Куба. Русский День Победы. Ностальгическая повесть

Моим русским и кубинским друзьям по работе в Моа и Никаро

1. Нужна программа!.. И гитарная струна

— Надо что-то делать, Полковник,— сказал Стрелов, напомнив Валерию Климову об их предварительном соглашении недельной давности.— Сам понимаешь, дата необычная. А времени на подготовку в обрез. Сходим к парторгу, к Коняеву?

— Володе не до этого, старик,— возразил Полковник, c шумом выдохнув из пропитанных никотином лёгких струю сигареты «Popularis», набитой отходами сигарного табака и крепкой, как рашпиль.— Его дитяти меньше месяца: с ним нянчиться надо, пелёнки стирать. Он всё свободное время на балконе их оттирает от mierd’ы — то бишь продуктов диссимиляции.

Здесь, на Кубе, Полковник служил traductor’ом — переводчиком — и довольно частыми вставками испанских слов в устную речь ненавязчиво напоминал соотечественникам о своей важной интернациональной миссии связного между первой страной победившего социализма и полтора десятка лет назад наступившей на те же грабли Кубинской республикой.

— Сходим к Коняеву, сеньор коронель,— назвав Валеру господином полковником на испанский манер, согласился Стрелов.— Пусть он поручит курировать самодеятельность кому-нибудь из партийных,— не сдавался инженер-электрик Стрелов, руководивший проектированием автоматизации заводских цехов, а заодно — и художественной самодеятельностью.— Коняев местком может подключить. С месткомовским председателем, Ваней Волчковым, сами потолкуем — пусть своим примером активистов воодушевит. Самодеятельность и в Союзе профсоюз курирует... Ладно, не грусти и не печаль бровей по-есенински, Валера! Все переговоры беру на себя...

Стрелов хорошо запомнил это утро в конце марта, как и место, где он вёл переговоры с Полковником,— у охладителя питьевой воды — enfriador de agua, этого чуда бытовой техники, в Союзе не виданного. А здесь, на Кубе, его примостили не на самом почётном месте — к стене рядом с cuarto de baño: между двумя дверьми с изображениями силуэтов сеньориты на одной и кабальеро — на другой. Поэтому мимо них то и дело сновали по нужде камарады-товарищи обоих полов и наций.

Он ещё про себя удивлялся, что недавно посеянная трава на обширном газоне перед зданием офисины так здорово разрослась — стала настоящим ковром. И карликовые пальмы, и остролистые растения — года полтора назад он видел множество таких же в сочинском дендрарии — эти пальмочки и остролисты вытянулись до его роста и окрепли, хотя вроде бы и высадили их недавно, месяца три назад. И вот уже и первенец-цветок, прячась в тени под наружной лестницей, ведущей на второй этаж, на одном из диковинных кустов расцвёл белой и сочной панамкой.

Солнце быстро набрало силу, выбелило небо; лишь голубые горы вдали походили на мирные тучи, замыкающие горизонт. Очертания этих гор Стрелова всегда беспокоили, напоминая заокеанский Красноярск. Словно он встал с постели и из окна своей спальни смотрел на правый берег Енисея — в сторону горбатой верхушки Такмака и воскресающих в воображении скал знаменитых «Столбов», с детства любимых красноярцами.

А сейчас он вбирал в себя зрением и памятью, как тускло отсвечивали листья королевских пальм в роще, обжитой попугаями, за территорией завода, огороженной колючей проволокой, и дальше — за озёрами сгустителей никель-кобальтовой пульпы,— по узкой дороге беззвучно, словно на киноэкране, двигались гуськом самосвалы и автобусы. И было пока не душно, хоть и несло сероводородом из цеха выщелачивания. Пока и рубашка не липла к телу, и попил Стрелов из enfriador’а de agua скорее для того, чтобы, как верблюду, подкопить подкожной влаги на предстоящую заводскую смену.

— Гитара в порядке? — справился Стрелов, зная вредную привычку собеседника не щадить инструмент.

— Не совсем,— потушив окурок о подмётку своей сандалеты и бросив его в металлическую мусорницу, приставленную к кулеру, опечалился Полковник, словно речь шла о живом существе.— Одна струна порвана.

— Опять тебя угораздило?! Надо у моряков запасную достать. Нанеси визит на корабль с бутылкой пиратского напитка в портфеле. Выступи перед ними, растрогай до слёз. Думаю, все струны со своей гитары снимут под звон стаканов с ромом.

— Попытаюсь... А программа? Нужна прежде всего программа, старик. Мы должны уяснить сами, куда вести людей.

— Это предельно ясно: к высотам коммунизма и пролетарского искусства... Соберёмся, узнаем, кто на что способен, вместе сляпаем монтаж. Я текст напишу, стихи подберу. Сам, может, срифмую что-то для связки. Дам тебе, а ты к этому манускрипту подберёшь песни для себя и для хора.

— Хорошо, старик,— согласился Полковник.— Заделаем такое, что все закачаются! Ну ты же понимаешь, кляча ты старая, что событие-то не рядовое. Пусть здесь, за границей, все это почувствуют всеми фибрами души...

И тут Полковник такое развёз, что Стрелов ещё пару раз нажимал ногой на педаль кулера и ловил ртом фонтан студёной воды — говорили, самой лучшей воды в этой бедной на водные и нефтяные ресурсы стране.

«Старику» — Александру Стрелову — было сорок два, Валере Климову, самостийно присвоившему себе воинское звание полковника, превращённое народом в его кличку — Полковник, около тридцати пяти. Только здесь, за границей, возраст весьма слабо влиял на взаимоотношения между соотечественниками. Как и положение, которое занимал в России тот или иной её посланец. Все превратились в братьев и сестёр одного далёкого Отечества, которых кубинцы называли русскими или «советиками». А отчество — атрибут старшинства, почтения или чинопочитания — с удовольствием исключили из употребления. И это весьма нравилось Стрелову: не любил он упоминаний о его возрасте.

— Когда начнём? — раздражённо прервал болтовню москвича Стрелов.

— Что, репетиции?..— Полковник картинно закатил глаза, изобразив задумчивость.— Только не на этой неделе, старик. Дай очухаться после ремонта сгустителя. По две смены вкалывал целый месяц. А жара сам знаешь какая! Я же с монтажной площадки не вылазил. Два раза от перегрева кровь из носа хлестала, как из борова. Большинство работяг только из Союза приехали, по-испански ни бельмеса, а в подсобниках — кубаши, по-русски только материться научились к месту и не к месту... Вавилонское столпотворение! Как им без меня общаться?

Полковник, прикреплённый переводчиком к монтажной бригаде, хотя и слыл трепачом, но сейчас изрекал чистую правду. Целый месяц русские монтажники вместе с подсобниками-кубинцами пахали днём и ночью, как звери. Чёрные от загара, в выцветшей робе, они походили на бойцов, опалённых огнём беспрерывного боя.

Директор завода, компаньеро Панчито,— после завершения монтажа и сдачи в эксплуатацию новой сернокислотной нитки — в честь наших монтажников и наладчиков закатил actividad — этим словечком здесь и русские, и кубинцы камуфлировали корпоративные банкеты за казённый счет. После ночного пира Полковник не вышел на работу и дня три сипел то ли с перепоя, то ли от простуды. А Стрелову он дал поэтическое оправдание своего недуга:

— Так, понимаешь ли, старик, от души выложился. Настроение было лёгкое, радостное, рому и жратвы — море! Пел без передыху, струну на гитаре опять порвал. Вот голосовые связки и надсадил...

От непосильного труда языком и глоткой Полковник заметно похудел: брюхо опало, дрябло наползая на ремень. Но лицо оставалось по-прежнему красным, большим, с узким вислым носом и чёрными, блестящими, без ресниц, глазами. Из-за этих блестящих, словно голых, глаз физиономия у него выглядела временами фанатичной, как у буддийского монаха.

— Хорошо, начнём со следующего понедельника. Только не позднее, Валера,— предупредил Стрелов и взглянул на часы.

Было без четверти десять. И дома, в Сибири, тоже без четверти десять. Только не утра, а вечера. Наверное, ветер, снег по стёклам шуршит, жена ждёт с улицы дочь. Может, и о нём вспоминает незлым нежным словом. А может, и... Стоп, ревнивец! Она не такая...

— Ну что ты, старик! Разве я не понимаю? Всё будет железно. Моряки никогда не подведут.

«Моряки никогда не сдаются», «моряки всегда впереди» — любимые присказки Полковника. Ему года полтора довелось проплавать переводчиком на торговом судне. И теперь он утверждал, что корабль знает не хуже механика, поскольку советские суда нередко заходили на ремонт в иностранные порты и без его переводов машины и механизмы оживить было бы невозможно...

Кроме того, Полковник носил титулы чемпиона страны и члена юношеской сборной СССР по хоккею с шайбой — в прошлом, конечно. И песни сочинял — некоторые из них туристы всей страны поют.

Три года он учил китайский в Пекинском университете, с самим Мао за ручку здоровался. И еле успел смыться в Союз от разъярённых хунвейбинов, когда по всей Поднебесной прокатилась смертоносной волной культурная революция.

В Москве он числится старшим преподавателем в Университете дружбы народов имени Патриса Лумумбы, и его кандидатская диссертация на мази. Если бы не эта командировка на Кубу, ещё в прошлом году защитился бы с блеском.

Однако ему не до научных степеней. Гораздо интересней путешествовать, посмотреть другие страны. А деньги его мало интересуют: их хватает и в Союзе. Ведь мать у него, верь или не верь,— Герой Советского Союза за подвиги в Отечественной войне. Воевала пилотом в полку лёгких бомбардировщиков Пе-2 Марины Расковой. По статусу Героини ей положен кремлёвский спецпаёк. Поэтому для неё завладеть по дешёвке любым дефицитом — не проблема.

На автомобиле мама за рулём не ездит, так что личные машины прошли через Валерины руки всех марок — от «Победы», «Москвича» и «Жигулей» до «Волги» цвета морской волны. «Только, старик, ещё лучше». Потому что эту «Волгу» делали по спецзаказу для одного космонавта. А когда она была готова, в последний момент этот подкаблучник, из-за очередного каприза жены, от неё отказался. Она, видите ли, увидела Гагарина на «Мерседесе» и тоже захотела рассекать на собственной иномарке.

— На этой «Волге», старик, и я совершил космический полёт. Когда самосвал ударил машину в корму, я вылетел через ветровое стекло — веришь ли, будто стекла и не было, даже не поцарапался! Хотя пролетел не меньше десяти метров. Это меня и спасло...

— Прямо как барон Мюнхгаузен на пушечном ядре. Представляю, как такая туша на землю шмякнулась! — съязвил Лёня Дементьев.

— Но позвоночник повредил,— не обратив внимания на ехидство и не опускаясь до грубости, сказал Полковник.— Сейчас штангу поднимать нельзя. А раньше...

Полковнику не очень верили. Зато все знали, как он поёт. И играет на гитаре. Последнее для Стрелова сейчас было самое важное. Но почему-то он обязательно рвёт струны на месткомовской гитаре. На чьём-то дне рождения он шепнул Стрелову:

— Сейчас, старик, опять порву. Ну сколько можно петь? А они не понимают, просят и просят! А я рюмку за рюмкой из-за них не пью, пропускаю, здоровье теряю...

Как словом, так и делом: через минуту самая тонкая струна лопнула. Остальные Полковник прижал ладонью и растерянно завращал большой головой на толстой шее:

— Ничего не поделаешь, коллеги! Струны наши заводы дерьмовые выпускают! Из кровельного металлолома...

2. Партия — наш рулевой

 

В автобусе, когда повезли на обед, Стрелов объявил, что самодеятельность возобновляет свою работу. Все прежние участники — в обязательном, а новые лица — в добровольно-принудительном порядке должны явиться на репетицию в понедельник в красный уголок.

Стрелов специально сел рядом с парторгом группы Володей Коняевым, почему-то не снявшим с головы красную каску монтажника.

— Как видишь, Вова, начинаем,— констатировал он.

— Уже понял,— дёрнул каской Коняев и повёл на Стрелова выпуклым вишнёвым глазом.— Молодцы! Программу составил?

И этому программу подавай!..

— Будет, когда исполнителей наберём... Ты помоги, в случае чего. Среди твоих монтажников есть ребята с подходящими голосами, пожалуй.

— Найдутся, конечно. На этом банкете выявил: у Славы Жереха голосина — как у артиста оперетты. И Панчиту, директора завода, стоит привлечь к самодеятельности: на активидадах поёт и пляшет просто класс!

— Ну, это уж из области юмора,— усмехнулся Стрелов.— Проще тебя охмурить, чем этого героя Сьерра-Маэстры.

Директора завода Панчиту кубинцы возносили как живую легенду: партизанил вместе с Фиделем Кастро и Че Геварой. А Че, после победы революции назначенный министром экономики, сослал Панчиту в эту дыру — возрождать никелевый комбинат, построенный янки и брошенный ими в дохлом состоянии сразу после победы революции в январе пятьдесят девятого года. И зарплату ему положили даже не инженера, а в соответствии с его средним образованием — техника. А за руководящую должность доплата по революционной этике не полагалась. Поэтому наиболее толковые специалисты в управленцы предпочитали не лезть и откровенно насмешничали над глупыми выкрутасами некомпетентных начальников цехов и отделов заводоуправления.

— Не могу, сам знаешь! — признался в слабости партийный вожак.— Дитя у нас малое, месяца не исполнилось. Ольга неважно себя чувствует, скучает по старшему сыну. И климат этот ей не подходит. Опасаюсь, как бы молоко у неё не кончилось преждевременно...

У каждого свои заслуги. Коняевы отличились тем, что первыми здесь, в Моа, выдали на свет гражданина У пацана, по закону, на будущее обеспечена возможность приезжать сюда, на Кубу, без визы в любое время как на родину.

Стрелов подумал, что в его сибирском доме уже полночь. Представил, как дочка спит, свернувшись под одеялом калачиком. За окном — снежная сибирская ночь. Ветер треплет белые полога снежной пыли, налетает на город из чёрной тайги, от сопок, из жутких своей бесконечностью пространств.

А здесь солнце в зените, пальмы отливают на солнце жёсткими листьями. По краям дороги цветут adelfas — олеандры. На клумбах перед домами с плоскими крышами рдеют и белеют мелкие, как цветки сибирских жарков, розы. А зелёные горы в солнечном голубом мареве сильно напоминают вершины на правом берегу Енисея. «Странно, что это всё существует без меня, и я обхожусь без этого, что является моей сутью; только чувство такое, что душа не здесь, а там — в закутанном в снежную мглу краю».

По краям дороги — тротуары в заводском посёлке Rolo Monterrey американцы из экономии не проложили — неторопливо шествуют гуськом одетые в рубашки с короткими рукавами и в лёгкие короткие платьица люди. Большинство из них не знает по личному опыту, что такое мороз, снег, пурга. Как и он, Стрелов, до приезда на Кубу знал о существовании бесконечного лета только по учебникам, книгам и фильмам.

— Так что придётся тебе расхлёбывать эту самодеятельную кашу,— ободряюще заключил парторг Коняев в спину Стрелова, когда они выходили из автобуса.

 

3. Советские робинзоны на необитаемом Cayo Moa

 

В воскресенье, как обычно, на видавшем виды обшарпанном катере, которым командовал седоусый капитан в соломенном сомбреро, почти все «советикос» поутру из порта отчалили на заросший кустами и деревьями островокCayo Moa с роскошным playa — пляжем из мелкого и золотистого, как пшено, песка. С берега островок, покрытый мангровыми зарослями, напоминал причудливый стог сена, качающийся на залитой солнцем поверхности океана. В застеклённой ходовой рубке за штурвалом возвышался горбоносый, обожжённый горячими ветрами рулевой, повязанный жёлтой косынкой и с серьгой в одном ухе. По виду — средневековый пират, ведущий свой бриг на абордаж.

Стрелов стоял на палубе рядом с ходовой рубкой. Опираясь ладонями о фальшборт, любовался сквозь тёмные очки переливавшимся солнечными бликами морем. А когда случайно оглянулся — удивился, увидев, как свирепый с виду рулевой весь засветился радостью, когда Серёжка Белов, нырнув в рубку, протянул руки к штурвалу. Рулевой дал возможность мальчишке проскользнуть впереди себя, ухватиться за штурвал, а потом сам подстраховывал действия мальца мускулистой рукой, словно невзначай касаясь деревянного, в трещинах, штурвала.

На носу, на свёрнутом в бухту жёлтом канате, расстегнув на волосатой груди клетчатую рубашку до пупа, сидел Полковник. Он щурился на солнце, изображая из себя просолённого тропическими пассатами и бризами моряка.

— Слушай,— крикнул он вдруг Стрелову сквозь стук двигателя и шум набегавшей на нос волны,— а завтра у нас ничего не выйдет, старик! Струн я не достал.

Стрелову смертельно хотелось спать. Ночью его покусали больше обычного москиты. Они питались его кровью уже пятый месяц, но он не сдавался. Спал без москетеро — марлевого балдахина над кроватью — и без вентилятора, отгоняющего москитов. За это самоистязание его называли Рахметовым. Сегодня кубинские комары поработали основательно: весь лоб у Стрелова покрывали красные точки, а щёки припухли, словно накачанные комариным ядом.

— Вывернемся,— сказал Стрелов, прогоняя дремоту.— Ты что, и у моряков, как я просил, насчёт струн не интересовался? За ром у них что угодно можно выменять.

— Спрашивал, но у них не оказалось... Следующего сухогруза надо ждать из Одессы или Питера. Судов и мореманов тьма, а гитаристов — единицы, как и среди сухопутной братии.

— Да ты и не пытался достать! Свой норматив рома выпиваешь за два дня — и менять не на что... Попрошу Толю Моргушко — он с моряками в постоянной дружбе. Думаю, выменяет струны у них за мою бутылку...

— Попробуй! Кто тебе мешает?..

Стрелов приподнялся, нагнулся через фальшборт, зачерпнул горсть воды с гребня пенистого буруна, вздутого катером, и плеснул себе в лицо. Пахло морем, горячим солнцем, а где-то за горизонтом, обозначенным мерцающей гладью океана и голубым куполом неба, ему в любой стороне мерещилась родина.

Вошли в канал, когда-то прорытый земснарядом в песчано-глинистом теле островка. Сквозь подвижную, просвеченную солнцем синь заколебалось в глубине поросшее русалочьими зелёными волосами дно. Стайки серебристых мальков разбегались от катера к берегам, покрытым непроходимым, затопленным у неестественно скрученных комлей кустарником.

Вскоре катер, до предела снизив скорость, вошёл в тенистую заводь, мягко стукнулся и проскрипел автомобильными покрышками, защищавшими борт, о набранную из тонких брёвен причальную стенку. Старый капитан с жилистой шеей выкрикнул команду, и угрюмый матрос-негр набросил два носовых каната на ржавые двутавры, наклонно торчащие из воды. Женатые советики с топотом и выкриками ринулись к носу катера, прыгали на берег, чтобы принимать с трапа детей и жён с сумками, набитыми едой. Самые нетерпеливые подводные охотники с длинными пиками из арматурной стали и с подводными ружьями в руках потрусили гуськом по песчаной аллее, прорубленной в мангровых зарослях, до противоположного берега острова, где простирался пляж. Узкой неровной полосой он был обращён к открытому океану, к коралловым рифам, создающим подобие естественного спокойного и относительно безопасного бассейна, чётко обозначенного белопенной гривой волн, разбивающихся о рифы.

— Собираться здесь не позднее пятнадцати тридцати,— негромко напомнил руководитель группы Феликс Томашевский.

Казалось, никто не обратил внимания на предупреждение начальника. Тем не менее, на сей раз к отходу катера советики собрались дружно. Потому, наверное, что пронёсся слух об удачной охоте Алика Кямери: он застрелил полуметровую барракуду, большого лангуста, черну и ската.

Бледный от беспрерывного шестичасового плавания в маске, с дыхательной трубкой в зубах, с резиновыми ластами на ногах, советский финн Кямеря, обтянутый мокрым чёрным трико, стоял у кучи мёртвых животных. Он со снисходительной улыбкой наблюдал, как повизгивали от боязливого восхищения женщины и дети, осторожно касаясь пальцами холодной чешуи барракуды с приоткрытой зубастой, как у собаки, пастью. А мужчины прикидывали на вес то толстоголовую черну, то ската, похожего на диск для метания. Остро пахло тёплой свежей рыбой.

— Моряк — с печки бряк! — панибратски хлопнул Алика по плечу Полковник.

— Добытчик,— насмешливо поправил его Стрелов.

Вид этих вялых безжизненных существ, недавно свободно плававших в пронизанном солнечным светом океане и вдруг убитых ни за что ни про что ржавым гарпуном исключительно ради забавы, а не по необходимости, вызывал у Стрелова жалость. И неприязнь к самоуверенному чернобородому парню с подводным ружьём в руке и резиновой маске с мутными стёклами, сдвинутой на лоб.

Кямеря скользнул безразличным взглядом триумфатора по толпе почитателей, взвалил на широкое прямое плечо весь груз, собранный за жабры толстой проволокой в кукан, и пошёл к катеру. Упорства, выносливости и чувства превосходства над серой массой этому парню не занимать. Он и в Союзе, по его рассказам, занимался подводной охотой близ Питера, в Финском заливе, а в отпусках — в Чёрном море: в Крыму или на Кавказе.

А Стрелова чуть покачивало от усталости после долгого блуждания в поисках раковин по тинистым отмелям, покрытым светло-зелёной сетью водорослей. Потом он плавал близ коралловых рифов, смотрел, как в синем туманном мире, в переливах тени и света, в странной перспективе жили разноцветные рыбы, крабы, непонятные существа... Лицо горело от ожогов солнцем и солёной водой.

«Опять нос будет шелушиться, как молодая картошка»,— подумал он и вспомнил, что завтра, во второй половине дня, состоится техническое совещание с кубинскими инженерами. С утра надо ещё раз проверить, всё ли к нему подготовлено.

 

4. Рене Мачете разрешил «гитарный кризис»

 

Утром на заводе Стрелов поднялся по наружной лестнице на второй этаж офисины — потолковать с Полковником в просторном проектном зале. За кульманами и письменными столами сидели и стояли русские и кубинские инженеры, техники, чертёжники. Около трёх десятков мужчин и парней. И по парочке кубинок и русских женщин. В окнах с приподнятым наполовину жалюзи из деревянных планок просматривался пруд, покрытый подвижной рябью от косого дождя. На противоположном берегу, за туманной пеленой дождя, по красному фону холма размазывалась зелёным, как на этюде, кокосовая роща.

Полковник развалился в плетёном кресле за большим столом, хмуро взирая на кипу чертежей на ватманских листах, доставленных ему проектировщиками для перевода на испанский сделанных ими спецификаций и примечаний.

— Ну что, сегодня собираемся? — спросил Стрелов.

— Пожалуй, нет, старик,— скорчив скорбную гримасу, сказал Полковник.— Без гитары собираться, скажи, старик, какой толк? Достанем струну — другой разговор.

Стрелов почувствовал прилив глухого раздражения. Оно посетило ещё на рассвете, когда он проснулся и услышал, что по стене стучит дождь и воздух отдаёт запахом бани. А сейчас он понял причину своего безотчётного недовольства или глухой досады: просто давно нет писем из дома.

— Ты и не пытался достать! — буркнул Стрелов так, что у Полковника сразу пропала улыбка.

— Попробуй сам, дорогуша! — шевельнув длинным носом, возразил он.— У меня работы вó, по самое горло! Куча письменных переводов. И чертежей навалом. И все срочно! На монтажную площадку чертежи из рук выхватывают. Ты бы мне помог: испанский и английский знаешь! Вся документация в архиве и библиотеке — на английском, а я в нём барахтаюсь только со словарём.

— Помогу, когда смогу. Можно подумать, что у меня об одной самодеятельности голова болит...

Техническое задание на проект цеха выщелачивания, согласованное с кубинцами, у него действительно не из лёгких, но зря он так нервничает. Полковник тоже заводится: глаза стали существовать отдельно от его отёчного лица. Удивительно, как дурное настроение одного передаётся другому; почему-то хорошим настроением заразить других гораздо труднее. А язык работает всё же наперекор сознанию, и Стрелов, угадывая наперёд результат своих слов, бросает Полковнику:

— А ты и впрямь трепач! Таким, как ты, что-нибудь да должно мешать. То работы много, то гитары нет. Как плохому танцору — то подмётки, то яйца. Я же людей уже настроил...

Полковник не привык быть в роли обороняющегося. А в части полемики на былых полях брани — на футбольных, хоккейных, в матросских кубриках и московских кабаках — он собаку съел. Кроме того, за его плечами лежал не технический, а гуманитарный вуз, отсюда и пустопорожний риторический потенциал его был выше, чем у инженера Стрелова. Короткая схватка двух артистов из погорелого театра прошла почти незаметно для окружающих, но бурно и остро.

Лжеполковник заявил сначала Стрелову, а потом и монтажникам, что в гробу он видел эту самодеятельность!.. А гитару у него никто не отберёт. Потому что только корпус у потёртого инструмента месткомовский, но струны — его личные, презентованные ему моряками с сухогруза «Ковров» как бывшему коллеге по совместным плаваниям. И вообще, на предполагаемое сборище по случаю Дня Победы в единственном на весь город ресторане «Balcón»Полковник идти не намерен. Поскольку его уже пригласили к себе кубаши-студенты из местного вечернего университета, где он ведёт факультативные занятия с желающими овладеть русским языком.

— А может, желают послушать байки ветерана боевых действий? — съязвил Лёня Дементьев.

— Нет, дорогой! Хотят пообщаться с представителем города-героя Москвы и сыном Героя Советского Союза! — отпарировал Полковник с видом крупного хищника, готового порвать мелкого грызуна.

После технического совещания Луис спросил Стрелова не на английском, как обычно, а на испанском:

— ¿Porque estas tan triste? — Что грустный?

— ¡Tonterías! — Пустяки! — кисло усмехнулся Стрелов в светлые усики.— Небольшая проблема: гитара срочно нужна для подготовки концерта ко Дню Победы...

Когда объясняешься на чужом языке, появляется иной душевный настрой: словно срабатывает в голове некий переключатель, и ты попадаешь в другое пространственное измерениеУ этого маленького, крепкого, подвижного человека словно никогда не бывало плохого настроения. Он с одинаковым удовольствием выполнял свою работу инженера-киповца, изучал русский и английский, играл в бейсбол, рубил сахарный тростник, помогал беременной жене готовить на кухне. Сосланный в Моа на бессрочную отработку за бесплатное получение инженерского диплома Гаванского университета, он с одинаковым рвением работал за зарплату проектировщика. Как и на бесплатной «добровольной пахоте» — trabajo voluntario: в выходные дни на сафре, а в рабочие дни по четыре часа безвозмездно «отдыхал» после заводской смены на строительстве жилых домов. Этим он и его коллеги ускоряли построение социализма в первой латиноамериканской стране, вставшей на этот сомнительный путь.

В отличие от большинства кубинцев и русских, Луис не курил и не пил, играл в волейбол и бейсбол, отказываясь от начальственных должностей и вступления в коммунистическую партию. Наивный бедняга надеялся вернуться здоровым мачо на окраину Гаваны — в родной дом. С садом с абрикосовыми и манговыми деревьями, где уже пять лет ждали сына и его семью престарелые родители. Из года в год писал слёзные прошения о переводе в столицу и получал отказы, поскольку национальных инженерных кадров на заводе не хватало.

А сейчас он, чуть наклонив голову с пробором в чёрных прямых волосах, смотрел снизу вверх участливо в лицо Стрелова своими маленькими чёрными глазками, готовый ринуться на помощь.

— Гитару? — произнёс он задумчиво, приложив короткий палец к губе.— А у Рене вы не спрашивали?.. Вы же его знаете — Рене Мачете?

В «кубинском» испанском местоимение ты — tu — практически не употребляется: все с рождения обращаются друг к другу на «вы» — Usted.

У Стрелова губы сразу растянулись в улыбку, точно ему судьба подкинула спасательный круг. И Луис тоже смеялся глазами — из них сыпались искры, как с наждачного круга. Таким был Рене Мачете: одного упоминания его имени было достаточно, чтобы развеселиться...

 

Назавтра Стрелов столкнулся с Рене Мачете, когда отправился из офисины проектировщиков по раскалённому солнцем красному пустырю на электростанцию. Рене был в рабочей одежде, выдаваемой заводчанам бесплатно: в белой пластмассовой каске, припорошённой кирпичной пылью, и в красной хлопчатобумажной рубашке.

— Гитара? Пожалуйста! — сказал Рене по-русски.

Он ходил в Academia nocturna — вечернюю академию. Там, наряду с английским, учили и русскому языку, поэтому студент использовал любую возможность его практического применения.

Низкорослый Рене смотрел на Стрелова снизу вверх и походил на боевого петуха.

— А почему не хочешь пиано? Я буду искать. Ты хочешь играть для... девучка?

Рене двумя изящными движениями изобразил, как Стрелов будет играть на пианино, распевая серенаду.

— Yo no puedo tocar la guitarra — Я не умею играть на гитаре,— сказал Стрелов, ощущая, как пот щекотал ему спину.— На пианино тоже.

Небо, земля, жёлто-голубое озеро — всё излучало влажный послеполуденный жар.

— Очень жаль! Не можешь? А почему гитара? — Рене сдвинул каску на самый затылок, и круглое смуглое лицо в каплях пота стало строгим: сейчас он играл следователя.

Оба они понимали, что разговор затягивается не потому, что Рене хочет знать, для чего Стрелову гитара, просто им обоим надо поупражняться: Рене — в русском, а Стрелову — в испанском.

— ¿Tu sabes qué fecha es el nueve de mayo? — Ты знаешь, что за дата девятого мая? — спросил Стрелов.

— Si, claro.— Да, конечно.

— Queremos preparar el concierto para esa fecha. ¿Comprendes? — Мы хотим подготовить концерт к этой дате. Понимаешь?

— Компрендуха! — сказал Рене, и зубы у него заблестели в широкой улыбке.

Слово «компрендуха» включало, в зависимости от ситуации, два значения: «понимаешь?» и «понимаю!». Его преобразовали на свой манер монтажники от испанского глагола comprender — понимать. Даже называли автора — Диму Щипачёва, сурового бородатого парня с Урала. Он показывал кубинцам, прикреплённым к своей бригаде, знаками, как, например, нужно производить сварку деталей, и, чтобы убедиться, что его поняли, спрашивал: «Компрендуха?» И кубинцы восторженно кричали в ответ: «Компрендуха, Дима!»

— Pero tenemos un problema.— Но у нас проблема,— сказал Стрелов.— ¿Puede ser que tu nos ayudarás? Yo sé, que tocas la guitarra bien. Ven a mi casa hoy con tu guitarra y nos acompañarás.— Может быть, ты нам поможешь? Я знаю, ты хорошо играешь на гитаре. Приходи сегодня к нам со своей гитарой аккомпанировать.

Рене Мачете вытаращил на Стрелова коричневые глаза:

— ¡Mi madre! — Мамочки! Ты шутишь?

— ¡No tengas miedo! — Не бойся! — успокоил его Стрелов.

— Я — кубинец,— скромно напомнил Рене.— Я ничего не боюсь.

— ¿Y tu esposa tambien? — И своей жены тоже?

— Poquito.— Чуточку.

— ¿Estás de acuerdo? — Согласен?

— Конечно!

— ¡Viva integración socialista! — Да здравствует социалистическое единство!

— ¡Viva! — поднял руку Рене.

Он, ясное дело, не понял до конца радости Стрелова, а объяснять ему не стоило. Это было внутреннее дело — разногласия между Стреловым и Полковником. И для Полковника такой исход послужит мощным психологическим ударом, но он сам здесь кругом виноват. В конце концов, оправдывал себя Стрелов, это не мне нужно — вся эта самодеятельность. Надо, чтобы всё происходило как дома — на родине: вместе радоваться Победе, вместе вспоминать тех, кто пал за неё.

5. Сервеса, мучачи, ча-ча-ча

 

— В красном уголке собираться нельзя! — категорично заявила Лена Богатова, машинистка.— Там же всё услышат. И им потом будет неинтересно. Ты сам это прекрасно понимаешь!

Спорить с машинисткой вообще бесполезно, тем более если ей сорок пять или сорок шесть и она второй раз за границей. Дама с претензиями. Вполне возможно, что в недавнем прошлом сводила кое-кого с ума. Да и теперь она выглядит неплохо для своих лет. Особенно когда одета в лёгкий брючный костюм. И кубинцы, особенно Рене Мачете, пристально смотрят ей вслед и задумчиво покачивают головами.

— А где же тогда репетировать? — спросил Стрелов.

Автобус уже подходил к повороту налево, но сейчас затормозит у комерсиаля — магазина, где кубинцы почти все товары покупают по карточкам. А советский народ разбежится за товаром в свободной продаже: кто за мороженым, кто за хлебом, а переводчики — в «либрерию» — книжный магазин.

— Сервесу из Ольгина привезли, ребята! — уже крикнул кто-то сзади — Коля Минаев, кажется,— и любители сервесы, по-русски — пива, шумно высыпали из автобуса и ринулись к киоску, спрятанному под пальмами.

А непьющие и предпочитающие ром из квартирных холодильников советики поехали дальше — к своим панельным четырёхэтажкам на улочке Rolo.

— А сколько участников будет в нашем ансамбле? — спросила Лена.

— Человек пятнадцать,— прикинув в уме, не сразу отозвался Стрелов.

Лена призадумалась, склонив голову с короткой причёской, покрашенной недавно хной в рыжее.

— Тогда можно у меня в квартире собраться. Нормально будет, поместимся.

— Пока все в сборе, объявлю,— согласился Стрелов.

Приподнялся с пластмассового сиденья и громко предупредил, что к семи вечера участники художественной самодеятельности собираются в апартаментах Елены Богатовой, в доме на Martillo.

— Это ещё зачем? — заспорил было Слава Жерех бархатным баритоном.— Идти же далеко!

— Ох, обленился ты, Слава! — осадил его парторг Володя Коняев, он же и начальник монтажников, а значит, и начальник Жереха.— Тебя, наверное, в Союзе на служебной машине возили.

А седой в молодые лета Лёня Дементьев, по праву завоевавший репутацию занозистого парня, добавил:

— Ты угадал, Володя: жерех, как известно,— рыба речная, краснопёрая. А наш человекообразаный Жерех в Союзе в начальники конструкторского бюро пробился, пешком топать отвык и, думаю, сам себя на Кубу командировал!..

Автобус хохотнул, и Слава Жерех, занимавший своё постоянное место — самое высокое кресло над задним колесом, от рекламы его славного прошлого сник, сосредоточив внимание на движении публики в районе пивной площадки. Там на каменных скамейках, в тени высоких кустов, сидели мулаты, негры, белые — все в рубашках с короткими рукавами — и потягивали пиво из картонных литровых стаканов. Впрочем, Слава Жерех пиво — под благотворным влиянием своей жены — не потреблял. Берёг голос и свою репутацию: печальный опыт показал, что поддатым он совершал глупостей значительно больше, чем трезвым.

Автобус неторопливо катил в направлении водонапорной башни. Рядом с ней притулилось одноэтажное здание alberge — общежитие холостячек: преподавателей, врачей и медсестёр, поварих и работниц комбината. На него устремились жадные взоры советских холостяков — постоянных и временных, кто приехал на Кубу без жён.

На площадке перед входом в дом, как на сцене, сидели за столом и барражировали под пальмами по периметру длинноногие мучачи — негритянки, мулатки, белые — в коротких юбочках и вызывающе открытых декольте. Кто-то из наших парней не выдержал и страстно простонал на весь автобус:

— Эх, бы-ы-ы!..

И все советики по-жеребячьи захохотали. А шофёр автобуса, весёлый мулат с кудрявыми локонами до плеч, оглянулся на пассажиров с белозубой улыбкой и подал длинный сигнал клаксоном. Мучачи призывно махали руками над головой: в чём дело? выходите станцевать румбу, сальсу, ча-ча-ча... Наиболее удачливым нашим парням удавалось заводить с мучачами романы и заманивать к себе под покровом тропических ночей. Что грозило влюблённым суровым осуждением за аморалку. А нарушившему моральный кодекс строителя коммунизма советику, не устоявшему перед чарами кубинок,— досрочной высылкой на родину с грозящими мучительными разборками перед партийно-советскими ханжескими органами. И в будущем навсегда значиться в списках СССР.

Стрелову всё же не раз доводилось дурачить бдительных чекистов: ведь он изменял не Отечеству, а только красноярской жене. И то лишь телесно, а не духовно...

За alberge дорога поворачивала налево — к домам, заселённым русскими.

А в данный момент Стрелова больше интересовала реакция Полковника на его призыв к участникам худсамодеятельности. Но моряк, переводчик, монтажник, артист, а может, и тайный агент гэбэ стоял монолитом, слегка пригнувшись, за спиной водителя, демонстрируя обтянутый штанами упругий зад коллегам в салоне, и пристально вглядывался в ветровое стекло. Словно от его руководящей и направляющей роли зависела безаварийная доставка людей на покой после трудового дня. На его могучей спине, прикрытой красной рубахой, как бы проступала огненная надпись: «Моряки не сдаются!»

Что-то творится неладное, думал Стрелов, с переводчиком Климовым. Виданное ли это дело: Полковник отказался от кружки пива! Не присоединился, как в недавнее время, к какой-нибудь группе кубинцев, смешанной с русскими братьями, чтобы потешить народ своими шуточками. А если ему подсунут гитару, то и спеть перед разнокожими слушателями, прикрывая глаза и потряхивая за гриф семиструнку: «В тумане скрылась милая Одесса...» или «Я оставил родимый дом...».

Чёрт знает, может быть, для пользы дела стоит усмирить гордыню и сдаться «моряку»! — в принципе-то хорошему парню...

 

6. Холостяцкий быт с экскурсом в прошлое

 

Всех приехавших на Кубу специалистов без семей называли «холостяками». Жили они по два-три человека в таких же квартирах, как и семейные. Но быт их был дополнен непривычными женскими заботами. В частности, стиркой белья и приготовлением пищи. Правда, квартиры холостяков ежедневно убирались техническим персоналом САТ’а (Centro Asistencia Técnica — центра по обслуживанию иностранных специалистов) — «камарерами». Эти же горничные еженедельно меняли холостякам постельное бельё.

Для советиков кубинцы в шестидесятых годах на горизонтальной террасе, выскобленной бульдозерами на склоне холма, наспех построили два четырёхэтажных, на три и два подъезда, дома по образцу модных, а главное — дешёвых, в ту эпоху панельных хрущёвок. С балконов этих дворцов развитого социализма, мало пригодных для здорового обитания людей, открывался вид на здание аэровокзала и взлётно-посадочную полосу. А дальше, за изгородью из колючей проволоки,— на прямоугольные искусственные, выкопанные на болотистой мангровой пустоши пруды. И в полукилометре от них взгляд терялся в старой части города в зарослях пальм, банановых кустов и манговых деревьев. А справа, километрах в двух от домов с россиянами, вздымался, словно парил над землёй навстречу бледно-голубому небу и горячему солнцу, океан. Чаще всего его лазурный простор был пустынен, но его таинственная живая пустынность притягивала взгляд. И Стрелову иногда, после порции студёного рома из холодильника, думалось, что если угодить на парусную шхуну, то рано или поздно, если не уйдёшь ко дну, окажешься на родине.

Оттого, что дома построили на холме, в комнатах с жалюзи на окнах и балконных дверях — стёкол в них вообще не было — постоянно гуляли сквозняки. Случалось, что по ночам завывал ветер, в жалюзийные щели со свистом врываясь в дом, и русским спросонья казалось, что снаружи бушевала пурга.

Но даже в январе, самом холодном зимнем месяце, температура ночью редко опускалась ниже плюс двадцати градусов. Днём же в тени подскакивала до двадцати пяти, а то и тридцати градусов. Вода в океане держалась у берега и на рифах не ниже двадцати двух. А в этом году, жаловались кубинцы, остров пытала засуха: дожди не выпадали месяцами. Солнце обрушивалось на тропическую природу Карибских островов всей огненной мощью своих изрыгающих жару протуберанцев. Надежду на сохранение своего главного богатства — сахарного тростника — кубинцы возлагали на дождливый период с мая по октябрь, когда пассаты авось да принесут с океана спасительные ливни. Только бы не редкие для тропиков разрушительные huracanes — ураганы, смерчи, цунами, торнадо!..

В одних плавках, открыв двери на большой фасадный балкон и на противоположный малый балкончик на кухне — с тыльной стороны здания, Стрелов жарил картошку на газовой плите. Резал помидоры и лук на салат, расставлял тарелки на широком столе в столовой. Пахло оливковым маслом, на котором жарилась картошка, газовым пламенем и морскими раковинами.

Иногда выглядывал из кухни и пытался понять, о чём шла речь в передаче по телевизору. Темнолицый человек говорил о первом съезде Кубинской компартии, который должен состояться в этом году.

В своей комнате лежал частенько недомогающий пятидесятипятилетний инженер Вениамин Климушин. Когда замолкал диктор, было слышно, как он вздыхал и, постанывая, растирал руками больную ногу, раненную в бою с японцами больше тридцати лет назад. Уже не верилось, что этот медлительный, смирный человек служил во флоте, был награждён медалью Нахимова. Сухопутная салажня улыбалась и переглядывалась, когда он на пляже начинал нескладно и тягуче говорить о тоске по морю или тяге к корабельным кубрикам. За глаза, с улыбкой, называли Климушина старым матросом с задом, покрытым ракушками.

А он каждый раз, узнав, что в порту пришвартовывался очередной советский сухогруз, вечером надевал белую нейлоновую рубашку, новые брюки, лакированные туфли и с бутылкой рома отправлялся на судно. С ней безо всяких хлопот обретал новых приятелей и в сотый раз травил им о перипетиях своей семилетней службы в Тихоокеанском военно-морском флоте. В годы Великой Отечественной войны он плавал сигнальщиком и за выпивкой иногда демонстрировал салагам флажками азбуку Морзе.

Более грустной главой биографии матроса Вени Климушина была его десятилетняя ссылка в заполярный Норильск «за антисоветскую агитацию». Сам виноват: в беседах с сослуживцами — на радость чекистским стукачам — он хорошо отзывался об американских моряках. На их судне, поставлявшем по ленд-лизу боевую технику с Аляски в Находку, он служил в качестве прикомандированного сигнальщика, дабы при встречах с советскими кораблями он подал условный сигнал и они не торпедировали американский сухогруз.

А после войны трибунал превратил его в зэка и отправил на барже по Енисею в Норильск. Там, по воле лагерного начальства, сигнальщик был переквалифицирован сначала в бурильщика руды в карьере на Медвежке, а через пару лет, после тяжёлой болезни, получил должность дежурного водолея — поил паровозы шлангом из водонапорной башни...

К ужину с опозданием прибежал с моря потный Володя Скворцов, третий жилец этой квартиры. Ему недавно здесь, на Кубе, стукнуло тридцать лет, по случаю чего он излишне заправился ромом и едва не покалечился. Отправился в полночь на поиски мулатки Кармелины, медсестры городской больницы, и провалился в какую-то яму. Был Володя смугл, черноволос, с аккуратной плешью на макушке. Изящный, красивый, резкий в движениях, он имел склонность к глубокомысленным философским обобщениям под воздействием пустяковых реалий. Так, в своём падении в яму он узрел знак свыше: Кармелина превратилась в его воображении в обольстительную дьяволицу.

Просматривался в поведении Скворца и другой пунктик — физкультура во имя укрепления здоровья. Утром поднимался на час раньше сожителей, совершал пробежку, делал придуманный самим комплекс упражнений. А после возвращения с завода по окончании рабочего дня убегал на пляж — за три километра от дома. Там упражнялся, купался и шагом успевал к ужину.

Обманчивая, испанского пошиба, внешность и манера поведения побуждали незнакомых с Володей кубинцев заговаривать с ним на испанском. Они весьма изумлялись, когда он, внимательно выслушав кубаша и не поняв ни слова, торжественно объявлял: «Йо русо» («Я — русский»).

А трудоёмкое изучение испанского давалось ему туго. С недавних пор он, приверженец жёсткой системы в любом деле, тратил на преодоление этого препятствия не менее часа в день. А беседы вёл с кубинцами и соотечественниками на русско-испанском диалекте, дополняя пробелы в речи, как заправский мим, энергичными движениями лица, рук, ног, всего тела. Или ещё проще — вставками слов и целых фраз во вроде бы испанскую речь. Как пример:

— Йо хочу комер! — крикнул на испанско-русском Володя, заглянув на кухню.

Это означало, что сибиряк желает откушать. С существительными в изучении языка прогресс у красноярца намечался, а с остальными частями речи уровень замер на непреодолимом нуле.

К тому же Володя Скворцов из-за долгой работы в промышленных котельных и металлургических цехах страдал тугоухостью и поэтому часто сбивался на крик. Он просто не умел говорить вполголоса, чем вызывал раздражение у собеседников. По прибытии в Гавану в одном самолёте Стрелову приходилось земляка частенько осаживать: прохожие оглядывались на них, когда Володя, жестикулируя, переходил на восторженный крик, восхищаясь каким-нибудь экзотическим растением или архитектурой. А чаще всего — призывно улыбавшимися ему мулатками и негритянками.

Однако всё это мелочи. Володя уродился в Чувашии и воспитался в Красноярске замечательным парнем, хорошим товарищем. Работал наладчиком, и как-то не верилось, что он пил редко и помалу, не курил, никогда не раздражался, не сплетничал, не вступал в перебранки и легко всех прощал. И в этом очень походил на кубинца Луиса.

— Обстановка необычная, заграница, ясно, что изменения в психике неизбежны,— рассуждал он вслух.— Надо спортом заниматься. Это снимает нервные нагрузки и сексуальный дефицит.

— Слушай,— недовольно проворчал Стрелов,— сегодня ты мог бы и пропустить море. На репетицию опаздываем.

— Да? — расширил Володя свои невинные коричневые глазки.— Ничего, успеем. От системы легко отступить под разными предлогами, а потом и вообще забыть...

После душа он растирался махровым полотенцем, и смуглое тело его и красивое узкое лицо излучали удовольствие, доброжелательность, готовность сделать людям хорошее. Резким контрастом служил ему старый матрос Вениамин Климушин. Он сидел, упираясь грудью в стол, постаревший за эти месяцы, усталый, уныло морщился, вздыхал и тёр щёку. Без слов было ясно: у Вениамина снова заболели зубы.

— Йо хочу комер! — с удовольствием повторил Володя.

Он дёрнул стул — ножки загремели по каменному полу — и с грохотом уселся в торце стола.

— Я ем быстро,— заявил он.— Когда я занимаюсь физкультурой, я ем много, быстро и с пользой. Стоит прекратить — и я теряю вес и становлюсь нервным. Картошечка, салат — всё как дома. Отлично!

А с улицы уже нёсся бархатный баритон Славы Жереха:

— Товарищ Стрелов, вы уже ушли?

— Нет, пока здесь! Вам кто мыл тарелки, товарищ Жерех?

— Жена.

— А я сам и варю, и жарю, и посуду мою, товарищ Жерех. Дежурный я по кухне. Вы собирайтесь, я сейчас прибуду.

— И всё же нехорошо вам, как организатору, товарищ Стрелов, опаздывать. Это подрывает доверие к руководящему кадру.

— Я вас уважаю. Простите! — крикнул Стрелов с кухни.

Между холостяками и женатиками всегда сохранялось недопонимание. Женатики были более благодушны, а холостяки агрессивны и свободны в суждениях и не терпели вмешательства женатиков в их дела. Когда ты после работы вынужден крутиться на кухне, стирать тряпки, а спать только с москитами и подолгу не иметь вестей от семьи, оставленной в Союзе, неизбежны срывы и быстрая уязвимость.

Рене почему-то не было. А без гитары нет смысла собираться, всё сводится к одной болтовне.

— Володя, закончишь лопать — сбегай к Рене,— попросил Стрелов.

— Хорошо. Только где он живёт?

— Я знаю,— неожиданно вызвался Климушин.

За ужином он хлопнул полстакана рому, покраснел и выглядел не таким унылым.

— Может, вместе сходим? — спросил Володя.

Он натягивал джинсы и белую тенниску и, как всегда, гундосил ему одному известную мелодию и часто поглаживал короткие волосы от плешинки ко лбу.

Вениамин Климушин подумал, закурил от зажигалки горлодёрную «Popularis» и сказал, что вообще-то весьма кстати прогуляться: может, от этого зубу полегчает.

— Тогда с Рене — прямо к Елене,— скомандовал Стрелов.

7. Первая репетиция

 

А Рене, оказывается, уже знал о месте сбора. Когда Стрелов вошёл в квартиру Елены Богатовой, наполненную знакомыми лицами, Рене крепко ударил по струнам гитары и запел в качестве приветственного марша какой-то весёлый кубинский мотив.

— Gran jefe (большой начальник) пришёл,— сказал он, прервав песенку на полуслове.— Давай-давай!

И Стрелов увидел, как у Лены Богатовой от смеха из глаз брызнули слёзы. Слово «давай» знали все кубинцы на заводе. Стоило появиться русскому специалисту в цехе или в отделе, как слышалось добродушное, побуждающее к немедленному действию: «Давай-давай!»

Стрелов хлопнул по столу толстой синей книжкой:

— Вот стихи,— сказал он.— Купил в подмосковной Дубне перед отъездом сюда. Как чувствовал. А в общем-то, я никуда без стихов не езжу.

— Ну ясное дело — поэт,— подкусил Слава Жерех и осмотрел собравшихся выжидательно: прошла ли его тупая острота?

Широкая, как совковая лопата, курносая физиономия отставного начальника КБ выражала непреходящее довольство собой.

— Любитель поэзии,— сухо поправил Стрелов.— Я здесь подобрал, что посчитал подходящим для юбилея Победы. Сейчас вам почитаю, и вместе подберём к стихам песни. Сделаем обычный монтаж. Стихи о войне и песни военных лет.

— Компрендуха,— за всех выразил согласие Рене.

— Кофе хотите? — предложила Елена.— У меня готово.

— То-то я чувствую, что именно им пахнет,— задвигал ноздрями Володя Скворцов, решительно занимая место рядом со Стреловым. От него пахло отечественным шампунем «Наташа».— Давай, Саша, начинай. А я буду твоим секретарём. У всех великих людей были биографы и секретари. Надо, чтобы данное собрание носило деловой, конструктивный характер. Прежде всего — программа.

— Пока её нет,— сказал Стрелов.— Она должна родиться сегодня. Оригинальничать не станем. Поедем по линии хронологии войны: её начало — ход — конец.

Рене крутил головой. Он, пожалуй, не всё понимал, но гитара у него висела на шнурке, и он выражал готовность к действию. Большое лицо Славы Жереха почему-то выражало неудовольствие, и он всё порывался что-то сказать. Стрелов намеренно не замечал души его порывов. Вениамин Климушин сидел тихо в стороне от всех, держался за щёку и, казалось, прислушивался к своему организму: не завелась ли в нём очередная хворь? А может, он вспоминал свой весёлый, шумный кубрик и старшину с гармонью?

Начинало темнеть. Душные тропические сумерки заволакивали комнату. Лица людей стали расплывчатей, добрей. В открытой балконной двери на кухне, на фоне светло-розового закатного неба, шевелили листьями кокосовые пальмы. На соседнем балконе истошным призывом мартовского кота кричал попугай.

Включили вентилятор, поставив его на пол, но всё равно появились москиты. Женщины ойкали, морщились, нагибались и гладили икры.

А Стрелов читал своим громким, резким голосом стихи о войне. Она гремела тридцать лет назад за тысячи миль отсюда. И хотя Куба тоже объявляла войну Германии, а её народ сделал многое, зависящее от него, для победы над фашизмом — на эту землю не упало ни одной бомбы. Поэтому, к счастью, мало осталось и кубинских матерей, плачущих по убитым на кровавых полях Европы сыновьям.

Однако война была мировой, и память о ней стала мировой скорбью и мировой гордостью и верой в бессмертие и величие человеческого разума и духа.

Стрелов намеренно отыскал в сборнике стихотворения поэтов-фронтовиков. Такие стихи, какие он раньше не слышал, чтобы их читали с эстрады. И потому для большинства они явились откровением.

— Ну, это будет бесподобно! — первой откликнулась Елена Богатова.— Только ты, Саша, читаешь уж больно заунывно, как поэт. А сами стихи — прямо чудо! Публика будет рыдать.

Стрелов не показал виду, что обиделся: ему всегда думалось, что стихи он умеет преподнести, как их чувствует сам,— на уровне литературного чтеца средней руки.

— Несите кофе, Елена,— попросил он сдержанно.— И будем подбирать к этим стихам песни.

Володя Скворцов сидел в плетёном кресле на краю стола и что-то писал на большом листе бумаги, потирая двумя пальцами любимую плешь на макушке.

— Формируем программу,— сказал он.— Искусство — это тот же спорт. Красота, гармония!

— Правильно, Скворцов! — неожиданно произнёс из своего угла Вениамин Климушин.

— Это уже из серии «Нарочно не придумаешь»,— буркнул Слава Жерех.

Все засмеялись, потому что попугай на балконе Чемерисовых вдруг внятно заорал: «Ир-р-ра! Жрать, жрать!»

Рене ударил по струнам и запел «Bésame mucho». И хотя песня про «целуй меня крепче» не укладывалась в рамки программы концерта Дня Победы, все нестройно подхватили её.

А Стрелов подумал, что песни найдутся и теперь всё должно получиться.

8. Либерал и экстремист

 

— Ты очень мягок с нами,— заключил Володя Скворцов после репетиции, предложив Стрелову прогуляться по ночному городу перед сном.— Жёстче надо. Наши люди привыкли жить по команде.

— Пожалуй,— согласился Стрелов, про себя удивившись совету приятеля: не мягкотелому Скворцову учить кого-то жёсткости.— Но ведь это самодеятельность, и я вам не начальник. Сам ничего не умею. Ни петь, ни плясать, ни играть. Приходится собирать мнения, сортировать предложения, отбирать подходящее и находить согласие большинства. Каждый хоть что-то подскажет. То, что мне кажется неприемлемым, критикую, а что годится — защищаю. Самодеятельность — самое демократичное искусство.

— И всё равно много времени уходит на споры.

— Брось, не расстраивайся! Всё идёт как надо.

Существовало нечто, что всё же угнетало Стрелова. Нет, не дела в самодеятельности. В конце концов, не для этого советики сюда приехали. Он начал заметно больше уставать. Или мысль в голову снова пришла, что дома сейчас утро, солнце апрельское светит в окна. А может быть, и наоборот — хлещет дождь, полощет на ветру голые ветви тополей, и дальние сопки в окне пятого этажа кажутся серыми призраками.

Это там — за морями, океанами. А здесь вечер, небо в крупных звёздах. На телевизионной мачте горят красные фонари, дабы её не сбили самолёты при посадке и взлёте с местного аэродрома. С холма хорошо просматривается весь завод, пылающий электрическими огнями, как иллюминированный корабль. На корме этого корабля, над тонкой трубой сероводородного цеха, полощется оранжевый факел, беспокоит душу.

Стрелов и Скворцов шли по краю улицы — тротуаров здесь американцы, построившие завод и этот посёлок, не предусмотрели. Из-за этого уже погиб один наш монтажник, сбитый самосвалом с рудой. Отправили самолётом в Союз в цинковом гробу, в сопровождении жены с только что родившимся ребёнком на руках.

Мимо проносились машины. Пролетали стайками говорливые девушки в коротеньких юбочках, посматривали с любопытством на иностранцев. У входов в касы — благоустроенные некогда американцами дома с холлами, спальнями, горячей водой, с кондиционерами — сидели в креслах-качалках аборигены, говорили о чём-то, жестикулировали, смеялись. Тени от пальм, манговых деревьев, фромбойа, запахи цветов, океана, звёзд. Неплохо, но к этому никогда не привыкнешь, хоть проживи тут ещё сто лет. Русские жёны кубинцев, учившихся и женившихся в Союзе,— частые гостьи жён советских специалистов с жалобами на ностальгию по родным пенатам.

— А особенно эта Люда из себя выходит,— продолжал ворчать Володя Скворцов.— Лезет и лезет в каждую дырку. Никому слова не даст сказать. Аж нос краснеет и потеет. Ну и носина! С таким за границу нельзя пускать.

— Ты сам сегодня превысил полномочия. Секретарь, а заорал на неё, как фельдфебель.

— Я извинился.

— Между прочим, она дельное предложение подала, чем и как закруглить наш монтаж. Как-никак музыкальную школу заканчивала, слух есть. В своём проектном институте постоянно в самодеятельности участвует.

— А голос противный.

— Ладно, ты — либерал, а я — экстремист. Мы друг друга дополняем.

— Будет вернее — исключаем.

9. «Белый аист» гарантирует удачу

 

После четвёртой или пятой репетиции, когда даже скептик Слава Жерех признал, что труппу ожидает крупный успех, Елена Богатова пошла дальше обычного кофе. На стол встала и замерла в ожидании, словно балерина, бутылка молдавского «Белого аиста». Советскую выпивку — «Столичную», армянские и грузинские коньяки, молдавские вина,— сладости и многое другое раз в месяц в Моа доставляла из Гаваны зарубежцветметовская автолавка.

При виде «Аиста» артисты ахнули, запротестовали для приличия. Кто-то сказал, что такое годится для праздника, а более разумный добавил, что, мол, на пятнадцать человек пол-литра — что слону дробина. А самый чуткий — Володя Скворцов, секретарь режиссёра и постановщика Стрелова,— подвёл черту под дебатами. Он сказал, что, конечно, ёмкость невелика, но что в коллективе работает Рене Мачете, кубинец. Он-то, несчастный, наверняка не пробовал молдавского коньяка трёхлетней выдержки.

Коллектив дружно загоготал. Стрелов хотел перевести Володино высказывание, но гитарист закричал: «Компрендуха»,— и заиграл карнавальное, бравурное и весёлое.

Раскрасневшаяся, вернувшаяся в студенческое девичество сорокалетняя Леночка уже расставляла на столе крохотные кофейные чашечки, и комнату наполнил запах разрезанных на четыре части крупных апельсинов. Потом к этому запаху примешался более острый коньячный, которому невежды приписывают аромат клопа.

Выпили сначала женщины, следом за ними, из тех же кофейных чашечек,— мужчины.

У переводчицы Люды, некогда, по её словам, успешно окончившей московскую музыкальную школу, вспыхнул выдающийся нос и влажно засверкали выпуклые чёрные очи. Очаровательная Тамара, солистка ансамбля и прекрасная во всех отношениях женщина, охраняемая своим могучим супругом, страстным любителем пива Владленом Супруненко, слегка зарумянилась и стала ещё привлекательней.

Первым запел студенческую песню, зычно, с полной отдачей сил, худой, жилистый алмаатинец Витя Новосельцев. У Вити этим пунктиком являлись студенческие песни. Пятнадцать лет прошло, как он, юный и ещё более тощий, чем сейчас, покинул стены родного Свердловского горного института. Незаметно вроде бы выбился в главные специалисты проектного института цветной металлургии и превратился в выдающегося обогатителя полиметаллических руд казахстанских недр. Но студенческих песен тех невозвратных дней не забыл. Он выдавал их соло, как молодой петух. Синие вены толщиной в указательный палец вздувались на шее, кадык ходил как челнок. Его круглые, в глубоких впадинах глаза, казалось, вращались по часовой стрелке на осях суженных зрачков.

В первые минуты
Бог создал институты,
И Адам студентом первым был...

После отпевания «студента Адама» следовала песня на мотив «Раскинулось море широко» о студенте ...» и со слезами сбросили в вертикальный шурф.

Солист выступал с этими песнями по окончании каждой трудовой недели в своей открытой всем ветрам квартире. Однако из уважения к технологу-обогатителю Вите Новосельцеву делали вид, что слышат их впервые. Знали его слабость — вспоминать невозвратную молодость, так что аплодисменты по окончании песни о кончине студента-горняка звучали искренне.

Вторым чудаком был Володя Бунин. Но ему всегда сопутствовал дух коллективизма. Он не мог петь один — может быть, из-за недостаточной силы голоса. Маленький, плотный, глаза невинные и прозрачные, как у Швейка, встал он посреди комнаты, взмахнул короткими, покрытыми светлым мхом руками, и все грянули:

На Питерской дороженьке,
Всегда чему-то рад,
Сидел кузнечик маленький
Коленками назад...

После этой песни выступил Слава Жерех:

— Несерьёзно это, ребята. Давайте что-нибудь настоящее, русское. Есть же хорошие песни. Хотя бы «Катюша» или «Подмосковные вечера».

— Ка-атью-юча! — протяжно крикнул Рене и ударил по струнам.

Стрелов не без злорадства подумал о Полковнике. Он жил в этом же подъезде, двумя этажами выше. Его любимым местом общения с Вселенной был балкон. Он, конечно, медитирует там с бутылкой рома и всё слышит. А он, по собственному признанию, очень раним, очень нежен — и самодеятельное пение наверняка вонзалось в его сердце как дагестанский кинжал. Впрочем, он добровольно пошёл на харакири. Сам — из глупого упрямства... Пожалуй, эта жертва открыла путь к лучшему. Полковник всех бы подавил, обезоружил своим могучим талантом. А тут одержала победу настоящая самодеятельность. Все равные среди равных посредственностей.

— Хороший был вечер,— подытожил Стрелов.

— Да,— согласился Володя Скворцов.— Мы поверили, что у нас получится. Даже Слава Жерех забыл о своей солидности, пришёл в телячий восторг...

Та же улица. Телеантенна с красными фонарями. Завод, похожий на корабль в огнях. Жёлтый язык факела лижет небо над тонкой трубой сероводородного цеха. И мысль, похожая на всегдашнюю: а там, дома, десять утра, жена работает, дочь в школе. Весна, цветут подснежники и жарки, в тайге и в оврагах ещё снег лежит, ручьи пахнут талой свежестью, на реках трещит ледоход. А здесь — вечное лето, и от этого время кажется неподвижным... Только кажется: сегодня минуло пять месяцев и двенадцать дней, как ты прилетел на Кубу...

— Уедем отсюда — и всё это будет казаться сном,— сказал Володя Скворцов, словно продолжив его мысль.— Ведь настоящее и крепкое — это дом, Енисей, Красноярск.

Он снова говорил громко. Молодая пара — парень, костлявый и плоский, как доска, мулат с сигаретой во рту, и его novia — невеста, тоже худенькая, с неправдоподобно большими глазами на матовом лице,— приостановились под уличным фонарём и уставились на Володю. Стрелов сразу понял: Скворцова опять признали за кубинца, свободно говорившего по-русски.

10. Кубинский День Победы

 

На восьмое мая Стрелов назначил генеральную репетицию. На прослушивание были приглашены парторг Владимир Коняев и председатель месткома Иван Волчков — художник, резчик масок из кокосового ореха. От рядовых членов профсоюза он отличался ношением у сердца партийного билета, низким кровяным давлением, любовью к юмору, казацкими усами и кудрявой головой. А по образованию и роду занятий в Союзе и здесь, на Кубе,— инженер-механик технологического оборудования.

Однако репетиция и просмотр были сорваны ураганом непредвиденных событий. Может быть, это и преувеличение — ураганом! — но события возымели место.

В этот день, после обеда, советские специалисты вместо работы на заводе были приглашены кубинской стороной в кинотеатр. Не в кино, конечно, а на торжественное собрание в честь тридцатилетия Победы над фашизмом. Поскольку, как и большинство западных стран мира, Куба отмечает День Победы восьмого мая.

Кинотеатр этот, построенный американцами одновременно с заводским посёлком — на пригорке, рядом с кафетерией, где всегда перед фильмом можно выпить кофе или бутылку студёной рефрески, охладиться мороженым, выглядел вполне современно: бетон и толстенное витринное стекло в фойе. Все помещения охлаждались проточным кондиционированным воздухом. После уличной жары атмосфера в кинозале вызывала колотун. Как правило, русские женщины, отправляясь на сеанс, брали с собой вязаные кофты.

Стрелов удивился, увидев у входа в этот очаг культуры множество празднично одетого народа. Белые рубашки, аккуратно причёсанные головы, а на многих даже костюмы и галстуки. О женщинах и говорить нечего — они блистали, затмевая солнце. А было градусов тридцать в тени, не меньше. На пути с завода автобус не продувался даже на приличной скорости, хотя все окна и люки на крыше были открыты до отказа.

Стрелов всерьёз опасался: если белая рубашка на нём промокнет, тогда и отечественный одеколон «Шипр», щедро политый после бритья на щёки и волосы, не заглушит запаха пота.

У входа в кинотеатр и в фойе только и слышалось: «Buenas tardes», «Cómo está usted», «¿Qué tal?», «Felicitamos» — «добрый вечер», «как себя чувствуете?», «как дела?», «поздравляем». Празднично одетые люди улыбались, хлопали друг друга по плечу, курили и на улице, и в помещениях. Данное безобразие на острове Свободы, где табак — второе после сахарного тростника национальное богатство, никакими правилами не возбранялось.

Мулатка Дамарис придержала Стрелова за рукав и справилась о его здоровье, есть ли письма из дома и почему он выглядит грустным. Девятнадцать лет мучаче, глаза ласковые, озорные. А об улыбке её — женственной, нежной — то и дело среди русских специалистов вспыхивали дискуссии не менее ожесточённые, чем, скажем, вокруг улыбки Джоконды у знатоков высокого искусства.

Роландо был одет в костюм и накрахмаленную белую рубашку с роскошным галстуком с вышитым ниже узла кубинским гербом. Но он оказался великодушным: увидел на Стрелове белые брюки и лакированные туфли и захлопал в ладоши. Так что всё фойе обратило взоры сначала на них в общем, а потом на лакировки в частности. И Рене Мачете был при параде — в пёстрой рубашке и расклешённых брюках. Низ правой брючины сзади небрежно заткнут в низкое голенище надраенного до немыслимого блеска ботинка: таков был на то время писк кубинской моды. Поскольку обладателями таких полусапожек являлись счастливцы, побывавшие где-нибудь в Европе или у нас, в Союзе.

Только Луис не переодевался. Ему и не надо было: он всегда был чистеньким, аккуратненьким. Как-никак гаванец, столичный человек, хотя и живёт в Моа после окончания университета уже семь лет. Луис заговорил со Стреловым по-английски. Но Рене остановил его нетерпеливым жестом: зачем, мол, компаньерос, напрасно напрягаться, если Саша говорит на испанском не хуже, чем уроженец Кастилии или Гранады?..

Володя Скворцов стоял рядом со Стреловым с застывшей улыбкой на смуглом лице. С ним посторонние, не работающие на заводе кубинцы несколько раз пытались заговорить по-испански. В ответ он смущённо признавался, игриво помаргивая: «No comprendo». И тогда на него уже смотрели как на шутника.

Пронёсся слух: приехала делегация русских, работающих на таком же никелевом заводе в Никаро — городе, расположенном в восьмидесяти километрах от Моа. Стрелов поспешил из фойе в кинозал и стал искать Володю Колоскова, закадычного друга своего, светловолосого, кудрявого, как младенец, рослого и голубоглазого, рождённого на старинной ярославской земле, а прописанного в старинном Рыбинске инженера-строителя, академика по металлоконструкциям. Владимир был награждён природой многими талантами, но некоторые из них особо превалировали. Так, он мог рассчитать любую металлоконструкцию и начертить её набело тушью или фломастером на кальке, чётко и без единой поправки. Затем он мог петь блатные песни под Высоцкого и выпить наравне с ним. И ещё: он был прям, как штык, и смел, как гладиатор. Не знал он проблем и в любовных контактах с негритянками и мулатками: они слетались к нему, как мухи на мёд. Не опасаясь осуждения за бытовое разложение, он, будучи беспартийным, не отказывался от ночного общения с ними, поскольку его вторая жена и трёхлетний ребёнок остались в Союзе и он на Кубе числился доступным для свободной любви холостяком.

Стрелов нашёл человека, наделённого этими добродетелями, в большом зале кинотеатра, в третьем ряду. Когда Колосков, этот чудодей фломастера, рейсфедера и прелюбодеяния, увидел Стрелова — он едва не запари?л в пространстве набитого людьми помещения. Он заулыбался, замахал руками, как крыльями, послал кого-то куда-то с соседнего кресла. А Стрелов протиснулся к нему и сел рядом. Не виделись они порядком, может, месяца два, глядели друг на друга с обожанием, говорили наперебой, спрашивали и отвечали. О письмах из дома, о работе, о пляжах, о наших кораблях, куда вечером можно сходить в гости, об общих знакомых, о причудах начальства. И, конечно же, понизив голоса до полушёпота, о мучачах из Моа и Никаро. Они познакомились в «Зарубежцветмете» в Москве, прилетели в Гавану и в Моа теми же самолётами. Два месяца жили в одной комнате в Моа, пока никаровское начальство, разнюхав о его феноменальных способностях расчётчика и конструктора, не настояло на переводе Колоскова в их конструкторский отдел.

Вдруг шум смолк. Из боковых, открытых прямо на улицу дверей, из солнечного прямоугольника, появились люди и прошли за стол президиума. Лысоватого в очках кубинца Стрелов узнал сразу — секретарь регионального комитета партии.

Его сын, худой парень с пороком сердца, похожий на молодого поэта, страдающего от неразделённой любви, часто приходил в гости в дом советских специалистов и на стадион — посмотреть игру русских в футбол и волейбол. Он курил сигареты «Троя» и рассказывал Стрелову о своём отце: много работает, пишет диссертацию по истории революции. А на него, сына, у отца нет времени. Стрелов угадал: сентиментальный юноша сочинял элегические стихи о неразделённой любви к Эрне, обручённой со студентом Гаванского университета.

Были и другие кубинцы, очень серьёзные, напряжённые, как солдаты в строю, тщательно одетые — в костюмы и галстуки. Стрелов их видел впервые. Зато русских он знал почти всех, кроме двух приезжих деятелей из Гаваны или Сантьяго. Одного — идеально лысого, с умным решительным лицом. И другого — пожилого чиновника, сутуловатого, в очках, как будто чем-то озабоченного: по его морщинистому лбу временами проходили волны лишней кожи.

— Кто это? — поинтересовался Стрелов.

— Попов, руководитель группы технологов,— наклонился к его уху светлыми кудрями Колосков.— Отличный мужик. Кандидат или доктор наук из Питера.

И Вениамин Климушин, тоже включённый в почётный президиум, уже не был домашним дядей Веней, страдающим то от зубной боли, то от радикулита. История сделала его живым монументом, и Стрелову вдруг совестно стало, как ещё сегодня утром, за завтраком, он в шутку посоветовал дяде Вене разгрызть больным зубом косточку от манго — тогда, мол, всё пройдёт. А старому матросу было не до шуток. Он сетовал на судьбу: в такой день — и надо же вмешаться этой боли!.. И вспомнил, как тогда, тридцать лет назад, они ранним утром девятого мая тысяча девятьсот сорок пятого шарахнули в сторону океанского горизонта боевыми снарядами из всех калибров — аж небо вздрогнуло, а корабль выпрыгнул из тихоокеанской бездны!

Но Вениамин Вениамином... А рядом с ним на равных сидела Елена Богатова, машинистка, член художественной самодеятельности, как потом выяснилось из доклада, телефонистка штаба артиллерийской бригады в Ленинграде. Такая ладная, полненькая. Оказывается, она пережила всю блокаду. В свои пятнадцать лет надела гимнастёрку с солдатскими погонами, став «дочерью полка».

В этой обстановке многое выглядело необычным. Даже Люда, не очень-то приятная характером дева, «традукторша», которая начала с перевода речи первого секретаря регионального комитета, капризная, упрямая, родившаяся лет через восемь после войны холостячка,— сегодня она выглядела прекрасно. И не просто переводила — она передавала все интонации ораторов, словно профессиональная драматическая актриса.

И руководитель группы советских специалистов в Моа Феликс Томашевский, тихий, с седым бобриком, потомственный питерский интеллигент в очках, скупой на слова и поступки, вдруг проявил себя заправским оратором. Для начала он извинился, что не сможет говорить по-испански. А потом просто, не заглядывая в текст, рассказал о войне, о подвигах и жертвах, о лично пережитом. Он провоевал три года в артиллерии и конец войны встретил в госпитале. Упомянул о тех советских специалистах, которые теперь работали здесь, а тридцать лет назад были военными моряками, как Вениамин Климушин, или фронтовыми телефонистками, как Елена Богатова.

Переводчица Люда бойко переводила речь Томашевского, слегка оттирая его оголённым плечиком от микрофона на трубчатой стойке. А Томашевский почему-то не догадывался отодвинуться от него на время перевода. Не сходя с места, он отклонялся от стойки микрофона всем туловищем и выжидал, посматривая искоса сквозь очки то на переводчицу, то — напрямую в зал.

А Стрелову вдруг вспомнилось, как недавно Томашевский, когда автобус доставил советиков с работы, попросил его зайти в его двухкомнатную квартиру в доме на Rolo-1. Он занимал её один и, как поделился со Стреловым секретной информацией Миша Сивоха, работавший с Феликсом в Ленинграде в институте «Гипроникель», жену на Кубу не вызывал — уже второй год отдыхал от её скандального общества. А через год не полетел в Питер в отпуск: предпочёл отгулять его в обществе таких же «отказников» на пляжах и в кафетериях в Моа и Никаро.

А на этот раз Феликс, наскоро настрогав сыра и колбасы и поставив на стол тарелку с апельсинами и бананами, достал из холодильника мигом запотевшую бутылку «Havana Club» и предложил выпить просто так — развеять одиночество напитком из сахарного тростника и беседой на отвлечённые темы. Для Стрелова было полной неожиданностью, когда немногословный и вроде бы замкнутый начальник назвал гостя неформальным лидером группы советиков, комиссаром и человеколюбом. Мол, никто, в частности, его, Стрелова, не обязывал браться за руководство самодеятельностью. А Стрелов и сам не мог бы объяснить, на кой ляд он в это ввязался.

От скуки, возможно, или от природной тяги быть на виду.

Томашевскому долго аплодировали. Все встали. Кто-то из зала, как здесь заведено, выкрикивал на испанском лозунги. И русские, и кубинцы отвечали дружным: «¡Viva!»

После речей и приветствий президиум спустился в зал. А на сцене, этаком невысоком помосте у основания белого киноэкрана, появился упитанный смуглый парень с гитарой на шнурке. Отрегулировав микрофон на стойке на нужную ему высоту, он сел на подставленный длинноногой мулаткой стул. Скороговоркой пояснил, что споёт несколько авторских песен, ударил по струнам, закрыл глаза и запел. У него был сильный мужественный голос, а гитара, видно, давно стала частью его души. Он словно и не напрягался совсем, но пространство зала заполнилось и как будто расширилось от его голоса, когда он пел о девочке в осаждённом Ленинграде. О мужестве русских солдат. О кубинской революции и о страданиях Чили от режима генерала Пиночета.

У Стрелова временами перехватывало горло — от гордости, от горечи, оттого, что не увидеть, как завтра этот праздник пройдёт на родине, дома. Он глянул на Колоскова — у того в уголках глаз поблёскивали слёзы. Война, кровь, смерть тридцати миллионов россиян. Вторая мировая в малой степени коснулась и Кубы. Она объявляла войну фашизму, помогала чем могла. И всё же война едва коснулась её. Лишь немногим немецким подводным лодкам удалось подойти к её берегам — об этом Стрелову стало известно из романа Хемингуэя «Острова в океане». Писатель жил в то время в своём гаванском имении и выходил на деревянной моторной яхте, снабжённой пулемётом, на охоту за германскими субмаринами. Это больше смахивало на попытку суицида.

Негр Хилтон — может быть, он сейчас тоже сидел в этом зале — как-то сказал Стрелову, своему ровеснику, что узнал о войне году в сорок третьем. Жил в хижине, в пальмовом лесу, и вдруг кто-то принёс в деревню новость, что идёт мировая война. А Стрелов помнил войну с первого дня до последнего.

И всё же хорошо, что здесь понимают, какими жертвами чревата война и какой великий подвиг совершил народ России. Хотя крови и здесь пролито реки. Одних индейцев конкистадорами истреблено двести тысяч. Потом негры, доставляемые из Африки, устилали своими трупами плантации. Тридцать лет войны с испанцами. Больше чем полвека пили кубинскую кровь североамериканские колонизаторы. Диктатура, расстрелы, пытки. Штурм крепости Монкада, революция. И это на земле, о которой Колумб, открывший остров, сказал, что прекрасней места на планете не сыщешь.

От этой путаницы мыслей, вызванных речами и песнями голосистого барда, приехавшего из Сантьяго-де-Куба, певшего с закрытыми глазами и как бы сошедшего в зал с белого киноэкрана, у Стрелова вдруг заболела душа. Хорошо, что они касались плечами с неунывающим Колосковым, иногда похлопывающим его ладонью по бедру.

После митинга вышли на сверкавшую майским солнцем улицу, увидели дальние голубые горы за рудным карьером и совсем близко — синюю гладь пруда с отражёнными в нём пальмами. Володя Скворцов поставил Колоскова и Стрелова в скверике к кустам алых олеандр и щёлкнул несколько раз, отмерив расстояние шагами и меняя экспозиции, из примитивной «Смены».

Стрелов с грустью думал, что он и его друзья всё же по-разному воспринимают этот юбилей. Он, пусть и был тогда пацаном, помнил войну с первого дня до последнего. А Скворцов и Колосков родились после войны. Для них День Победы не был замутнён личными воспоминаниями о том страшном времени — потерях, голоде и холоде. Для них он существовал радостным праздником с самого раннего детства. Так что лучше от их неведения заразиться беззаботным весельем. Победа есть Победа, а жизнь есть жизнь — надо больше радоваться Победе и жизни, а не грустить...

11. Фиеста в «детской комнате»

 

Сорвалась-таки репетиция.

Приехавшим из Никаро специалистам разрешили разойтись по гостям до девяти вечера. И в квартире Стрелова, Климушина и Скворцова был дан грандиозный банкет в честь Александра Аксёнова и Володи Колоскова — как парторга дружественной группы и коллеги Стрелова и Климушина по работе в одном и том же красноярском тресте и сопровождавшего его беспартийного лица. С кубинской стороны на банкете присутствовал Рене Мачете без супруги; ходили слухи, что Рене закрутил роман с секретаршей директора завода Вирхинией и его семейная лодка дала трещину.

Напрасно Слава Жерех взывал в семь часов вечера с улицы:

— Товарищ Стрелов, на генеральную репетицию! Вы ведёте себя несолидно!..

Володя Колосков разозлился, округлил свои голубые, весьма бешеные глаза, выскочил на балкон и крикнул:

— Помолчи, Слава! Или я тебе рот бананом заткну! Иди лучше к нам...

Но Слава обиделся на банан и растворился в пространстве. Он был, конечно, прав, чопорный бюрократ и законник Жерех. Только обстоятельства сильнее нас. Кто будет жарить для гостей и хозяев картошку, нарезать огурцы, помидоры и лук в салат, открывать консервные банки, подавать на стол? Да и чем здесь не самодеятельность?

Александр Аксёнов, парторг дружественной группы советских специалистов в Никаро, курносый, седой, в очках, был создан природой озорником и заводилой. Самозвано объявив себя тамадой, он произнёс не очень складный, немного длинный, но отвечающей политическому моменту тост. Приведём только заключительный абзац из него:

— Мы, конечно, не дома, мы не услышим победного салюта, но мы сердцем там, помним всех. И они нас обязаны помнить. За Победу!..

Выпили, и он по-отцовски выдал партийное назидание: встреча должна пройти организованно, под его мудрым руководством. Никто не возражал, поскольку больше внимания уделялось выпивке и закуске, чем словам.

Ну а затем Аксёнов перешёл на испанский, выкрикнув:

— ¡Tocar la guitarra!

Рене Мачете отозвался знакомым каждому кубашу, работавшему с русскими, словом:

— Давай-давай!

И Аксёнов, сверкнув очками, вздёрнул нос, взмахнул, как заправский дирижёр, короткими волосатыми руками и предупредил:

— Только очень серьёзно! Не орать, а петь. Предлагаю: «На рейде морском легла тишина...»

Рене попросил для начала пропеть куплет а капелла — без сопровождения, подстроил гитару на нужный лад, и хор, сначала нестройно, а потом слаженно и с чувством, выдал несколько популярных в русском народе песен.

Впоследствии женщины — а их мнение в русской колонии было решающим — говорили, что лучше всего приём никаровцев прошёл в «детской комнате» — так называли квартиру Стрелова и его сожителей. Кто-то и когда-то уловил ухом с улицы, что в этой квартире очень дружно работают ложками — от тарелок исходит малиновый звон, как в детсаду. И квартира потеряла свой номер — стала «детской комнатой»...

Так вот, женщины говорили, что Стрелов и на этом приёме организовал замечательный концерт.

— Да не я — Аксёнов! — поправлял их Стрелов.

Однако женщины не верили. Они приписали Стрелову ещё одно лестное качество — скромность.

Ветеран Вениамин Климушин превзошёл всех салаг русской колонии. С утра он жаловался на боли в левой ноге и прихрамывал весь день. И вдруг, в заключение пирушки, выплыл гоголем из-за стола и сбацал матросский танец «Яблочко». О душевности и красоте исполнения свидетельствовали образовавшиеся под его каблуками трещины на плитах каменного пола гостиной.

12. Аварийная ночь

 

В дверь сильно стучали.

Стрелов проснулся. По стене двигалась тень от жалюзийной решётки — прошёл грузовик с зажжёнными фарами в порт по нижнему шоссе. И снова стало темно, душно.

Стук повторился. Стрелов откинул марлевый полог маскетеро, вышел в столовую и в темноте натолкнулся на Вениамина Климушина, который уже открывал дверь.

Вошёл Рикардо Новоа и сам включил свет. Среднего роста мулат, с широким лицом, с усами, налитый силой и энергией. Ему где-то под тридцать, двое детей. В Союзе он окончил химический факультет института. Там его принимали за грузина. Да и акцент у него, когда он говорил по-русски, был как у кацо. На заводе он работал начальником цеха подготовки пульпы.

— Привет,— поздоровался Рикардо, как обычно, без улыбки.— Случилась авария на второй технологической нитке. Поможете?

Вениамин Климушин чесал широкую голую грудь с татуировкой: якорь и над ним, как нимб, бескозырка с лентами, расходящимися к соскам.

— За чем дело встало? — сказал матрос.— Конечно!

И похромал в свою комнату.

— Садись,— пригласил Стрелов.— Я сейчас оденусь. В холодильнике рефреска, попей.

— ¡Gracias! — Спасибо. Я как раз хотел попросить воды.

— Por nada.— Не за что.

Городок, угадываемый через открытую балконную дверь по редким огням, мирно спал. Под лучами прожектора, установленного на горе за морским портом и беспрерывно перемещающего свой туманно-синий тревожный свет то по небу, то по побережью, иногда оживал, вздрагивал океан. В зарослях бананов у дома в основании холма скулил щенок.

— Уже полмесяца заснуть не даёт,— пожаловался Вениамин Климушин.

Рядом с джипом — японской «Тойотой» — стояли маленький молчаливый шофёр с усами, никогда не снимавший с головы фетровой шляпы, и худой алма-атинский технолог Витя Новосельцев.

— В первые минуты Бог создал институты,— подбодрил его Стрелов.

— Провалим сегодня всё, стыда не оберёмся,— высказал мрачный прогноз Витя.

— Что провалим? — не понял Рикардо.

— Самодеятельность,— пояснил Стрелов.— Ты не забыл, что тебя пригласили?

— Нет, конечно,— сказал Рикардо.— Кстати, поздравляю! Тебя, Вениамин, первым!

— Фронтовики, наденьте ордена! — запел было Витя.

В нём ещё, видно, бродило вчерашнее похмелье.

— Не взял я,— печально сказал Вениамин Климушин.

— Чего не взял? — снова не понял Рикардо.

— Да медали свои. Орден. Как-то не подумал, дома оставил.

Никто не стал утешать старого матроса. Уселись в «Тойоту»: русские — сзади, на обшитые кожей скамейки, Рикардо, как хозяин,— на переднее сиденье.

Шофёр завёл мотор, включил фары и резко, как большинство кубинских водил, рванул с места. Поднялись в гору к поликлинике. На открытой веранде кафетерии сидели за столиком двое мужчин и жестикулировали, как немые. Проехали дом холостяков у водонапорной башни с аптекой напротив. Двери в аптеку, как всегда, распахнуты — она работала круглосуточно,— и там ходил, словно привидение, кто-то в белом. Отсюда, с холма, уже был виден завод, освещённый огнями,— огромный корабль с красным факелом на корме, смутно отражённый в озере. Он плыл в ночи вместе с планетой.

— Что там случилось? — спросил Новосельцев.

— Сам не знаю,— сказал Рикардо.— Вот машину прислали. Попросили приехать с русскими.

— На месте разберёмся,— рассудил Вениамин Климушин.

— Как нога? — спросил Стрелов.

— Болит, однако,— признался Климушин.

Машина миновала магазин и поворачивала налево к мосту.

— Учти, вечером ты должен быть в форме,— напомнил Стрелов серьёзно.— Снова надо плясать.

— Как-нибудь, не беспокойся,— сонно проворчал Вениамин Климушин.

У ворот завода «Тойота» затормозила. В неё заглянул пожилой полицейский. Рикардо вышел, показал ему пропуск, и полицейский, сказав что-то, неторопливо отправился опускать преграждавший въезд стальной канатик.

Заводская территория была залита ярким светом и казалась совершенно безлюдной. Как дворец в забытой сказке.

Подъехали к цеху и по узкой металлической лестнице друг за другом поднялись в операторскую кабину цеха сгущения. Сильно пахло сероводородом. Как Стрелов ни сдерживал себя, но несколько раз кашлянул. За ним прочистили бронхи и его спутники. Такое случалось каждый раз, когда разлаживалась технология — сероводород разбавлялся в атмосфере в бóльших пропорциях.

В тесной операторской работала вентиляция и газа было меньше. Под потолком горел пыльный плафон. Стрелов взглянул на щит контроля: стрелка амперметра, замеряющего ток нагрузки потребителей второй нитки, стояла на нуле. Со стены на пришельцев напряжённо смотрел Че Гевара — в берете, с длинными развевающимися волосами и редкой бородой. В бытность министром экономики Кубы компаньеро Че раза три посещал завод, и кубинцы рассказывали русским о легендарном команданте в живых красках.

Начальник смены и Рикардо быстро заговорили. Казалось, они не слушали друг друга: каждый молол своё в одно и то же время. К этому трудно было привыкнуть русским, а переводчики первое время терялись. Стрелов, постоянно заботившийся об улучшении своего испанского, смог понять только куски фраз и конец разговора. Да и то — когда говорил один Рикардо.

Стрелова удивило, что Рикардо сделал начальнику смены замечание, что тот вышел на работу в нечистой рубашке. Худой и нервный — немолодой уже — мулат смутился, потёр узкой ладонью два пятна в общем-то чистой серой рубашки с ржавым пятном пульпы на плече и пробормотал, что ночью можно вроде перекантоваться и в такой «камисе». Рикардо смерил его неодобрительным взглядом и повернулся к русским. Широкое волевое лицо его с длинными усами напряглось.

— Короткое замыкание было в центре контроля моторов. Пожар даже начался на одном щите. Насос высокого давления, кажется, сломался. Там уже дежурные бригады работают... Посмотрите, им помощь ваша нужна.

— А мне переводчик нужен,— поставил условие Вениамин Климушин.— Я испанского пока не знаю.

Стрелов повернулся к стене, чтобы остальные не увидели, как он улыбается. За полгода Вениамин усвоил только «здравствуйте», «спасибо» и «уна бутыйа лече» — «одна бутылка молока». Причем вместо «leche» он произносил«lecho». И получалось, что он склонял продавщицу на предоставление ему супружеского ложа.

— Не учли,— запоздало пожалел Рикардо.— За кем послать?

— За Климовым, конечно,— сказал Стрелов.— Я обойдусь без переводчика. А с Виктором ты поработаешь.

— Ладно,— согласился Рикардо.— У Климова какой номер квартиры?

— Он живёт в том же доме и подъезде, где офисина ...

Надо ещё ухитриться Полковника вытащить из-под маскетеро. Сон для него — дело святое, а после выпивки — вдвойне. В автобус утром часто он заскакивает с настежь расстёгнутой ширинкой.

В центре контроля моторов пахло горелой изоляцией. Дверки на многих блоках — у нас они называются пусковыми станциями — были открыты. В узком коридоре между щитами при свете аккумуляторного фонаря работали двое — и оба оказались знакомыми Стрелову. С молодым высоким парнем, который готовился к поступлению в университет, он встречался на подстанции в порту. А со вторым, морщинистым и подвижным, бывшим мачетеро— рубщиком сахарного тростника — и участником кубинской революции, он два дня занимался переписью американской аппаратуры на электростанции во время остановки на ремонт.

Жаль, быстро вылетают из памяти имена. Знакомились ведь, говорили на разные темы. С первым — о его невесте и женитьбе, со вторым — о своих жёнах, детях и гадали, когда на Кубе отменят карточную систему на продукты питания и промышленные товары. Мужик мечтал получить квартиру, заиметь телевизор и холодильник. Об автомобиле не могло быть и речи: их по особому списку, как за особые заслуги, могли удостоиться за свои деньги только немногие на заводе инженеры на начальственных должностях. В принципе, то же самое в отношении квартир и тачек, что и в Союзе.

— ¡O, Alejandro! — Александр! — обрадовался его появлению кубинский мечтатель.— ¿Qué tal la vida? — Как жизнь?

И подал Стрелову для приветствия локоть: кисти у него были покрыты маслом и сажей. А младший подмигнул Стрелову и улыбнулся. Красивый всё-таки народ, в какой раз подумалось Стрелову. И у этого лицо будто из слоновой кости — точёное, глаза — как тропическая ночь и улыбка — словно у Лойко Зобара. Ага, вспомнил! Его зовут Хосе. Он же, Стрелов, как-то пошутил: а невеста у него, случайно, не Кармен? И потом они говорили об одноимённой опере.

— Ну что, поработаем? — спросил Стрелов по-русски.

Кубинцы переглянулись, засмеялись и в один голос выкрикнули:

— Давай-давай!

Дело оказалось несложным. На вводе от трансформатора, на шинах, скопилась электропроводная пыль, по ней «перекрыло»: ток потёк на землю — возникло короткое замыкание. Электрическая дуга прожгла стальную стенку вводного шкафа, и вышел из строя большой английский автоматический выключатель.

Поскольку таких автоматов на складе в запасе не нашлось, а были только советские, от Стрелова требовалось подыскать нужную замену.

Паспортная табличка на английском автомате сгорела. Стрелов послал Хосе за электросхемой и попросил передать Рикардо, что нужен газосварщик — залатать дыру в панели. А с ловким низкорослым Пабло (и это имя Стрелов воскресил в своей памяти, вспомнив их прежний разговор о Пабло Неруде) они сняли сгоревший автомат.

Выключатель оказался «втычным»; у него при коротком замыкании медные ножи приварились к губкам. Пришлось изрядно помучаться, прежде чем вытянули устройство из гнезда. С обоих градом лил пот, и оба вымазались, как черти, в саже.

Когда Хосе вернулся со схемой, он хохотал до слёз, взглядывая на разукрашенные чёрными мазками лица Стрелова и Пабло. Стрелов поколдовал над схемой — все надписи на ней были на английском языке, поскольку завод строился по американскому проекту, на американском оборудовании и материалах, на американские деньги. А богатая никель-кобальтовая руда добывалась из принадлежащих Кубе недр. Из неё на заводе получали пятидесятипроцентный концентрат. Его после революции в металлических контейнерах отправляли уже не в США, а на кораблях в Союз — для получения никеля и кобальта путём электролиза в Орске или в Мончегорске. С электричеством у кубинцев было туго: ни каменного угля, ни могучих рек природа острову не подарила.

Подумав с минуту над развёрнутым чертежом, Стрелов на его обратной стороне по памяти написал тип и номиналы советского автомата. Хосе снова побежал к Рикардо. А через полчаса за Стреловым пришла машина — та же «Тойота». В ней сидел всклокоченный, с заспанной физиономией кладовщик, по-детски протирая глаза кулаками. Он, казалось, совсем не понимал, что говорил ему Стрелов,— только моргал и зевал. Серьёзный шофёр в фетровой шляпе подключился к разговору, сердито бросив кладовщику несколько коротких фраз.

В складе с шиферными стенами, к удивлению Стрелова, царили чистота и идеальный порядок. Он прошёл вдоль стеллажей и быстро нашёл что требовалось. Автомат вдвоём с кладовщиком отнесли в «Тойоту» и вернулись на подстанцию.

Чистое небо гасило звёзды, наливалось тёплым светом — начинался рассвет. А там, дома, день уже кончался, люди стекались на площади — смотреть салюты и фейерверки. Не очень верилось в такое смещение во времени, в это подобие асинхронного двигателя...

И снова неувязочка! Наш автомат, во-первых, оказался не «втычным», а присоединялся проводами. Габаритом он оказался вдвое больше английского. Пришлось установить его на стене и в цепь включить проводами.

Много лет назад Стрелов — тогда он учился в вечернем институте — работал электриком и удивился, что ничто не забылось из его славного рабочего прошлого. Из уголкового железа он сам сделал кронштейны, из куска стальной трубы — шлямбур. Хосе пробил шлямбуром отверстия в стене. Стрелов насверлил электродрелью отверстия в кронштейнах под болты. Пабло замесил цементный раствор.

Газосварщика Рикардо не смог найти. Да сейчас он был и не нужен: всё равно автомат поставили на стену. Позвонили на электростанцию, попросили дать напряжение на высокую сторону трансформатора. Стрелов включил автомат. Вольтметр на вводе показал шестьсот шестьдесят вольт.

— Полный порядок,— сказал Стрелов.

— ¿Qué? — Что? — не понял Пабло.

— ¡Orden severo! — перевёл Стрелов.

— Si, si.— Да, да.

Вольтметр вольтметром, а на часах было уже полдевятого. В операторской сидели Вениамин Климушин, вымазанный машинным маслом, и сонный Полковник с недовольной рожей.

С Полковником Стрелов поздоровался сухо, посмотрев на него в упор, с вызовом. И позвал Климушина:

— Пойдём под душ, отмоемся.

— Постой, устал,— сказал Вениамин.— Иди один, я покурю.

Полковник курил и молчал. Потом демонстративно зевнул.

Солнце светило во всю свою термоядерную мощь. С металлической площадки была видна бóльшая часть завода с его стальными башнями, чёрными трубами, электростанцией и окутанной паром градирней на берегу пруда. От озёрной глади трудно оторвать глаза — такая она синяя, широкая, спокойная, охраняемая по берегам кокосовыми пальмами. В пруду непременно водятся русалки — стройные мулатки с прямыми чёрными волосами, ниспадающими до их рыбьего хвоста.

Стрелов подумал, снял рубашку и помылся до пояса тут же, на площадке, над ржавой раковиной. А когда поднял голову и открыл глаза, всё ещё опасаясь, что в них может попасть мыло, увидел серьёзного Рикардо с полотенцем.

— ¡Gracias, Ricardo!

— У вас всё? — спросил Рикардо.

— Слава Богу, справились.

— Ну, прости, что испортил вам праздник.

— Что ты? Такой праздник не испортишь ничем. Разве только новой войной.

— Согласен,— кивнул курчавой головой Рикардо.— Можем ехать домой.

— Вениамин умоется — и поедем. У вас всё сделано?

— Порядок в танковых войсках!

Стрелов уставился на Рикардо, восхищённый его познаниями великого и могучего языка. И они засмеялись вместе.

13. Playa Popular — Народный пляж

 

Когда приехали с завода, дом советских специалистов был почти пуст. Перед ним прогуливались, что-то склёвывая с каменных плит, три пёстрых курицы — частная собственность русских пятилетних девочек.

В жизни русской колонии ещё в феврале произошёл памятный эпизод. Кубинский САТ’у, а мясо кушайте на здоровье. Если же птичек жалко — можете держать их в квартирах живыми. Некоторые родители пошли навстречу дочкам — и курицы стали полноправными членами трёх семей.

С балкона Климушин и Стрелов наблюдали за белым катером, увозившим советиков на отдых. Судно медленно удалялось по сверкающей океанской глади от причала в старой части города к зелёному Кайо Moa — островку, на котором ещё американцы обустроили пляж панельным домом для переодевания, дизельной электростанцией, туалетом и круглым бассейном для детей. От всего этого буржуазного комфорта осталось грустное напоминание, негодное к использованию: дом и туалет без крыши и дверей и пустые ржавые кожухи от дизель-генератора.

Стрелов на мгновение представил себе старого капитана в сомбреро и рулевого, похожего на корсара. Легко одетых детей, женщин, мужчин с ржавыми копьями из арматурной стали. Весь долгий знойный день на пляже. Внутренним зрением воскресил морское дно в шевелящихся водорослях, абсолютную тишину и задумчивых рыб в переливающемся туманном свете в лабиринте коралловых рифов — вздохнул и пошёл спать.

Какая, к чёрту, сегодня генеральная репетиция?! Вернутся артисты с пляжа, обессиленные солнцем и морем, в лучшем случае, в четыре. А там душ, еда, отдых перед банкетом, одевание. Опозоримся с концертом, как пить дать!..

После холодного душа Стрелов лёг на кушетку голым, оставив открытой дверь в свою спальню. Открытыми были жалюзи на окнах и двери на оба балкона — и всё равно в комнате стояла духота. Фасадная стена дома — а именно впритык к ней лежала влажная после душа голова Стрелова — уже прокалилась насквозь. От нагретого бетона излучалось тепло, как от натопленной русской печки. К тому же на соседнем балконе кричал попугай по имени Рамон, подражая скрипу лебёдки, мяуканью кошки, горькому плачу оторванного от матери щенка. Чёрта с два уснёшь!..

Он несколько раз прочёл про себя стихи, которые предстояло произнести сегодня вечером. Потом представил, что творится дома,— всю эту праздничную кутерьму, радость. Парки, переполненные людьми. Жену и дочь — они, наверное, тоже думают о нём,— и расстроился окончательно. Но вовремя спохватился: дома сейчас была уже ночь вчерашнего дня!.. Начал считать по-испански до бесконечности, и наконец сон взял своё.

После обеда он позвал Вениамина Климушина на пляж у грузового порта. Ветеран ВМС вначале сопротивлялся, но потом прикрыл голову купленным за одно песо соломенным сомбреро, посмотрелся в зеркало, спросил, похож ли он на ковбоя, и они пошли на Playa Popular — Народный пляж.

Им повезло. Шофёр-негр сам затормозил машину около них и подбросил до порта, а там до океана рукой подать по тенистой песчаной дороге сквозь сосновую рощу.

На берегу хотя и было в этот день пусто, зато на песке у входа в бухту жарились трое морячков с советского судна. Они пригласили Климушина и Стрелова присоединиться к ним. Вместе загорали, ныряли и попивали отличное грузинское ркацители, закусывая его местными апельсинами и ленинградским сервелатом.

Все они — Жора, Юра и Костя — родились и выросли в Питере. Каждому не больше двадцати пяти, а они уже видели и топтали разные континенты планеты. Пересекали океаны, заходили в десятки гаваней и знали цену разных валют.

Вениамин Климушин слушал, слушал их и сказал вдруг, перебив на полуслове длинноволосого Костю, повествовавшего об Австралии:

— Эх, ребята! Люблю я море! И зачем я только после войны оставил его? У меня при виде корабля...

И замолчал морской волк Вениамин Климушин, уткнулся лицом в песок — то ли заплакал, то ли задумался: может, вдруг вспомнил, как после войны стал норильским бурильщиком и водолеем. А моторист Костя забыл о Зелёном континенте, обвёл всех серыми невскими глазами, пожал мускулистыми плечами и спросил, не пора ли искупнуться...

 

— Ты что это за сцену ребятам устроил? — спросил на обратном пути Стрелов.— Винишком этим, ркацители, тебя разобрало?

Ноги утопали в белой, как толчёная известь, пыли. На склоне горы стая чёрных мальчишек сбивала палками с одинокого дерева какие-то плоды. Это напомнило Стрелову яблони напротив их дома. Несколько лет назад его дочка, Танюшка, наелась зелёных ранеток, и её рвало весь вечер.

— Салага ты, однако,— нехотя отозвался Климушин.— Прошёл бы ты через всё, что мне довелось испытать!.. После войны меня на десять лет упекли за то, что с американцами на их ленд-лизовских кораблях сигнальщиком плавал. Восемь из них, пока Сталин не крякнул, в Норильске оттрубил — в карьере на Медвежке и на железной дороге стрелочником и составителем поездов. Реабилитировали, конечно, да искалеченные годы жизни разве вернёшь?.. Так что война, можно сказать, была лучшей частью моей жизни.

Стрелову стало неуютно, стыдно даже.

— Прости,— сказал он.— Для войны я опоздал родиться на пять-шесть лет. Будь твоим ровней, может, плавали бы вместе и в ГУЛАГе парились рядом.

— Считай, что тебе повезло. Хотя я бы с тобой судьбами не поменялся...

«Necio es quien piensa, que otro no piensa» («Глуп тот, кто думает, что другой не думает»),— вспомнил Стрелов выученную им недавно испанскую пословицу и смолчал.

14. Руки вверх, Полковник!..

 

А репетиция всё же состоялась.

Сначала Стрелов попытался собрать участников в четыре пополудни, потом в шесть. Ходил перед домом, выкликал поимённо. На балкон выходили на зов, разводили руками и говорили, что не могут, устали или шибко заняты подготовкой к банкету.

— Не нервничай! — взмолился неизлечимый оптимист Володя Скворцов.— Соберёмся прямо в кабаке, найдём место и пробежимся по программе разок-другой. В принципе-то, мы готовы, настроиться только. Сам подумай: кому хочется опозориться?

— Хорошо,— сердито согласился Стрелов.— Объяви всем, чтобы собрались в ресторане к семи.

И в сумерки пошёл один в ресторан «Balcón», где должен состояться вечер. В белой рубашке, белых брюках и лакированных туфлях, побритый и надушенный — настоящий маэстро от искусства.

С океана набежали тучи. Совсем не страшные тучи — сиреневые, ленивые. И дождь посеяли меленький, тёплый и редкий — совсем не здешний яростный ливень, предваряемый и сопровождаемый громами и молниями. Так что Стрелову даже не пришлось прятаться от подаренного природой душа.

Он просто шёл по улице. От некоторых домов ему кричали знакомые поддатые кубинцы: «Buenas tardes и felicitamos» («Здравствуйте и поздравляем»). Он отвечал им тем же, вежливо отказываясь от приглашений tomar por un trago — выпить по глоточку.

А когда пришёл в ресторан на окраине города, у подножья холма, покрытого пальмовой рощей с примесью лимонных и манговых деревьев,— увидел изысканно одетых артистов своей труппы. Оказывается, недавно их привезли на автобусе по нижней дороге.

На сердце сразу стало легче. Он мельком заглянул в ресторан. В длинном зале уже горел свет, и нарядные русские и кубинские женщины накрывали столы.

Среди них очень выгодно выделялась красавица Тамара, солистка ансамбля, председатель женсовета. А также надёжно охраняемая жена могучего супруга, любителя пива и обладателя магнитофона «Вега» Славы Супруненко. Сегодня она была в платье из серебряной парчи с глубоким вырезом, и от этого её шея была ещё белей и грациозней. Недаром кто-то из ребят отозвался о Тамаре знаменитыми словами Гоголя: «Дама, приятная во всех отношениях».

Однако и смуглая высокая кубинка Адельфа, примерно одних с Тамарой лет, одетая в короткое красное платье, жена инженера Пиньеро Мира, худого и улыбчивого фотолюбителя, была по-своему прекрасна. Она разносила и ставила на столы вазы с белыми и жёлтыми розами. Встретившись взглядом со Стреловым, ослепительно улыбнулась и подмигнула ему. Он ответил тем же — так уж здесь принято между симпатизирующими друг другу знакомыми.

— Где собираться-то будем? — спросил Володя Скворцов.

От него, как всегда, пахло шампунем «Наташа».

— Найдём,— сказал Стрелов.

С помощью седого метрдотеля-мулата отыскали укромное место в дальнем конце столовой, на тыльной веранде, откуда в наступившей темноте были хорошо видны ярко освещённый порт и корабль в огнях на рейде. Дождь перестал, стало почти темно. Перистые листья пальм на фоне лилово-золотистого неба отдалённо напоминали ветряные мельницы.

Женщины повизгивали, нагибались и щёлкали себя по икрам: после дождя москиты и хекены проголодались и атаковали обнажённые части тела особенно активно.

— А что делать-то будем? — капризно поморщилась Люда, традукторша, по-нашему — переводчица.— Рене-то нет. Его неожиданно в командировку услали. В Баракоа, кажется.

Люда появилась только что. Она, конечно, как всегда, опаздывала. Спешка изрядно портила её имидж: крупный веснушчатый нос покрывался жемчужными каплями пота и краснел.

Но Стрелову было не до Людиного носа. Новость о внезапном выбытии гитариста Рене просто-напросто сразила его. Он не мог ни говорить, ни дышать, как режиссёр старинной мелодрамы, столкнувшийся с очередным капризом примы. За него выступил секретарь ансамбля Володя Скворцов. Против обыкновения, он повёл себя несдержанно, даже заорал:

— А ты что, Людка, раньше не сказала об этом?

— Не кричите на меня, товарищ Скворцов! — возмутилась традукторша Люда, и в полумраке грозно сверкнули её чёрные глаза.— Называйте Людкой свою жену! А касательно Рене, так он всего минут двадцать назад в наш дом на джипе заехал — специально предупредить. Гитару мне отдал, я её принесла. У них там что-то чрезвычайное стряслось. В машине сидели военные с автоматами. Может, гусанос поехали ловить.

Стрелов взглянул на часы: до начала вечера оставалось час пять минут. Без гитариста — неминуемый провал! И выход имелся единственный, его даже искать не надо, об этом каждый знал: идти и бить челом Полковнику!

— Климов дома? — спросил он скорее себя, чем других.

— Когда я уходила, он стоял на балконе,— отозвалась Леночка Богатова.

— Хорошо,— сказал Стрелов.— Вы тут давайте репетируйте пока без гитары. Я сам его приволоку.

Он выбежал на дорогу. И, словно по заказу, в этот момент к ресторану подкатила «Нисса». За рулём сидел начальник электростанции завода Рамон Касарес, двадцатишестилетний холостяк, красавец, здоровяк и вообще отличный парень. «Очень опасен для девушек»,— отозвался о нём как-то Луис, словно о давнем сопернике в любовных поединках.

Рамон молча выслушал Стрелова, глядя ему в лицо в упор, не мигая, своими сливовыми глазами. Наклонился и открыл дверку с левой стороны, разжал полные слипшиеся губы:

— ¡Siéntate, señor! — Садитесь, господин!..

На езду ушло минут пять. На освещённом балконе четвёртого этажа вдыхал ароматы тропической ночи Полковник. Стрелов попросил остановить машину поближе к двери подъезда так, чтобы Полковник не видел, кто из неё вышел.

Стрелов взбежал на четвёртый этаж, отдышался на лестничной площадке и затем тихо нажал рукоятку замка двери в квартиру Полковника. Дверь оказалась незамкнутой. В комнате светился экран телевизора — шёл диснеевский мультфильм о Микки Маусе. Но звук — негромкая испанская песня — исходил от транзистора, поставленного на телевизор.

— Руки вверх, не оборачиваться! — тихо сказал Стрелов, приставив указательный палец к широкому затылку Полковника — к тому месту, где кончалась белая нить пробора.

Полковник вздрогнул.

— У вас сдают нервы,— хладнокровно констатировал Стрелов.

— Четверть века работы в разведке — не всякий такое выдержит, коллега,— рискуя быть пристреленным на месте, повернулся Полковник к Стрелову всем своим большим телом, затянутым в белую майку.

Шею он прикрыл махровым полотенцем от кровопийц-москитов.

— Одевайтесь! И не думайте сопротивляться,— сказал Стрелов.— Мне хорошо знакомы ваши штучки.

Полковник тяжело поднялся со стула и спросил, брать ли с собой гитару.

— Если струны целы, возьмите,— отступив ровно на два шага, сказал Стрелов.— У нас есть шестиструнка. А вы, как потомственный цыган, насколько мне известно, предпочитаете гитару семиструнную.

— Что ж, я проиграл,— как-то сразу обмякнув, промямлил матёрый шпион.— Самое главное вам известно.

— Будьте мужчиной! — пряча ствол, сделанный из указательного пальца, под мышку, сказал Стрелов.— Разведчик должен уметь проигрывать. Поторапливайтесь, нас ждёт машина. Заседание продолжается!..

 

15. Русский День Победы в кубинском «Балконе»

 

Первый тост произносил Вениамин Климушин, пунцовый и помолодевший от напряжения. Речь его была простой и трогательной. В конце её, роняя слова в души слушателей, как капли расплавленного металла, он произнёс:

— Я бы хотел сейчас здесь видеть с нами тех моих друзей-моряков, с которыми служил в войну на флоте... Многих из них нет в живых. Я сам не думал тогда, что смогу отпраздновать тридцатилетие Победы. Да ещё вот в такой обстановке!.. Война была действительно страшной, кровавой и беспощадной. И мы не жалели себя ради достижения победы. За Победу, товарищи!

И Вениамин Климушин провёл правой, свободной от фужера ладонью по волосам так, словно снимал с головы бескозырку.

— Хорошо излагает,— прокомментировал, закусывая, Полковник.— Оратор! Сразу видно — наш брат, моряк. Меня, веришь, слеза прошибла, мороз по коже! Ведь мама моя, Герой Союза, ты знаешь, почти всю войну в полку Марины Расковой провоевала. У меня, старик, не по комплекции чувствительная натура.

Стрелов видел близко чёрные, без ресниц, глаза Валеры, чувствовал стремление барда выложить на блюдечке с золотой каёмочкой свою нежную суть. Только лишнее это было.

— Давай помолчим,— попросил он.

— Баста! — отрезал Полковник, явно употребивший в одиночестве не одну порцию рома с лимоном и льдом.— Я ведь не люблю, старик, болтать зря. Делать — другой разговор! Делать дело я предпочитаю пустому трёпу, старик. Как и все моряки.

Стрелов перехватил взгляд Рикардо, сидевшего за другим столом. Тот почему-то ободряюще кивнул ему головой. Очень похож на грузина! А может, он происходит от басков?.. Ведь баски и грузины — где-то он читал об этом — древние родственники.

Рядом с Рикардо поднялся, поправляя очки, высокий лысоватый секретарь регионального комитета партии. Смущённо оглядел почтенное застолье, тронул за плечо Рикардо Новоа. Тот, перестав жевать, послушно встал, изображая полное внимание и готовность послужить партии.

— ¡Compañeros y compañeras! — сказал звонко Хуан Луис.

— Товарищи! — улыбнувшись в густые усы, перевёл Рикардо.

Он улыбнулся, конечно, тому, что слово «compañero» было понятно и без перевода. Его употребляли, обращаясь друг к другу, все — и русские, и кубинцы — на каждом шагу.

— Спасибо вам,— переводил дальше Рикардо,— что вы пригласили нас на этот вечер. Победа над фашизмом — праздник всего человечества. Но победе над самыми чёрными силами в истории человечество прежде всего обязано вам, русские братья...

После этого тоста Полковник снова принялся надоедать Стрелову своими комментариями:

— Заметь, как кубинцы умеют красиво говорить. У них риторика в крови, старик. Слова — это и отражение темперамента. Возьми кавказцев, их тосты...

Было всё же очень душно под низким потолком. Не помогали открытые полностью жалюзи в окнах, потолочные вентиляторы и распахнутые двери — воздух оставался неподвижным, как вода в болоте.

— А сейчас перед вами,— встал со своего места Иван Волчков, председатель месткома и глашатай по любым поводам, касающимся общественно значимых событий,— выступит ансамбль под руководством заслуженного артиста республики Александра Стрелова!

Разразились дружные рукоплескания: как-никак, а уже после двух тостов приняли на грудь приличный ромовый заряд.

— Ох, опозоримся, старик! — шепнул Полковник.

— Из-за тебя, саботажника,— пристыдил его Стрелов, польщённый неожиданным присвоением ему незаслуженного звания.

Сердце у него билось о рёбра гулко, как колокол, и пальцы на руках подрагивали, словно он кур воровал.

«Ансамбль», как и было задумано, выстроился в углу ресторана, у двери — левее огромного, метр на метр, бисквитного, в шоколадных завитушках, торта, положенного на отдельный стол в ожидании расправы с ним в финальной части банкета. У кубинцев — это обязательный праздничный ритуал, как у русских — посошок на дорожку.

Стрелов оглядел присутствующих в зале — полторы сотни персон, не меньше. Выждал, пока народ успокоится. Знакомые всё лица... более или менее. А хорошо знакомые — Вениамин Климушин, руководитель группы Томашевский, Луис, Рикардо, парторг группы Володя Коняев и другие — улыбаются, ободряют возгласами и взмахами рук с рюмками, фужерами, стаканами. Менее знакомые смотрят с любопытством, будто в театре после открытия занавеса.

Слышно, как за спиной Володя Скворцов шелестит программой монтажа; он же взял на себя обязанности суфлёра, хотя наверняка слов и своих стихов твёрдо не знает. Леночка Богатова, конечно, волнуется, пылает пухлыми щёчками, мнёт в руках платок, как заправская камерная певица. Напряжённо расправил плечи и выпятил грудь бархатный баритон Слава Жерех. Смущённо потупила очи белошеяя Тамара. Зато озорно и с вызовом смотрит в залтрадукторша Люда, и только вспотевший нос выдаёт её глубокое девичье волнение.

Один Полковник, привычный к частым публичным выступлениям, ведёт себя легко и непринуждённо. Придвинул к себе стул, установил на него правую ногу в босоножке сорок энного размера. На толстое своё хоккейно-футбольное бедро водрузил гитару и подкручивает, подстраивает струны: «Самый ответственный момент, старик». Лишь бы струны, стоившие барду двух бутылок рома «Карибе», снова не лопнули!..

— Давай, Саша! — воодушевил на подвиг предместкома Ваня Волчков.

И Стрелов отметил, как на лицах всех кубинцев мелькнула улыбка: и здесь, мол, у русских неизменное «давай». Он сосредоточился, слегка прищурил глаза и, глядя на Вениамина Климушина, как будто обращаясь к одному ему, начал действо стихами собственного сочинения:

Минуло полных тридцать лет
С победы, равной нет которой,
В войне, принёсшей столько бед,
С фашистской оголтелой сворой.И мир, спасённый от чумы,
Лишь потому живёт спокойно,
Что лучшие его сыны
Сражались храбро и достойно.Мы помним всех, кто победил,
Кто перенёс все испытанья,
И павших в той войне почтим
Минутой скорбного молчанья...

Загремели стулья по каменному полу, все встали. Розы в высоких кувшинах качнулись и замерли. И давняя, и сегодняшняя скорбь вошла и заполнила зал, как бы притушив свет в лампах и радость в глазах живущих.

Стрелов думал о своём старшем брате Кирилле. Он погиб двадцать шестого марта сорок третьего на Орловско-Курской дуге, в контратаке. «От осколка мины в затылок» — так написано было в письме его друга-земляка, убитого в траншее через три дня. Больше никаких подробностей. Но вот более тридцати лет Стрелову виделась одна и та же картина. По снежному полю бежит в атаку его брат Кирилл, и вдруг за его спиной поднимается столб земли и пламени — взрывается фашистская мина, и зазубренный осколок впивается ему в затылок...

Лена Богатова и Томашевский видели сейчас, наверное, осаждённый Ленинград, Пискарёвское кладбище. И незримые друзья-моряки, живые и мёртвые, русские и американские, обняли Вениамина Климушина за его стареющие плечи...

Кубинцы поняли эту скорбь: у них ведь тоже была своя нелёгкая история. Здешний никелевый комбинат носит имя команданте Педро Сото Альба, соратника Фиделя Кастро по «Гранме», сражённого в Моа при штурме полицейской казармы.

Рикардо Новоа учился в Ленинграде, знал его прошлое, видел прекрасные дворцы, до сих пор восстановленные лишь частично. Рассказывал о посещении Пискарёвского кладбища и мемориала. А Хосе учился в Праге — городе, где была поставлена последняя точка в войне с гитлеровской коалицией...

Тихо было в зале. Казалось, торжественная и щемящая, как реквием, тишина сошла в этот миг на кубинскую землю.

А потом, после минуты молчания, Слава Жерех своим громким, немного деревянным голосом, по-уральски упирая на «о», прочёл «Подмосковье. 1941» Владимира Гордиенко:

Я ранен был.
Ложился снег, краснея,
Ко мне на грудь.
И шёл на запад бой...
Такие ж ели, как у Мавзолея,
Нависли неподвижно надо мной.

И за этими стихами спели, конечно, «Землянку», потому что она хорошо перекликалась со стихами: в ней были слова о подмосковных полях, о солдатской любви, о смерти, до которой четыре шага. И никто не заметил, не подумал о том, что вместо гармони песню сопровождала гитара и что эта земля никогда не ведала снежной вьюги.

Вениамин Климушин время от времени утирал свои глаза бумажной салфеткой.

Потом было много стихов и песен, но Стрелову запомнилось навсегда, как застыли лица у всех — даже сияющий весельем предместкома Иван Волчков сник и опустил плечи,— когда он, Стрелов, тихо произнёс:

Его зарыли в шар земной,
А был он лишь солдат,
Всего, друзья, солдат простой,
Без званий и наград...

Задушевно, не хуже самой Клавдии Шульженко, спела «Синий платочек» Леночка Богатова. Откуда у неё это только взялось: и задор, и грусть, и нежность? Пение подкреплялось и всем известным её личным участием в кровавых боях... Полковник, слушая яростные аплодисменты после её исполнения, только обалдело крутил головой.

А позднее, когда сели за стол, сказал по поводу Леночкиного успеха:

— Вот что значит искусство, старик! У неё это был звёздный час, иначе не скажешь...

Да и завершение монтажа было замечательным. И тоже относилось к несомненному успеху актёрского коллектива — так бы, наверное, осветил это в своей газете представитель прессы.

Стрелов прочёл из Бориса Пастернака,одного из любимых им поэтов, стихи о победной весне:

Всё нынешней весной особое,
Живее воробьёв шумиха.
Я даже выразить не пробую,
Как на душе светло и тихо.Иначе думается, пишется,
И громкою октавой в хоре
Земной могучий голос слышится
Освобождённых территорий...

После этих добрых, пронизанных светом пророческой веры строк, написанных за год до нашей победы, белошеяя Тамара и заметно опьянённая славой Леночка запели «Балладу о красках» — о рыжем и черноволосом братьях, об их весёлой матери, которая ждала своих сыновей. Они вернулись с войны живыми, в орденах и медалях. Но уже с одинаковым окрасом волос — цвета «смертельной белизны».

Оказалось, что песню эту можно петь и хором,— не всю, а там, где это приходилось к месту.

Вениамин Климушин, отметил про себя Стрелов, за время концерта поменял не менее трёх бумажных салфеток на промокание слёз. Секретарь регионального комитета партии наклонял голову к Рикардо, чтобы выслушать краткий перевод стихов и песен. Он, тоже воевавший полтора десятка лет назад в горах Сьерра-Маэстры рядом с братьями Кастро и Че Геварой против войск генерала Батисты, кивал головой и продолжал слушать русскую речь, щурясь и время от времени поправляя очки.

 

— Слушай, старик,— предложил растроганный восторженным приёмом публики Полковник сразу, как ансамбль расселся по своим местам,— позволь мне провозгласить тост за тебя.

— Ты что, уже перебрал? Сиди смирно! Мы для души поём, а не для славы.

— А если не за тебя, а за всех? Вы ведь сделали большое дело. Честно! Я тут ни при чём. Глупость сделал — прости, старик!

— Я тебя уважаю,— заверил барда Стрелов.— И великодушно прощаю, поскольку ты, как истинный христианин, покаялся.

— Старая ты кляча! Я же серьёзно.

— И я серьёзно. Ты вёл себя на сцене исключительно скромно, на себя не походил. А это очень важно: при Богом дарованном таланте обладать равноценной скромностью.

— Пошёл к чёрту, кляча старая!..

Володя Скворцов, чувствуя свою вину в том, что не очень гладко прочёл «Полмига» Павла Шубина: «Нет, не до седин, не до славы я век свой хотел бы продлить...» — помалкивал. А тут вдруг встрял:

— Действительно, ребята, неплохо всё прошло, хватит препираться. Лучше выпьем!

Полковник и Стрелов переглянулись и засмеялись: Скворцов, ссылаясь на аллергию к спиртному и поддержание спортивной формы, позволял себе даже в самые торжественные даты выпить не более бутылки пива.

— Вы посмотрите на Елену Константиновну, ребята,— переключился Володя Скворцов на другое.— Вот что значит внимание людей! Цветёт женщина!

И верно: Леночку окружили кубинцы и осыпали её комплиментами. Она, сияя пунцовыми щёчками, только успевала головой вертеть, слушая то кубинцев, то переводчицу Люду.

Подошёл захмелевший Вениамин Климушин и церемонно, по-старинному даже, с поклоном, пожал руки Стрелову, Полковнику, Скворцову. И произнёс не очень складную, но задушевную речь: спасибо, мол, дорогие товарищи, за ваш замечательный концерт, за труд, за память...

А Стрелов подумал, что его погибший брат был бы примерно одних лет с Климушиным. Наверное, он бы совсем не походил на медлительного старого матроса. Кирилл был энергичным, неуёмным: в детстве и юности — драчун и хулиган, а перед призывом в армию в сороковом году — парашютист, ворошиловский стрелок, художник. Был... И возможно ли отыскать и постоять у его могилы под Орлом? Запросы в архив Минобороны остаются без ответа...

Потом подали чёрный рис — плов, приготовленный по-кубински; чёрным он становился, кажется, от добавления в него фасоли и маслин. С краю тарелки лежали два жареных облупленных банана. К потреблению чёрного рассыпчатого риса русские привыкли быстро, а бананы ели только старожилы. Любой русский, поживший за границей, расскажет о тоске по варёной картошке, чёрному хлебу, луку, селёдке, квашеной капусте и солёным огурцам.

Спели всем хуралом несколько популярных песен: «Катюшу», «Подмосковные вечера», «Bésame mucho»,— и начались танцы. Для этого были отведены небольшой зал с приглушённым освещением и patio — двор столовой, устланный гладкими каменными плитами. Поначалу что-то не ладилось с музыкой, потом всё образовалось. Из динамиков полились русские и кубинские мелодии, записанные на плёнку переводчиком Серёжей Лакизой, приехавшим в Моа из Кишинёва. Он все вечера проводил с магнитофоном у приёмника и телевизора в охоте за новой песней. Такая у него была страсть...

Стрелов присел на веранде за столик с Рикардо, Люсио, Артильесом и Ваней Волчковым. Пили пиво из маленьких коричневых бутылок, снятых со льда. Студёная пенная жидкость дымилась холодным паром. Рикардо вскоре позвал куда-то технолог Витя Новосельцев — они были закадычными друзьями и часто проводили вечера в апартаментах алмаатинца за шахматами и бутылкой рома. А сейчас оба удалились в зал, наверное, прогорланить Витину студенческую: «В первые минуты Бог создал институты»,— под аккомпанемент Полковника.

Люсио и Артильес не знали русского, зато Ваня и Стрелов говорили по-испански. Кроме того, инженеры Люсио и Артильес, выпускники американских университетов, пользуясь возможностью, насели на Стрелова и заговорили на английском. Так что Стрелову приходилось переводить для Вани и с английского.

Люсио собирался в конце июля поехать в Союз и Болгарию со своей женой в турпоездку. Москва, Ленинград, Киев, София, Пловдив, Варна — неплохо? Седой, с животиком, с неизменной связкой ключей на поясе, всегда переполненный неким энтузиазмом оптимист. «Как дела? ¿Qué tal? How do you do?» — встречал он обычно по утрам Стрелова этой троицей вопросов, столкнувшись с ним на лестнице офисины. И заводил разговор на готовую в его голове весёлую тему.

Другой собутыльник, Артильес, начальник производственного отдела, был красив, сдержан, интеллигентен, отменно владел английским. Сегодня он держался веселее обычного. Месяца два назад на его семью обрушилась трагедия. В выходной день он повёз жену и годовалого ребёнка на своей машине в Ольгин или в Сантьяго. На каком-то повороте его «Фиат» столкнулся с двадцатипятитонным самосвалом. При ударе сынишка вылетел в распахнувшуюся дверцу и погиб на месте. Жена лечится до сих пор в Гаване. Сам Артильес отделался переломом руки и ушибами. Только вот душа обречена на вечную му?ку.

Поговорили на тему предстоящей поездки Люсио в Союз. Он уже бывал в Москве, каждый раз недолго. Работы была уйма, увидеть довелось немногое. А теперь вот отправляется на отдых — и это совсем другое дело.

— Если жена будет здорова,— сказал Артильес,— тоже поеду к вам через год-другой. Встретимся?

— Хотелось бы,— улыбнулся Стрелов.

— Только у нас в Ростове,— поставил условие Ваня.— У них в Сибири замёрзнете.

Кубинцы притворно поёжились и засмеялись.

— Чепуха! — возразил Стрелов.— Что там у вас в Ростове смотреть? Степь да степь кругом! А в Красноярске — не мелководный Дон, а могучий Енисей и самая большая в мире ГЭС. Тайга, «Столбы», Саянские горы. Охота, рыбалка. А летом жара не меньше, чем здесь и в Ростове. И пиво гораздо теплее, чем здесь, даже зимой.

— Это плёхо,— констатировал Люсио по-русски.

Наверное, кубинец имел в виду тёплое пиво.

Подошла к столику жена Люсио. Молодая — лет на восемнадцать моложе его — хрупкая женщина, по виду очень нерешительная, явно мягкого характера. Она извинилась, провела тонкой рукой по седому жёсткому ёжику мужа, шепнула что-то на ухо. Люсио встал, подмигнул собеседникам и, обняв жену за плечи, направился в зал своей пружинистой походкой. Изобразил, не оглядываясь, бёдрами, что надо, мол, потанцевать.

— Молодец! — похвалил его Ваня Волчков и окунул свои усы в кружку с пивом.

— Yes,— согласился Артильес: слово «молодец» здесь понимали все.

Перешли на испанский.

— А вы знаете, Люсио — участник революции,— дал справку Артильес.— Воевал на втором фронте. Я с ним работаю десять лет, и он всё такой же — седой и весёлый. Не меняется. Если учесть, что в нём сидят до сих пор две пули и иногда о себе напоминают,— это нелегко. Настоящий кубинец!

— У нас во время войны тоже существовал второй фронт,— напомнил Стрелов.— Союзники, правда, его долго не открывали, чтобы уберечь свои войска от потерь за наш счёт.

— Я читал об этом,— поддержал разговор Артильес.— Но кубинский фронт — совсем другой фронт. И время другое.

— Два раза был в тех местах, где ваш второй фронт проходил,— поддержал тему Волчков.— С экскурсией, конечно. Цветные снимки сделал. Броневик мне понравился под Сантьяго: на резиновом ходу, пушка маленькая. Стал памятником, как наши «тэ-тридцатьчетвёрки» на пьедесталах во многих городах.

— На Плайя-Хирон воздвигнут такой же памятник-танк,— дополнил Артильес.— Танк ваш, советский. Может быть, видели фото — Фидель стоит в люке башни этого танка?..

И это тоже было в другое время. Короткая схватка с американскими наёмниками небольшого народа — при поддержке нашего оружия и участии горстки русских воинов — за независимость Кубы. Словно продолжение той великой победы над фашизмом, на сей раз звёздно-полосатым...

Стрелов воздержался от озвучивания своих мыслей: всё было ясно из подтекста.

На веранду вывалила шумная толпа: Полковник с гитарой, алмаатинец Витя Новосельцев в обнимку со своим шахматным соперником Рикардо, Луис, матрос-ветеран Вениамин Климушин, Люсио с женой, восторженный Володя Скворцов, Леночка Богатова, красавица Тамара, укушенный неведомой рыбой Слава Жерех, парторг Володя Коняев.

— Ну, товарищи, давайте споём общую, которую все знают! — умолял Слава Жерех.

Полковник ловко, без помощи рук, подпрыгнул и уселся на пузатую бочку у стены. Нижняя струна на гитаре уже порвана и смотана в смятый ком. Но вид у гитариста не менее вдохновенный, чем у Паганини: он бы мог сыграть сейчас, как и великий маэстро, на одной струне.

— Давайте, предлагайте! — крикнул Полковник.

И в ожидании задрал голову, уставившись взором в звёздное тропическое небо. Со лба градом, заливая глаза, катил пот, рубашка, как всегда в приливе вдохновенного пения и гитарного перезвона, прилипла к его плечам и груди.

— «На безымянной»! — крикнуло сразу несколько человек.

— Только с душой и не орать как попало,— предупредил Полковник.

Артильес поднялся и позвал Стрелова взглядом к тем, кто приготовился петь.

Полковник строго оглядел стихийно возникший хор, дождался полной тишины и осторожно, переводя свой вдохновенный взгляд с лица на лицо, заиграл и запел:

Дымилась роща под горою,
И вместе с ней горел закат.
Нас оставалось только трое
Из восемнадцати ребят...

Во всякие дни пелась эта песня, но никогда она не была для Стрелова такой щемящей и гордой, как сейчас.

А Леночка Богатова пела и откровенно плакала. Отвернулся к стене стоявший рядом с ней старый матрос Вениамин Климушин — то ли пел, то ли слушал.

Мне часто снятся все ребята,
Друзья моих военных дней,
Землянка наша в три наката,
Сосна сгоревшая над ней...

Как живо всё и наглядно! Словно такое происходило вчера...

Стрелов посмотрел на часы: ровно одиннадцать. И дома тоже одиннадцать, только не ночи, а следующего дня: такая вот разница во времени между Моа и Красноярском. Солнце поднимается за Сахалином, и лети хоть на северо-восток над Тихим океаном, хоть на северо-запад над Атлантикой — в Красноярске будешь в одно и то же время. Почти никакой разницы!.. Жаль, что между Моа и Красноярском не прокопано метро...

Но пока лучше заставить себя не думать о возвращении к родным пенатам. Всему своё время...