Главная | Журналы | Персоналии | Книги | Медиа | ПОМОЧЬ МЕГАЛИТУ |
Центр |
Борис КадишевОб авторе: Родился в Одессе в 1938 году. В 1960 году закончил Одесский... >>> |
Виктор ЮзефовичОб авторе: Музыковед, театровед, исследователь русской культуры, кандидат... >>> |
Зоя ДмитриеваОб авторе: ... >>> |
РегионыЦентрРоссияАбаканАнадырьАрхангельскАстраханьБарнаулБелгородБлаговещенскВладивостокВладикавказВладимирВолгоградВологдаВоронежЕкатеринбургИжевскИркутскКазаньКалининградКалугаКемеровоКраснодарКрасноярскКурганКурскЛенинградская областьЛипецкМоскваМосковская областьНарьян-МарНижний НовгородНовосибирскОмскОрелОренбургПензаПермьПетрозаводскПетропавловск-КамчатскийПсковРостов-на-ДонуРязаньСамараСанкт-ПетербургСаратовТверьТулаУлан-УдэУфаХабаровскЧебоксарыЧелябинскЯкутскЯрославльЗападная ЕвропаАвстрияАлбанияБельгияБолгарияБосния и ГерцеговинаГерманияИзраильИрландияИспанияНорвегияПольшаРумынияСловенияФинляндияКавказАзербайджанАрменияГрузияАзиатско-Тихоокеанский регионАзиатско-Тихоокеанский регионАфрикаАфрикаВосточная ЕвропаБеларусьМолдоваУкраинаЦентральная АзияКазахстанКиргизстанТаджикистанУзбекистанСеверная АмерикаКанадаСШАСтраны БалтииЛатвияЛитваЭстония |
Александр ПетрушкинНовые стихотворения
Родился в 1972 году в городе Озерске Челябинской области. Публиковался в журналах «Урал», «Крещатик», «Уральская новь», «День и ночь», «Нева», «Дети Ра», «Воздух», «Знамя», «Text only» и других, в «Антологии современной уральской поэзии: Том 2 и 3». Куратор проектов культурной программы «Антология». Координатор евразийского журнального портала «МЕГАЛИТ» http://www.promegalit.ru/. С 2005 года проживает в г. Кыштым Челябинской области.
* * * Перемещаясь в суточных своих пайках друзей, не пишущих мне письма, как бы лицо слепых глухонемых ощупывал и – ранками сочился, стекая в эту пиксельную дрань, у монитора затыкая течи, любая электрическая дрянь прикосновений атомарно хочет. Наполовину верный смерти – я всё же держусь за этих половину – пока живых сюжетов без лица, впечатанных в прижимистую глину, впечатанных в кисельный, как экран, на первый раз (как воскресенье) черный уже не мёртвый высушенный хлам, жужжащий в проводах по первой ходке. Перемещаясь по его лицу, как зек в бараке, надрываю лица, и из конверта пайка настаёт – и в мокром сердце кружится и длится.
* * * Доеденный лисой собачий лай, подобранный – где лыжник леденцовый, на палки продевающий снежок – летит как тень с оторванной спиною,
летит, сужаясь в эхо, тянет R, в дагерротипы встав на половину – когда пойму и эту чертовщину – ты зашифруй меня скорей, скорей
чем эта необъятная страна на клетку влезть почти по-черепашьи успеет, путая следы сякой судьбой – что, если вдуматься – вопрос почти вчерашний,
Что слухом видишь? – пса с собакой гул неразличимы тёмной тишиною – и если лыжник только что заснул, лыжня его становится норою
широкой – как бывает снегопад растёт над людом местным и неместным, когда его какой-нибудь бомжак в окошке наблюдает слишком честно.
Рассыпавшись, вернутся, как фонтан, два тополя, запутавшись в кафтанах детишек, что скребутся в рукавах у воздуха морозного. Как ранка
не заживает голос тощий мой – доеденный, как время, ненадолго – бежит лисой с оторванной спиной и лыжник спит пока ещё негромко:
когда – открывшись сбоку – ему бог то в морду, то за спину мёртво дышит – не приведи, Господь, так долго жить, чтоб довелось – и вымолить, и выжить.
* * * В паренье снега видит человек, как будто в гнёздах, отпечатки Бога
в глазах – у снега – очепятки – берег – брег, считавший ожидание итога
в скрипящей – будто лодка – спит – качель – раз-два-и три – и крылья оторвавши –
у стрекозы – у ласточки – метель – в парах сугробов – ходит – отозвавшись
на белый голос – на пчелу – в окне – которая лежит к нему – прижавшись –
как будто бы в налившейся груди – пчелы – плывут – качели – земляные –
у зимних ягод – склёванных в ранет, плывут – край задержавшие у света
качели земляные в улей свой и пальцы – точно камни – соляные.
* * * О, утро осени моей, когда могу я говорить с тобой в открытое окно, хрустящий воздух – как пёс – пить –
где – с окровавленным лицом – нам осень мордой ткнётся в грудь, в своё витражное стекло – посмевши наконец взглянуть –
в до-человеческий язык природ отсутствия тебя, чтоб намертво обоих сшить, в своей гортани шевеля
ключом несмертие моё, входило в мой кипящий сад, где раскрутило колесо, свернув, как вещь свою, назад.
ПРОХОЖИЙ
Александру Павлову
Или ангел отвердел здесь, обернувшись в человека, или в этом тёмном лесе остаётся только веко, лишние детали сбросив, в облаках летит игрушкой, у которой – между листьев – взятая на память стружка, у которой, где-то в пахе, женщины остался запах одинокий как мужчина и прозрачный, чтобы плакать.
Или ангел отвердел здесь, языком поранив горло, или стал он человеком от чего ему так мокро, и ощупывает руки незнакомые с начала и солёную щетину трёт и смотрит, как причалит в первый раз его автобус, И, агукая в печали, срёт ему на туфли голубь, чтоб они не заскучали.
Или ангел леденеет или это веко, вздрогнув закрывает ему двери и гулит, уже замолкнув. Его улица большая – как бы трамвай не по размеру удлиняется в русалок, тащит нахрен, в смысле к небу. И в пальто себя закутав, смотрит в женщину прохожий, как Эллада на цикуту, на свою же смерть похожий.
* * * Жук-плывунец, свернув свой шар подводный, шарит – как слепые внутри своей потьмы – зажав меж пальцев света половины. В жаре из сумерек его воды мохнатой и голодной глазеем в свой оживший прах и узнаём себя на плотной костистой кожице его, в шаре под ножкой отраженном, где от лица осталось О и алкоголь неизъясненный.
* * * Пока имитирует смерть здесь жизнь – точней, умиранье её – стена ползет и движется вдоль и вниз, будто бы свет в ней достигнул дна
и оттолкнулся шестой ногой жук-плавунец – полежал и встал – вышел, как смерть, из меня другой – тот, что под кожей моей шуршал.
пока имитирует смерть стоп-кадр и в насекомом гремит со мной, с тёплыми банками, рот зажав уже некрасивой своей рукой,
чтобы осокой из тьмы сосать, в её комариное встав чело, чтобы свет из неё собрать хотя бы звериный, как чутьё.
Пока имитирует смерть метель, детей в кроватях, мою жену, я не могу оставаться здесь, её оставляя совсем одну,
когда заигравшись со мною в жизнь она идёт по моим следам – хочется дать ей сухой воды, ангелам дать по пустым губам.
* * * Во-первых – прежде чем произнести на снег поношенный похожие слова – внимательно сквозь ножницы гляди в порезы сна – и пусть их будет два. А в третьих – за проваленным лицом, примерив узкой радужки цвета, ты осыпаешься серебряным зрачком, когда в тебя посмотрит, и когда пропустит на изнанку, в первый сон, и расстегнёт четыре этажа, девица, санитарка, в домино сложившись будто медная жара. В четвёртых – отличаешь только треск набухшего земного пузыря, который – всхлипнув – выпустит наверх пары и сны, в которых мошкара почти с лицом, почти уже с моим лицом – на холод прячется в залив, который – сквозь порезы – головой осиной плачет, тыча тьму иглой.
* * * Вот и утонешь (вроде в декабре – спустя три месяца от дней своих рождений) – ресницы воздух разомкнут – иду наверх и бормочу своё с уральской феней.
Вот и тону, и – камешком взлетев – исполненный то гелием с молчаньем, то тенью гелия, завёрнутого в мех морозный – ничего не обещаю.
Вот и утонешь – время соблюсти, блестеть в разрезах клёнов леденящих, где - тёмный свет по декабрю скользит, и падает (как будто настоящий),
чтоб взять скорей неправильный язык, неправильный урок в клюв перекрёстный, где воздух с потрохами вдоль скользит и выдыхает мир, как переносный.
* * * Мы смертны – удивительно, что видим вот в этом рай, похожий на кустарник, разросшийся из переспелых линий, из геометрии, в которой разобраться не нужно вовсе нам, не нужно – сколько не разбираешь – остаётся ветка в руках излишняя или от птахи винтик, как райская невидимая метка. Мы смертны, удивительно похожи на этот сад, на дно внутри колодца Его, в котором смерть неотменима, как Керн, на двух боится расколоться.
* * * Там, где лежат живые, и ходят в стороне, как раны ножевые три мертвеца на дне,
и день хорош, чтоб мифы с той стороны нести стекла, как мёд – отливы пчелиные мести
там, где растёт картофель с печальною ботвой и смотрит Бог из окон – почти уже двойной,
где вся земля не наша и только дым роднит от пепелищ и – в стае за всех троих стоит,
стоит, как деревянный, с небесным стыдом в стык, где я жую неладный имперский свой язык. (01/04/14)
* * * Скрипит ли скрытая цитата в прожилке тёмной у листа – как будто-то дева – виновато – что несущественно густа,
ей комариный бог поможет – летящий в мир своих цитат, размытый у листа под кожей – как бы зазор на рай и ад –
стоит он у воды на брюхе где колыхаются щенки – ещё не кобели и суки, скорее плавунцы-жуки.
* * * Я снова прикасаюсь к смерти – она гудит как проводок – меж нами есть, наверно, третий, незасыпающий, как ток.
Он спит, засыпанный меж нами мясною речью, Колымой и нашими друг в друге снами над деревянной головой
его ведём переговоры о невозможной встрече здесь, и пузырится дождь двурогий, в сетчатке утерявший вес.
* * * От взгляда Бога остаются в тёмной смородине следы – ещё темней здесь светится вода – и от свободы, как скважина становится длинней.
И протяжённый ощутивши холод сквозь двери скрип, как память от костей что вероятнее – костяшками расколот вплывает в каплю он – чтоб каплей стать плотней.
ИМПЕРИЯ
Я же родился в империи – время даст, что я в ней умру: ничего не бывает задаром – хрустишь хурму лелеешь маузер за ширинкой или наган, бабе своей говоришь: дура – но не отдам.
Лоб прижимаю к своим границам в толчённом стекле – стекло говорит: полетели – пока терпел пару друзей, комнату и пустоту за малым их кругом, который меня во рту
влажном своем крутил по часовой, жевал – хорошо ли быть маленьким? – да, хорошо, и спасибо тебе, что меня держал ангел, возможно куривший одну со мной на двоих траву, я пережил двадцатый, двадцать первый не проживу.
Катится мёртвых вагон – скоро я здесь один и перрон станет добычей дождя или горящих ворон, варваров новых, любителей площадей, свободных стихов, воды с водою – не смей! –
говорю – переступай черту – крутись на золе своей, снова строй не ту империю, и не страну – огород, капусту, всяк часовой – оборот новый вставляет в речь, как бы в скважину ключ – вот у меня нет родины – только язык. Вонюч
ватник, в котором в детстве ходили двором на двор, пили палёный спирт с музыкальным названием – вор после пяти ходок в зону, учил как молчать любовь (каждый хохол был братом – Полтавой – двор).
Вот и теперь выходишь – словно в зрительный зал все персонажи со сцены сошли – или ум мой мал, или зрение стёрто наждачкою табака – трогаешь декорацию и говоришь: пока.
Говоришь «пока» синей курице, что летит в облаках, в облатке своей найдя, что цезарь ещё она, что воздух, свернувшись в трубочку – свистит, что детство всегда одно – пахнет подгузником, возможно – чуть позже вином,
девою первой, возлегшей с тобою спать, порезом, вокзалом, бритвой, которые учишься брать, как революцией – улицу, ночь, фонарь, ватник накинув на плечи, что ныне звучит, как брань,
переминаясь с одной босой на другую босу стою в зубах неся на княженье ярлык – как зека пою в ноту своей богоматери – чудный поклёп словарю и вокруг прорастает империя языка и Византии его белый волк – в облаках.
* * * Морозный ли полдень июля свою лошадиную хворь поднимет, как будто иду я в огне, под огнём, за огнём? И смерть проступает, как вещий акын в аневризме у тьмы – и кто ей в ответной светит? В венозном сплетенье одни живые щеглы и морозы щебечут, как будто они – бессонницы белой полозья, которые нам не видны, и крохотной ихней свободы предлоги горят издали, плетя лошадиную морду, которая станет людьми. (21/06/2014)
ОБУЧЕНИЕ ЛЕММИНГОВ
Алексею Миронову
Иная кожа леммингов в воде, шифр пенья птиц в пересечённом эхе листвы дубовой белых наводнений, из сумерек, где женщина плывёт (читай: живёт в любом читай мужчине – он перевёрнут). В полуоборот
к нему стоит татуировка звука. На выдохе он из коры пустой, как колокольчик, вытянул разлуку и слушает не пенье, а покой поэтому они взошли, как смыслы, над линией его береговой.
Асфальт. Светло. И липовый фонарь. Браслет соломы в окиси отца. И лемминги бегут, как бы вода меж пальцев вверх, и йодом смерть полна, повёрнута как фомка воровская исчерпана и сломана у дна.
И паутиной день скользит в зенит – одновременно, искоса и вниз, паук в зрачке у дерева жиреет и если ты, как карп, плывёшь в груди у амальгамы, то она созреет в тринадцать лет и женщиной падёт
осоке этой мягкой на живот. И леммингов кленовых жирный дым почти живой но мёртвой всё ж воды вплывает, как сквозняк, в пролом. Утрою изображенье это – колесо и бабочек коллекция, как воздух,
но сунься и получишь до-ми-соль и контур холода, как замысел. Короче – там лемминги скользят в большой воде и сбрасывают шкурки, где в помине нет длинной памяти, и – очевидно – не в том их вино и стыд, что не-
до-истребимы, что эпидермис плавится, едва они достигнут роста в две ладони, что треугольная, как призма, их слеза ни шкуры, ни агонии не тронет, когда они почувствуют, что их слепое мясо чешуёй и жаброй
накроет этот девичий родник татуировки женщины в мужчине, и поплывёт стог мяса – по реке не по теченью, с плавником, в невинность.
* * * Там, где сон не опасен и сумма небес, как и суффиксы птицы в силках травы, будто – свиток поля скрутил Гомер в слепоту, что сводится до двух дыр, ты заходишь в чаши незримой лес, словно в смерть, симметричную свету, Ахилл.
Ни ответа здесь, ни иных жильцов, сохранявших точность пейзажу их – раскачает млечный как колесо акробат, что в сетчатке твоей стоит, в поцарапанный смотрит контур отцов и прядёт им саван за птичий цвирк.
Там, где свет рассекает зренье в два, и руно крошится на знак и слог, чья остра, как бритва и речь, листва и гола как ветвь или эпилог пораженья нашего речь – права до вины тяжёлой, где свил ожог
оперенье себе, чтоб пустой воды замедлённый в стрекозах скосить полёт, щёлкать клювом в побеги света и в дирижабли мятные тьмы войдет, как в пасть церберов назывных – в дары принесённую греком из тех краёв,
где и сон неопасен, и свиток спит на боках овечьих, как некий шифр, и пейзаж, как свет в слепоте стоит и кроит из спартанцев свинцовых цвирк.
* * * Янису Грантсу
Что, недотёпа, сирота, щегол, в чьём горле эмбрионом свернулся лес, где кровь твоя бежит в прочитанном вагоне?
Ты не отбрасываешь тень, не успеваешь и щебечешь, и с металлических колен своих, как бы чужие вещи,
в ребро своё, как спирт, кладёшь, как улицу в глухом Свердловске – хоть правды в нас нет ни на грош и механизм у снега плоский.
В каких углах прямой твой дом? на Руставели дрель достанешь, идёшь сквозь речь и в горле – кровь, которую не понимаешь.
Что недотёпа, белый грач, подавимся своею встречей ? маниакальной, как психоз, делириум нечеловечий.
ТОТАЛИТАРНЫЙ ДИКТАНТ
Медь сосны шлифует сторож. Ты кого узнал здесь? – спросишь. Тёмный профиль скомкан, сброшен в угол зренья, как экзамен, и пловец бликует в Каме, обращая лик и душу в чайки кованый гекзаметр.
Тот, что внутрь, а не наружу, катакомбами народа пробирается на стужу, в поиск вбив тоску к искусству, дождь голодный разговора, где на грунта корж дешёвый гвоздь крошится словно рёва.
Рыжий или конопатый ангел пятку в полвторого чешет водостоком: справа кровь и слякоть наизнанку сочиняют свету тело и укладывают в мамку.
Только стук дождя сферичен, и огромный снег в усталом насекомом накренился в два мгновенья, как овала, где тотально, но вторично смерть, как свет, в лицо ложится и шуршит ребёнком справа.
* * * Невероятна трещина шмеля в его пустынях, нами не согретых, где камень – это лес, а плачу я, а платят нас родители – что в третьих.
Вот смотришь в трещину, в двоение вокруг, где слово стало словом, не оставшись в зерне из вещи, чей завис в тень звук, слюною смазанный обильно. Отдышавшись,
чей шмель кусает глаз и, сняв с него себе фотоальбом, шевелит лапкой левой и падает в его сквозной живот, как мак, в свой рой проросший? Переспелый
невероятный рой средь слепоты, что есть двоенье кадров тёмно-синих, как шмель шевелит тросточкой во рту, зрачка орех прокусывая дымом.
|
ГолосованиеВыберите название/тему следующего раздела проекта "Вещество"ЖурналыСИБИРСКИЕ ОГНИВРЕМЕНАКыштым-ГраниСОТЫВЕЩЕСТВОАРТИКЛЬДАЛЬНИЙ ВОСТОККОВЧЕГМОСТЫМЕНЕСТРЕЛЬПриокские зориВИТРАЖИДОНДРУГОЕ ПОЛУШАРИЕБАЛТИКА-КалининградНОВЫЙ СВЕТНАЧАЛОСлово-WordКольцо АЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРАДЕНЬ ПОЭЗИИЖурнал ПОэтовСВОЙ ВАРИАНТГРАФИТИНЫЕ БЕРЕГА VIERAAT RANNATЮЖНОЕ СИЯНИЕЛитературный ИерусалимЖурналы, публикация которых на сайте прекращена:Пятью пятьКочегаркаРусское вымяЕВРОПЕЙСКАЯ СЛОВЕСНОСТЬЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНАЗДЕСЬЛитСредаЗаметки по еврейской историиСемь искусствЛиФФтОСОБНЯКСЕВЕРЛИТЕРАЧЕЛОВЕК НА ЗЕМЛЕЮЖНЫЙ УРАЛИЛЬЯСеверо-Муйские огниАРГАМАК-ТатарстанСлова, слова, словаЗАРУБЕЖНЫЕ ЗАДВОРКИКАЗАНСКИЙ АЛЬМАНАХПять стихийЗАРУБЕЖНЫЕ ЗАПИСКИГВИДЕОНИНФОРМПРОСТРАНСТВОСорокопутДЕРИБАСОВСКАЯ - РИШЕЛЬЕВСКАЯСТЕРЖЕНЬТело ПоэзииБАШНЯБЕЛЫЙ ВОРОН22ВОЛОГОДСКАЯ ЛИТЕРАТУРАНАШЕ ПОКОЛЕНИЕУРАЛРУССКАЯ ЖИЗНЬДЕТИ РАФУТУРУМ АРТАРТ-ШУМЛИТЕРА_DNEPRТРАМВАЙЧЕРНОВИКЗАПАСНИКЗИНЗИВЕРЫшшо ОдынПРЕМИЯ ПБЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫЛИКБЕЗЗНАКИ11:33ВАСИЛИСКДЕНЬ И НОЧЬУРАЛ-ТРАНЗИТНОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬАЛЬТЕРНАЦИЯ |