрел смерти в глаза, но эта старуха с острой косой обходила всегда тебя стороной. Ты в изрешечённом, как сито, горящем самолёте врезался в землю, ты погружался в морскую пучину. И люди говорят тебе – «судьба», а кивая в сторону Сергея, разводят руками – «не судьба».

Ты помнишь... Вы отбивались от истребителей над Керчью. Твоя очередь угодила в «мессер», дымом охватило его консольные баки. Вскоре вы вышли к Анапе, к своему аэродрому. Лётчик выпускает шасси, но левую «ногу» заело. И он решил садиться на «брюхо».

– Покинуть самолёт! – приказывает он. А сам крепче вцепился в штурвал и пересохшими губами шепчет: «Попытаем судьбу». Ты срываешь крышку люка. Струя воздуха вытягивает тебя, как личинку, из кабины. Дергаёшь за кольцо парашюта, и снежно-белый купол раскрывается в выси. А лётчик ведёт самолёт на посадку с неубранным правым колесом. «Это же сумасшествие! – заколотилось сердце. – Верная гибель».

А потом он сказал тебе: «Судьба». Хотел сесть на «живот», а правое шасси не убирается, левое – не выходит. Но вдруг, к великому счастью, при ударе правым колесом о посадочную полосу неожиданно выскочила левая «нога» и крепко встала на замок. Судьба».

– Надолго же ты исчез, – приветствовал Сергей появившегося в палате штурмана. — Долго мурыжил тебя терапевт. И какие симптомы?

– Симптомы выздоравливающего, – отшутился Грималовский.

– Уже остришь? Знать, на поверку дела твои хороши. А впрочем, ничего в том удивительного и нет: кровь-то какую тебе перелили...

Моряк поманил Грималовского пальцем к себе:

– Сегодня в Москве салют. Надо бы отметить такое событие. Раздобыть бы спирту. Ну хоть с наперсток, для видимости. Праздник всё-таки.

Это было 5 августа 1943 года...

Два старинных русских города – Орёл и Белгород – были освобождены от оккупантов. В ознаменование этой победы Москва салютовала войскам Западного, Брянского, Центрального, Воронежского и Степного фронтов. Это был первый в истории Великой Отечественной войны победный салют. И отзвуки залпов ста двадцати орудий разлетелись во все уголки земли: к ним прислушивались американские фермеры, английские докеры, бойцы французского Сопротивления.

 

Глава XI

 

...А тогда, в сорок втором, было далеко до этого праздника. Пал Ростов. Немцы устремились на Северный Кавказ и Кубань, стремясь захватить крупнейшие нефтяные источники страны. В канун наступления Гитлер, по словам фельдмаршала Паулюса, заявил, что «если не получит нефть Майкопа и Грозного, то он должен будет покончить с этой войной»1.

В нижнем течении Дона захватчики сосредоточили тринадцать пехотных, пять танковых, четыре моторизованные, три кавалерийские дивизии и свыше тысячи самолётов.

Им противостояли измотанные в боях войска Южного фронта, уступающие противнику по численности, артвооружению, танкам и самолётам.

В этих условиях особое внимание уделялось воздушной разведке, следившей за продвижением вражеских соединений.

Пикировщик готовился к вылету. Вокруг него «колдовали» техники и оружейники.

Грималовский в бинокль следил за снующими в выси немецкими истребителями.

– Обстановка…

– Вот мороки будет со взлётом, – подтвердил его опасения Лобозов. – «Мессеры», как неприкаянные, вокруг носятся…

«Мессершмитты-109» барражировали в окрестностях аэродрома. А для выполнения задания бомбардировщику не дали истребителей прикрытия.

– Придётся хитрить, – решил лётчик. – Пойдём без набора высоты, с прижимчиком, маскируясь на окружающем фоне.

– Попытка – не пытка, хотя в данный момент…

Грималовский махнул рукой, не сказав больше ни слова.

Он втиснулся в кабину, поправил на груди карабин парашютных лямок.

– Готов? — донеслось до него лобозовское. 

– Готов. Выруливай.

– А как Варгасов?

И Толик, подтверждая своё боевое настроение, затянул популярную у авиаторов песню:

 

Петлицы голубые, петлицы боевые,

Я вижу вас при свете и во мгле.

Лети, мой ясный сокол, лети ты в путь далёкий,

Чтоб было больше счастья на земле...

 

– Лети, ясный сокол Вася Лобозов, – повеселел штурман. – Наш солист даёт добро.

«Пешка» плавно скользнула вперёд и почти над самыми кронами деревьев пошла в сторону от уменьшающихся вдали продолговатых камуфлированных тел «мессов».

– Не заметила геринговская саранча, – сообщил радист.

На четырёхсотметровой высоте «Пе-2» со включёнными фотоаппаратами промчался над аэродромами Краснодара и Пашковской, выскочил на шоссе.

– Гляди, колонна автомашин! – возбуждённо крикнул Грималовский.

И свинцовый дождь обрушился на головы фашистов.

Докладывая командиру эскадрильи о выполнении задания, Лобозов заметил незнакомого плотного майора, по-хозяйски расположившегося на командном пункте.

– Знакомьтесь,  – представил его комэск. – Майор Степанов, военный корреспондент. Прибыл из Москвы. Хочет лететь с вами.

Выйдя в полном снаряжении на лётное поле, лётчики неспешно направились к самолёту. Здесь их уже дожидался военкор в армейской гимнастёрке и сбитой набекрень офицерской фуражке.

– Куда садиться? – поинтересовался он.

– Можно ко мне, – широко улыбнулся Варгасов. – В тесноте да не в обиде.

Лобозов глянул в полные решимости глаза майора.

– Серьёзное дело вы задумали. Полетим на высоте пять тысяч метров, а запасной кислородной маски у нас нет. Рискованно. Задохнуться не боитесь?

– Что вы! – возмутился Степанов. – В нашей редакции от дыма не продохнуть: газетчики – курильщики страстные. И, как видите, жив-здоров.

– Небо – не курилка. Зарекаться опасно. Ну да ладно. По местам!

«Пе-2» вырулил на старт и взял разгон.

Когда самолёт шёл над Кубанью, майор Степанов делился с экипажем впечатлениями от полёта, красочно описывал мелькающие внизу посёлки и цветущие луга, служащие лётчикам всего лишь прозаическими ориентирами, не настраивающими на поэтический лад. У Мариуполя радист лишил военкора возможности переговариваться со штурманом и лётчиком, забрав у него свой шлемофон. Теперь требовались особое внимание и осторожность.

Завершив съёмку порта, Грималовский бросил привычное:

– Вася, домой.

В этот момент Степанову стало дурно – наступило кислородное голодание.

Варгасов, облегчая его мучения, давал корреспонденту периодически собственную кислородную маску, и заодно поучал:

– Самолёт не редакция. Здесь похуже приходится.

Но тут из-за облака выскочил «мессершмитт». Теперь было не до пассажира.

Истребитель, совершая глубокие виражи, приблизился на расстояние выстрела.

Заговорили пулемёты. В их грохот врывался варгасовский голос:

– Вася, ниже. Ещё ниже. Майор задохнётся.

«Пешка» оторвалась от преследователя на пятисотметровой высоте.

– Как состояние военкора? – спросил Лобозов.

– Гораздо лучше. Уже богатырём. Вот рвёт у меня шлемофон, что-то хочет сказать.

– Командир, – заговорил Степанов. – Чуть Богу душу не отдал. Зато видел и прочувствовал войну по-настоящему. В таком переплёте каждая секунда могла стать последней. Молодцы! Ей-богу, молодцы!

– Не захвалите, а то ведь и возгордимся.

– Нет, я серьёзно. А что стало с немцем? Сбили? Я видел: он штопором пошёл к земле.

– Нет. Он нас, видимо, решил высшим пилотажем удивить.

– А это правда, что раньше штопора, как смерти, боялись? – от пережитой опасности майор стал разговорчивым.

– Конечно, правда, – ответил Лобозов. – До шестнадцатого года не было случая, чтоб кто-то после штопора в живых остался.

– А теорию вывода самолёта из штопора, – вставил Грималовский, – вам это будет интересно знать, разработал внук художника Айвазовского, пилот Арцеулов.

Как только самолёт приземлился, майор Степанов выскочил из кабины и принялся благодарить лётчиков.

– Отличная встряска была. С меня причитается. А где же ваш штурман? И ему спасибо хочу сказать.

– Вон там, у шасси.

Грималовский, взмокнув от напряжения, стягивал с правой ноги унт. Нередко в полётах начинала болеть старая рана, кровь запекалась, как клей. Стоило немалого труда снять унт.

– Что с вами? – опешил корреспондент. – Ранены?

– Пустяки, – устало выговорил штурман и тяжело привалился к колесу.

 

Глава ХII

 

У профессора Чековани сегодня благодушное настроение. Он радушно улыбнулся вошедшему в кабинет лётчику:

– Ну-с. На что жалуемся? Надоело у нас? Потерпите. Скоро выпишем.

– Когда?

– Конкретной даты не назову. Не провидец. А приблизительно – через месячишко. Довольны? Посмотрим-ка вашу руку.

Профессор внимательно осматривал руку, сгибал её в локте, бормоча что-то неясное себе под нос на смеси латыни, грузинского и русского. Он исписал пол-листа довольно разбухшей «истории болезни», заключённой в серую папку.

– На сегодня достаточно. Возвращайтесь в палату.

– И это всё? – досадливо поморщился Грималовский.

– Всё, братец мой, всё. Осложнений не предвидится. А это на данном этапе лечения особенно важно.

Не удовлетворённый ответом Грималовский направился к выходу.

В палате его с нетерпением дожидался Сергей.

– Завтра выписываюсь! Уломал всё же наших эскулапов. Так что держу хвост пистолетом. Настроение, как в песне: «Нынче у нас передышка, завтра вернёмся к боям».

– Поздравляю! 

– Не мешало бы стопку по такому случаю опрокинуть, – заговорщицки подмигнул моряк. – Для внутреннего успокоения, так сказать. А то трясусь, как в лихорадке. От киля до клотика трясусь. А ведь я думал драпануть отсюда, как пишут в романах, «под прикрытием тёмной ночи». Красота!

– И куда же теперь?

– Рассчитываю попасть в полк морской пехоты. В рапорте указал: «На самый трудный участок». – И, спохватившись, спросил: – А как у тебя?

– Говорят, ещё с месяц. Рука-то ещё не действует.

– Не тушуйся. Месяц – не срок. Ты ещё повоюешь и победу встретишь.

– И ты встретишь, – произнёс штурман, увернувшись от взгляда Сергея.

Он понимал, что больше не суждено будет увидеть матроса. Чувствовал это и его  приятель.

– Вот что, Дима, хочу напоследок сказать. Разрабатывай руку усердней. Глядишь, и мне на бумаге отведёшь местечко. Всё-таки – память. Надеюсь, вспомнишь обо мне. А пока на прощание дай заглянуть в твои дневники. Честное слово – интересно.

Грималовский вытащил из-под подушки штурманский блокнот.

– Читай. Секретов не держим.

Бережно приняв у штурмана блокнот, Сергей углубился в чтение, покусывая кончик черноволосого уса.

«1943 год. На отдельных участках фронта наши войска перешли в наступление. Враг постепенно стал оттягиваться с рубежей Северного Кавказа.

Наш экипаж на новом двухместном самолёте «Пе-3» вылетел на разведку железнодорожных станций Кисловодска и Георгиевска. Пересекли Кавказский хребет. Внизу сплошная облачность. Пробились сквозь неё и вышли на цель. Немецкие зенитки молчат. Странное молчание. Наверняка вблизи вражеские истребители. Не успел об этом подумать, как увидел «Ме-110», пикирующий на нас из-за туч.

– Вася! «Мессер».

Круто разворачиваемся.

Съёмка произведена, пора уходить. Но фашист как на привязи. Берусь за пулемёт. Противник оказался метче. Угодил в мою кабину. Ощущаю щемящую боль в пояснице. Ранен или слегка зацепило? Главное – жив. На развороте «месс» угодил-таки под пулемётную очередь.

– Есть!  Накрылся фриц! 

«Мессершмитт» вспыхивает.

– Где мы? – спрашивает Лобозов, когда прошёл первый восторг победы.

Во время маневра и боя мне было не до прокладки курса. Быстро определяюсь и даю командиру курс.

Идём в плотных облаках. «Пешка» обрастает льдом. Приборная доска покрылась толстым слоем инея. Заиндевели стёкла. Можно свалиться. Обидно. А время разворота на новый, облегчающий положение курс ещё не настало. Полёт в горной местности должен быть строг и точен. Необходимо терпеливо выдерживать расчётное время на всех участках маршрута. Но вот, наконец, ледяная корка тает. Видимость улучшается. Приборы в порядке. Боль в спине немного утихла, одежда, чувствую, прилипает к телу. Значит, кровь подсыхает. Ничего страшного. Определяю: поблизости Адлер. Передаю Лобозову:

– Пора.

После осмотра кабины убедились, что бронеспинка лётчика исполосована осколками – один саданул в меня. Но, к счастью, лишь вспорол кожу».

– Добротно написано, – отложив блокнот, отозвался Сергей. – Как говорят критики, несколько схематично: характеров и внутренних переживаний нет. Но не тушуйся. Освоишь и эту науку. Кстати, когда начнёшь обо мне, не забудь о характере. Так и напиши: весельчак был моряк, охотник до разных баек.

– Отчего «был»? – всполошился Грималовский.

– Сказано – «был», значит – «был», – сурово сжал губы Сергей.

 

Глава XIII

 

Койка матроса долго не пустовала. Уже на второй день после его ухода на ней поселили воентехника Климова. Грималовский его не сразу узнал. Весь забинтованный, Климов был в тяжёлом состоянии. Гипсовый панцирь сковывал обе руки и ноги.

Техник дышал хрипло, с леденящим сердце посвистом. Его голова беспомощно свешивалась с подушки, а посеревшие губы бормотали что-то нечленораздельное.

– Бредит, – сочувственно говорила сестра-сиделка и оглядывалась на остальных обитателей палаты, словно ища поддержки.

– Ложись на курс... Самолёты... «Юнкерсы»... – доносилось до Грималовского с соседней кровати. И он тоже всю ночь не мог уснуть, пытался отвлечься, но не удавалось. Вспоминался случай, когда он мог оказаться в точно такой ситуации, как Климов.

Из Батуми в Геленджик следовал наш танкер, гружёный авиабензином. Шёл он в охранении трёх сторожевых катеров. Для прикрытия каравана были выделены самолёты «Пе-3» и истребители.

В открытом море, находясь где-то между Гудаутой и Адлером, Грималовский заметил приближающуюся тройку «юнкерсов-88».

– В атаку! – приказал ведущий.

Огненные хвосты вырывались из-под плоскостей – реактивные снаряды обрушились на вражеские бомбовозы. Под неумолчный рокот пулемётов и эрэсов гитлеровцы второпях  сбросили бомбы вдали от цели и, облегчив машины, форсировали скорость.

– Улепётывают! 

– Поддай жару!

– Жаль, эрэсы кончились. Да и домой пора, вон смена идёт.

Приветственно помахав крыльями, подошли наши истребители.

Лобозов развернул пикировщик к затерявшемуся вдали берегу. Снизившись до четырёхсот метров, бомбардировщик на предельных оборотах пронёсся над судами. До аэродрома оставалось не более десяти минут лёту. Но в пылу боя лётчики не заметили, как кончилось горючее. Внезапно сдали оба мотора.

– Чертовщина! – выругался Лобозов. – Моторы заглохли!

У Грималовского гулко забилось сердце: высоты нет – не спланируешь. Необходимо садиться на прибрежном пляже.

– Вася, попробуй сесть на песок.

Но тут Грималовский разглядел нескольких мальчишек на песке.

– Дети! – предупреждающе крикнул он.

Пилот выводил самолёт в набор высоты. Но как это сделать, если в баках ни капли бензина?

– Справа огород!

– Вижу.

Но дотянуть не удалось. Самолёт был уже неуправляем. Крылом, словно гигантским топором, снёс дерево.

Мощный удар обрушился на машину. Болт регулировки бронеспинки пробил Грималовскому щеку. Захлёбываясь кровью и выплёвывая зубы, он попытался извлечь Лобозова из-под обломков...

 

Глава XIV

 

Прошло три недели. Стрелка душевного барометра прочно утвердилась на оптимистическом «ясно».

Грималовский всё ещё внимал несбыточным обещаниям:

– Скоро будешь писать правой рукой.

А пока он писал левой. Рядом с блокнотом перед ним лежал фронтовой треугольник – письмо Сергея. И каждая строчка этого послания врезалась в память.

«Дима, друг! Служу в морской пехоте, – сообщал он. – У меня радость. Не зря сюда прибыл. Это я уже доказал и себе, и братишкам-морякам, и, надеюсь, всем госпитальным эскулапам. Поначалу было обидно – очутился на фронте, а тут затишье. Но вскорости всё изменилось. Перед наступлением понадобился нам «язык». Двинулся я в поиск. И выловил из фрицевской траншеи унтер-офицера. Дал ему по башке, чтоб не орал благим матом, и поволок к своим. Братишки прикрыли меня огнём. Так что мы с фрицем остались целы-невредимы, чего и тебе желаю. Унтер оказался разговорчивым, язык у него, как вымпел на ветру болтался, когда он выкладывал в штабе обо всём, что ему знать по рангу положено. Позже вызвали меня к командиру бригады, и он самолично прикрепил мне на грудь орден Красной Звезды. Кстати, учти – это тебе добротный штришок к моему портрету. Надеюсь, ты не оставил своего занятия. Пиши, Дима. Пусть о нас через много годочков узнают, пусть помнят нас».

И Грималовский писал непослушной левой, строки по-прежнему разбегались вкривь и вкось. Он рассказывал другу о госпитальной жизни, о воентехнике Климове, передавал привет от профессора Чековани и медсестёр...

– Грималовский, к вам гость, – сказала вошедшая санитарка. – Лётчик, – и, снизив голос до полушёпота, таинственно добавила: – Герой Советского Союза.

– Мордин! – воскликнул он, увидев входящего в палату плечистого капитана.

– Так точно, товарищ штурман!

– Выкладывай новости. Что слышно? Как ребята? – набросился на него с расспросами Грималовский.

– Всё нормально. Лобозов по-прежнему замещает командира полка по лётной части. Я командую эскадрильей. Летаю с новым штурманом. Но учти, по старой памяти рассчитываю на тебя.

– А как Толик?

– Варгасов-то? Отлично. Академик... – уловив удивлённый взгляд Грималовского, усмехнулся.  – Недавно командировали его на учёбу в политакадемию имени Ленина. Подался в комиссары. Того и жди – вернётся к нам крупным начальником.

Разговор затянулся допоздна. Только после напоминаний санитарки Мордин покинул палату, незаметно оставив на тумбочках Грималовского и Климова по кульку из командирского НЗ.

 

Глава XV

 

Он пришёл, этот долгожданный день. И начался он со слов:

– Грималовский! Можете получить форму!

Он давно ждал выписки, но сейчас какая-то грустинка закралась в душу. У его койки уже суетилась санитарка, сменяя наволочки и пододеяльник. Лётчик в последний раз оглядел комнату. Здесь оставались его друзья. И они ободряюще смотрели на него, напутствовали добрыми словами.

Не заходя в хозчасть за обмундированием, он прямиком направился в кабинет профессора Чековани.

– Пришёл поблагодарить вас, доктор.

– Не за что. Ещё не за что, – сказал хирург. И протянул лётчику крепкую смуглую руку. Грималовский пожал её левой рукой, неловко выворачивая ладонь.

– Жду от вас письма, – прощаясь, произнёс Чековани. – Письма, написанного правой рукой, – и, чуть помедлив, заключил: – Надежда есть.

 

Послесловие

 

«Надежда есть»... Сколько раз ещё будет вспоминать Грималовский слова доброго профессора!

Лётчик и сам хотел верить, что рука оживёт, что он ещё вернётся в авиацию.

Летать, однако, Грималовскому уже не было суждено – медицина тоже не всесильна. Но он остался в строю.  И в послевоенные годы вышел в отставку в звании полковника.

Морской лётчик не расстался с родной стихией и в мирной жизни. Долгие годы был начальником практики Рижского мореходного училища. Не одну сотню капитанов и штурманов вывел в море.  И помнил почти всех их наперечёт, как и тех черноморских рыбаков, которые некогда спасли его от неминуемой смерти.

10 марта 1959 года сочинская газета «Красное знамя» опубликовала заметку. Приводим отрывок из неё.

«Рыбаку Н. Тодуа, работающему в Адлере, пришло письмо из Латвии.

«Дорогие товарищи Николай Дмитриевич Тодуа и Алексей Дмитриевич Швецов! – говорилось в нём. – Пишу вам с чувством большой благодарности и восхищения за ваш благородный поступок при спасении жизней – моей и моих боевых товарищей. Трудно передать волнение, с которым пишу эти строки. Вы своим поступком продемонстрировали высокие благородные качества советского человека. Только благодаря вам я и мои друзья – радист Фёдоров и стрелок Серый – остались в живых, продолжаем служить своей Родине!

Полковник в отставке Дмитрий Ильич Грималовский».

 

Рига, 1973 год