Александр Вепрёв

Мой взгляд не сгибается в локте. Стихотворения

СУББОТНИЙ ИНТЕРЬЕР
Вепрлибр
 
1

 

На столе расставлены чашки с блюдцами,
вооруженные серебряными ложками.
Оранжевый абажур позапрошлого века смотрит сверху вниз,
отбрасывая тень, как будто от прабабушки.
В глубине комнаты стоит беременный комод,
над ним возвышается хрустальная ваза с цветами,
порхает футляр гербария, в котором четыре бабочки,
другие бабочки не уцелели, когда в квартире делали
косметический ремонт. Двумя дорожками,
скорее китайскими, квартира перекрещена
от прихожей до гостиной и от кухни до кладовки.
Непонятно: то ли это благословение свыше,
то ли крест… воссиял еси. Хозяйка примеряет обновки.
Любуется перед зеркалом: бежевой кофточкой,
юбкой с разрезом выше колен и маленькими босоножками…
Она циркачка. Она работает в цирке…


2

 

Он чистит ботинки обувной щеткой,
потом доводит до блеска куском фланелевой материи от рубахи.
Костюм висит на вешалке, новые носки лежат на виду;
от них исходит свежесть! Старые носки стирать бесполезно.
Галстук висит на крючке, как змея, которую не завязать.
Он уже знает, что пойдет на свидание без галстука,
что во дворе на него будут лаять, как на пугало,
дворовые собаки.
— Фу! — крикнет он в воздух. И собаки поймут,
чувствуя запах одеколона, которым пугало не пользуется,
что лаять не надо. Одна из собак скажет по-собачьи:
«Это, наверное, к Тоньке из второго подъезда,
она кормит нас колбаской».
— И еще всякой вкуснятиной! — добавит другая. —
Пусть проходит! Тяф!
— Тяф-тяф! — поддакнет другая…
— Он клоун. Он работает в Цирке.


3

 

Семь вечера… Он просит разрешения
выкурить сигарету. Закуривает. Осторожно кладет зажигалку
рядом с серебряной ложкой. Говорит, что во дворе
его чуть не покусали собаки… отогнал еси. Она улыбается,
говорит, что собаки у них во дворе не кусаются;
достает из серванта бутылку вина и ставит на стол.
Он понимает, что бутылка вина — это не повод
остаться на ночь. Он любуется бежевой кофточкой,
юбкой с разрезом выше колен и, конечно же,
маленькими босоножками.
Она чувствует это…


4

 

Он понимает, что в этой комнате ему хорошо и уютно,
и даже абажур позапрошлого века, который большим глазом
смотрит на стол и не может насытиться увиденным,
кажется атрибутом мещанства,
но его можно попросить погасить.
Но это после… — думает он. — Надо еще открыть бутылку
и красиво разлить…
— Кстати, а где фужеры? —
— Здесь! —
Она ставит на стол два фужера на тоненьких ножках,
чем-то напоминающих две прозрачные юбки без разреза
двух маленьких статуэток стеклянных акробаток…


5

 

Он тушит в пепельнице сигарету,
рассказывает о том, что в детстве мечтал быть пожарным,
как в Одессе, куда они переехали с молодой женой,
решил стать артистом цирка… предстал еси.
Что мечта сбылась, а семья распалась.
Она внимательно слушает или делает вид, что слушает,
потому что рассказывать ему больше нечего, разве что
про гербарий, в котором четыре бабочки,
что другие бабочки не уцелели, когда в квартире делали
ремонт. Про собак она уже рассказала (они не кусаются!)…
Она улыбается и произносит тост:
— За наше цирковое знакомство! —
Он пьет за пуговицы на ее бежевой кофточке,
любуется юбкой с разрезом выше колен... И, конечно же,
маленькими босоножками.


6

 

За окном сгущаются, словно сливки,
густые сумерки оваций листвы,
циркачка подходит к окну, до конца раздергивает штору…
Ап! И на арену желаний
вот-вот выйдут дрессированные звери: леопарды
страстных объятий, тигры и львы жадных поцелуев,
готовые лететь сквозь горящий обруч страсти,
стоять и прыгать на задних лапах восторга…
Гонимые хлыстом крепости крепленого вина,
они покажут под оранжевым куполом разнообразные номера
и даже смертельный номер «Алле-Оп!»,
когда дрессировщица,
как бы избавляясь от падения греховнаго,
положит голову в открытую пасть
бенгальского тигра.


7

 

Циркачка, легким движением руки гасит свет,
чиркает зажигалкой.
и зажигает бенгальские свечи…
— Ап!


(ТАМ), НАД ПРОПАСТЬЮ ВО ТЬМЕ...

 

Выхожу на лестничную клетку, окруженную
железными дверьми квартир и двумя железными воротами,
разделяющими квартиры от площадки и площадку
от лестничного марша, накинув на себя теплую жакетку «adidas»,
а поверх ее — осенний московский плащ. Закуривая «Dunhill»,
вспоминаю, что когда-то здесь я курил дешевые сигареты,
накинув на себя коричневую стеганую фуфайку,
карманы которой были проедены табачными крошками
от «Примы».
Останавливаюсь, встаю возле окна, похожего на большую
прямоугольную форточку с небольшой форточкой справа.
Окно на площадке (форточка с форточкой) заставлено
дикими домашними растениями, растущими
в прозрачных квадратно-круглых вазах, сделанных,
как будто наспех, из 5-ти литровых полиэтиленовых бутылей
слабой прочности, с отрезанным горлом, точнее — плечами,
полными черной земли…
По мутному стеклянному небу оконной рамы
вьются как попало, да еще с вывертом и застывшим прискоком,
дикие домашние растения, разросшись так,
что неба почти не видно: сплошной зеленый рай.
Вазы (кажется, что стоят они вечность) стоят на тарелках
с отбитыми краями, но кое-где на краях тарелок
еще можно разглядеть рисунок узора как напоминание
о счастливой семейной жизни соседей и, может быть,
их родственников или знакомых. Для полной картины
не хватает ложек, вилок и столовых ножей с хлебницей…
Растения самые что ни на есть разные:
одно вытянулось и замерло в причудливой форме,
словно пытается перепрыгнуть через самое себя,
другое, что по центру, походит на инопланетное существо
с высохшими краями лепестков и уродливыми головками
нераспустившихся цветков-бутонов: о чем думают эти головки
можно только догадываться.
Третье растение, как будто привезенное из далекой Африки
(где, вероятно, находится страна Лимпопо),
напоминает высокий кактус, только без колючек.
И я вспоминаю, как в детстве, доброго доктора Айболита…
Может быть, потому что вижу мертвую высохшую муху,
лежащую лапками кверху (или таким невероятным образом
она погрузилась в зимнюю спячку) на своей обетованной земле
крайней вазы. Но доктор Айболит ей, увы, не поможет.
О четвертом и пятом, шестом и седьмом,
а также восьмом и девятом растениях, лучше сказать так:
это просто растения, ждущие своих суженых, ряженых.
Или мечтают о них…
По стенам лестничного марша — маршем ползут, извиваясь
и скручиваясь между собой, и как будто замерев
в длительном поцелуе, провода, похожие на тонкие туловища
диковинных и бесконечно длинных заморских змей,
головы у которых находятся где-то не в сих пределах…
Батарея центральной отопительной системы проедена насквозь
пылью. Пыль въелась в глянцевую масляную краску
и стала пыльно-матовой масляной краской,
которую не стереть ни со стен, ни с батарей… Кажется,
что если дунуть или сплюнуть на нее  — пыль не взовьется
к бетонному небу, похожему на низкие грозовые тучи,
только белые в темную крапинку и с пятнами от спичек,
невероятным образом прилипших к тучам и сгоревших
в висячем положении под небом.
Где-то внизу дома начинает гудеть лифт. Там,
перед выходом на улицу, в консьержке сидит мужчина-консьерж
с внимательным глазом, как будто записывающим в свою память,
как видео-регистратор, все, что видит и слышит… Но вот —
лифт приближается и стихает, а потом вздрагивает снова.
Двери отворяются, подергиваясь в разные стороны —
из лифта вываливается бабушка
с двумя хозяйственными сумками в руках.
Она смотрит перед собой и молчит, как будто ртом
она держит невидимую третью сумку с продуктами
про запас или на случай войны.
Бабушка подходит к железным воротам,
разделяющим лестничную площадку от коридора
с четырьмя дверьми в квартиры № 35, № 36, № 37, № 38.
Она ставит все свои сумки на пол и говорит в мою сторону,
что все беды от курильщиков, потому что дом пропитался
табачным дымом, что дышать нечем и все задыхаются,
а потом бабушка начинает стучать в железные ворота:
— Вася, открывай, я знаю, что ты дома! —
Через минуту из глубины железобетонного лабиринта
доносится Васин глухой крик:
— О сколько раз я тебе говорил, что надо звонить в звонок!
Из принципа не открою, пока не позвонишь! —
Бабушка, как будто слепая, шарит по стене и, наконец,
нащупывает худой дрожащей рукой кнопку китайского звонка
и нажимает на кнопку: дзинь дзя о пинь! Дзинь!
В ответ слышатся стуки открывающихся, как по русскому обычаю
или как по щучьему веленью, железных дверей, а затем Вася
открывает железные ворота: — Здрасте!
Я тушу сигарету в грязном блюдечке, рисунок которого
уже давно стерт с лица блюдечка (тоже китайского),
и направляюсь в квартиру, где живет моя вторая половина (жена)…
А там почти то же самое: все окна заставлены и утыканы
домашними растениями и неба почти не видно.
Правда, есть одно существенное отличие — нет пыли
и окрашенных стен, сплошь (да и только) — обои узором
в цветочек и горошек! А потолок — глянцевый.
Все чинно и благородно — не придерешься. Разве что
можно разглядеть или угадать дымы за окнами, что валят
из заводских труб и ползут по-над заснеженными крышами
пятиэтажных хрущевских бараков… А по телевизору, что в зале,
снова идет трансляция шоу «Ледниковый период»,
а ночью обязательно, я это знаю точно, будет — «Дом 2»,
если не сказать хуже, поскольку перед этим обязательно покажут
(тоже известную программу) обсуждение неприглядной сцены
из жизни российской кинозвезды или бандита-полицейского,
или чиновника-политика, или вообще чудо-юдо,
напомнив всей стране про бандитский Петербург,
как о культурной столице нашей необъятной Родины.
Несмотря на все удобства, около полуночи в ночных катакомбах
и лабиринтах элитно-кирпичного десятиэтажного дома,
построенного в конце XX века, снова будет громыхать-шуметь
и вздрагивать лифт, оповещая округу о том, что
запозднившиеся в гостях или на службе важные жители дома
возвращаются домой. И многочисленные двери
снова будут громыхать и вздрагивать над пропастью во тьме
электрических огней, над пропастью улицы, автостоянки двора
и детской площадки спящего, но так и не уснувшего города:
— Дзинь дзя о пинь!
— Дзинь! — и снова, — Вася, я знаю, что ты дома! —
Видимо, от всего этого в моей душе, как, наверное, в душах
диких домашних растений, растущих в пластмассовых вазах,
действительно становится не только тепло, но и возникает
некое чувство комфорта и благодарности… А может быть,
еще оттого, что когда-то черные звезды с бетонного неба
освещали путь двух влюбленных,
стоящих над городской пропастью — здесь,
во ржи диких домашних растений.


ПТИЧКА

 

Мать лежала почти парализованная, она почти не двигалась,
но в ней, казалось, еще оставались силы, чтобы
продолжить жизнь.
Она попросила дочь подтащить ее ближе к окну
так, чтобы головой лечь на подоконник.
Мать долго смотрела в небо, как будто пыталась разглядеть,
что не смогла разглядеть за всю свою жизнь.
— Птичка, — вдруг сказала она.


THANK YOU FOR...

 

Однажды, перефразировав Станиславского,
я написал Советнику президента США
по национальной безопасности
Кондолизе Райс по поводу Грузии так:
«Меньшинства надо слушать, но не слушаться».
Она, конечно,
                         скорей всего,
                                                 может быть, прочла.
Есть тому подтверждение:
почтовый ящик Белого дома отвечает всегда,
что письмо получено: Thank you for…
И когда она, уже в качестве Государственного секретаря США,
приехала в Москву, в аэропорту
или где-то в общественном месте она сказала в объектив камеры
(точно не помню, но смысл был понятен):
«Мы Грузию будем слушать и выполнять то, что будем выполнять».
При этом госсекретарь знала, что журналисты,
даже те, у которых нет аккредитации, будут везде,
тем более в общественном месте,
и что ее, Кандализу Райс, покажут по Первому каналу
Российского телевидения, что не только первое лицо
моего государства,
но и все мои соотечественники
смогут услышать ее ответ, в том числе и я, автор письма.
— Мы Грузию будем слушать и выполнять то, что будем выполнять, —
решительно сказала она, глядя с экрана телевизора
прямо мне в глаза…
Я знал, что госсекретарь США любит стихи Есенина
и даже читает их иногда в подлиннике,
в особенности любит про черного человека:
«Черный человек
На кровать ко мне садится,
Черный человек
Спать не дает мне всю ночь…»
Но знает ли об этом она то, что я знаю —
я не знаю…
Хотя по большому счету, мне в большей степени
хотелось узнать: работает ли почтовый ящик Белого дома,
отвечает ли всегда, что письмо получено: Thank you for…
В чем, собственно, теперь я не сомневаюсь, и даже более того, —
теперь я точно знаю, что Кондолиза Райс
не знает стихов Важи Пшавелы
и Сажи Вепревадзе...


ЧЕРНАЯ ОБЕЗЬЯНА

 

Я говорю, что ничего страшного не происходит — жизнь становится лучше,
и вспоминаю то время, когда выдавали талоны на муку, сахар и кости с мясом.
Когда не было зубной пасты, кроме «Жемчуга», «Помарина» и зубного порошка.
Вместо жвачки мы, маленькая пацанва, жевали строительный гудрон, и зубы
становились черными, зато изо рта шел приятный строительный запах.
Иногда жевали заячью кисленку — и от нас пахло травой. Порой, ближе к обеду,
когда домой идти не хотелось, делали из заячьей кисленки маленькие пирожки: заворачивали в молодые (кажется) ольховые листья... и употребляли как пищу.
Девочки на работе смотрят на меня удивленными глазами и говорят,
что родители тоже рассказывали такие страшные сказки.
А я отвечаю, что слышал еще страшнее: отец моей жены рассказывал,
что во время Великой Отечественной войны у них в деревенском тылу
кушать было нечего — и за год отец съел целый стог сена, чтобы не умереть с голоду...
Девушки, словно птицы, сбившись в маленькую стайку, смотрят на меня
широко открытыми глазами, ничего не говорят.
А одна вдруг осторожно спрашивает: «Помарин» это марка смартфона?
И все дружно смеются… А я начинаю рассказывать им про черную обезьяну,
которой они в будущем будут пугать своих детишек…


НАГРАДА
Два верлибра в одном верлибре
 
1

 

Лет тридцать назад я не знал многих советских писателей,
повлиявших своим творчеством на развитие
отечественной литературы, в том числе одного писателя,
которого пока не наградили орденом и не сообщили
о его награждении в газетах и по телевидению.
В книжном магазине увидел его книгу — купил.
О чем книга уже забыл,
а вот о том, что его наградили — помню.
И вспоминаю…


2

 

Лет тридцать назад я не знал многих советских писателей,
повлиявших своим творчеством на развитие
отечественной литературы, в том числе одного писателя,
которого пока не выгнали из страны как диссидента,
антисоветчика и тунеядца и не сообщили об этом в газетах
и по телевидению.
В книжном магазине книги его не продавались — но я купил.
О чем книга до сих пор помню,
а о том, что писателя выгнали из страны — забыл.
И не вспоминаю…


ОНИ, БУДТО ЛЮДИ…

 

…Это дерево «Олень», дерево «Осьминог»
и «Танцующее дерево». Я с ними дружу.
Правда, «Танцующее дерево» вначале называл
«Танцующий Шива», но дереву это не понравилось,
и я стал звать его «Танцующее дерево».
Они, будто люди, подумал я...
Когда я выхожу из дома, где находится моя жилая студия,
и спускаюсь по склону горы к морю, —
вместе со мной к морю, как будто по ступенькам,
спускается дикорастущий лиственный лес.
Я различаю в зеленой массе самые необычные деревья:
одни походят на маленьких лесных зверушек,
другие издали походят на стадо зеленых барашков,
третьи извиваются, как горные тропы, четвертые
стоят гордо, как гордые горцы, пятые —
простирают к небесам свои мягкие лиственные руки,
как будто хотят дотронуться до неба, что бы благодарить
за теплый дождь и нежаркое солнце… Ну, а шестые
и седьмые, среди которых есть и мое «Танцующее дерево»,  —
как будто приподнявшись на цыпочках
и разведя в стороны свои многочисленные руки,
замерли в танце в окружении своих родственников,
дружно хлопающих в ладоши...
У большой дороги, ползущей с горы, похожей
на огромную — закатанную в асфальт — змею,
я встречаю дерево «Олень» (на самом деле
дорога совсем небольшая по сравнению с дорогами
больших городов).
— Здравствуй, «Олень-одолень», — приветствую дерево.
— Здравствуй,  генацвали, — отвечает дерево.
— Сегодня твои рога очень красивые и, кажется,
стали еще больше! —
Дерево улыбается и радостно смотрит на меня большим,
хитрым оленьим глазом.
Конечно, вначале, как  и «Танцующее дерево»,
я называл дерево «Олень» по-другому. Я не знал,
что олени живут в горах. Но дереву так понравилось,
что однажды я случайно сравнил его дикий глаз,
точнее небольшое вытянутое дупло, с оленьим глазом,
а потом рассказал дереву о северных оленях, которые живут
далеко-далеко на Севере, что дереву непременно захотелось
называться — «Оленем».
Чуть позже я придумал к «Оленю» приставку «одолень»,
потому что «Олень-одолень» преодолел и продолжает
преодолевать трудности, связанные с выживанием
в предгорьях Кавказа, поскольку
с одной стороны — шипит застывшая в асфальте змея,
с другой — грохочет новый строящийся жилой комплекс.
Помимо всего прочего, дерево «Олень-одолень»,
по мнению местной целительницы, обладает целительной силой:
лечит от всех болезней. И не только людей, но и птиц.
Не зря птицы летят к дереву, садятся на его ветвистые ветки
и сидят, пуская в мир свои небесные тонкие трели,
как будто в знак благодарности… Или выздоровления.
— До свидания, «Олень-одолень»! — Прощаюсь я с деревом. —
Завтра увидимся снова! —
«Олень-одолень» улыбается на прощание, подмигнув мне
своим хитрым оленьим глазом: «До свидания, друг!».
Они, будто люди, думаю я...
Однажды «Олень-одолень» поведал,
что деревья не любят, когда их гладят, как собак и кошек.
«Разве можно гладить прохожих при встрече?» —
возмущалось дерево. Хотя дерево «Осьминог»
на этот счет имеет противоположное мнение,
потому что растет недалеко от детской площадки,
а дети любят погладить: то собачку, то осьминожку...
Каждое утро деревья приветствуют всех жителей земли:
одни — своими многочисленными руками, другие — ветками
и веточками верхушек, третьи  — вечнозелеными
листьями-платочками, а некоторые просто смотрят
или наблюдают за нами. С горными деревьями тоже
следует дружить: давать им имена и называть их по именам —
они, будто люди… Но я предпочитаю пока
только здороваться с ними… и не более,
как, впрочем, с соседями дома, в котором я проживаю,
где на самом высоком этаже находится моя жилая studio…


МОЙ ВЗГЛЯД НЕ СГИБАЕТСЯ В ЛОКТЕ
Вепрлибр
 
I

 

Если
в салоне красоты или парикмахерской не тонируют,
я иду дальше, как прежде седым и стареющим,
пока не найду салон, где тонируют.
Я не знаю, как это происходит — тонирование,
но мастера ножниц и бритвы (читай — Зверевы)
это знают не понаслышке
и предлагают два, три варианта,
чтобы спрятать седину и омолодить.
После тонирования седина исчезает на месяц.
Молодеешь на глазах. Глаза начинают проказничать,
особенно когда идешь с работы по набережной
мимо коротких юбок... А то и вообще
мимо «купальников» на каблучках:
цок-цок-цок…


II

 

Если
начинает болеть печень или желудок,
щемить сердце или хромать нога, болеть поясница
или глохнуть ухо — я спешу к врачу. Стучу в дверь
медицинского кабинета и, входя в кабинет,
спрашиваю: «Можно?».
Врач-терапевт — молодая красивая женщина —
сидит за рабочим столом так, что ее коленки
смотрят мне прямо в глаза. Она не успевает ответить,
как мой любопытный взгляд
впивается в толстые откровенные ляжки,
нежно выглядывающие из-под ее белого халата
и остается там до тех пор, пока врач-терапевт
не выпишет мне лекарство и не назначит процедуры...
Но этого моему взгляду мало, — он попытается
залезть под халат. Но взгляд не рука,
чтобы можно было согнуть его в локте.
Поэтому он совсем не торопится
покидать свое облюбованное место,
пока его не выгонят: брысь!


III

 

После
процедур и лекарств я снова иду на работу
по набережной мимо коротких юбок, а то и вообще
мимо «купальников» на каблучках: цок-цок-цок…
И мои глаза снова и снова,
со страстью какого-нибудь капитана Флинта, глядят туда,
даже несмотря на то, что мой взгляд не сгибается в локте,
куда смотреть в моем возрасте просто необходимо
и полезно для здоровья… И на море тоже.
Особенно, когда волна бежит за другой волной,
а потом, напрягшись всем своим голым, мокрым телом,
как бы приподнимаясь над морем
и раскидывая руки для объятий, —
вдруг ложится на другую волну,
настигнув ее у берега…


ПЛОХОЙ ХОРОШИЙ ЧЕЛОВЕК

 

Сначала человек в человека плюнул,
а потом ему стал показывать свои чистые руки и говорить:
— Вот, видишь, я человек хороший,
у меня руки чистые! А ты, на котором сопля моя висит, — плохой...


ЗНАНИЕ

 

Главное чувствовать, а когда чувствуешь, то знаешь...


ГОСТЕПРИИМСТВО ТРЕХ СТРОК
 
I. ТРИ СТРОКИ

 

Зло начинается с Добра.
Добро начинается с Жалости.
Жалость начинается после Зла.


II. ТРИ СТРОФЫ
 
1

 

Зло начинается с Добра.
Зло начинается с Жалости.
Зло начинается после Зла.


2

 

Добро начинается с Жалости.
Добро начинается со Зла.
Добро начинается после Добра.


3

 

Жалость начинается после Зла.
Жалость начинается после Добра.
Жалость начинается с Жалости.



III. ВЕРЛИБР В ТЕХ ВЕРЛИБРАХ

 
1

 

Зло начинается с Добра,
Добро — с Жалости,
Жалость — после Зла.


2

 

Добро начинается со Зла,
Зло — с Жалости,
Жалость — после Добра.


3

 

Жалость начинается с Жалости,
Зло — со Зла,
Добро — с Добра.


IV. ТРИ ИСТИНЫ

 

Жалость не знает жалости,
Добро не знает добра,
Зло не знает Зла.


МЕЖДУСТРОЧЬЕ
 
I

 

— Между строк — одной строкой не скажешь.


II

 

— Между строк — и одной строкой скажешь.


ПАРАДОКСЫ
 
1

 

Читать — ума не надо.


2

 

И на бардак — бывает пятак.


3

 

Талант сильнее мудрости.


4

 

Проза — это судьба.


5

 

Имея крылья — умей ползать…


ЛЮДИ-БОГИ

 

Памяти Юрия Влодова

 

Иногда кажется, что люди — это плод чужой фантазии,
но не надо забывать, что люди тоже умеют фантазировать.

 

2015,
гора Бытха

 

К списку номеров журнала «ДЕТИ РА» | К содержанию номера