Вшивый

Согласно сводке Информбюро, переданной по репродуктору хозяев,  бабушки Ули и её мужа — дедушки Павла Гавриловича, которую Женька слышал  перед уходом, фашисты не могли противостоять нашей силе! Откатывались.  Советские войска сражались уже за пределами владений великой Родины. И все жители Союза без исключения (так представлял себе ситуацию Казанцев Женька, шагающий  в школу) понимали, что враг будет разбит, победа будет за нами!  И, наверное, недалёк тот день, когда Гитлер капитулирует!

Жизнь — мгновений лад.

По каким-то неведомым Казанцеву причинам изменили расписание занятий, и класс 7 «В» теперь учился в первую смену.

Сумерки. Трепет снежинок чарует.

Серенький день. Пролетали уроки...

На последнем — литература.

— Что ты всё ёрзаешь, Крендель, чешешься?!..— со свистом прошептал  Гришка Чуркин, поворачиваясь за партой всем туловищем, и, подозрительно  пристально глядя ему в глаза, отодвинулся к краю общей скамейки. Лицо  Женьки без спроса владельца побагровело до верхушек ушей. Ольга  Михайловна, их классный руководитель, молча вывела на доске (белым по  чёрному) прописными буквами: «А».

И тут вдруг Гришка Чуркин, нетерпеливо привскакивая, стал тянуть вверх руку, просить слова. Затараторил:

— Можно? Можно?!..— обращая внимание учительницы на себя.

Женька, повернувший голову в его сторону, с ужасом узрел, что  крупная, ядрёная вошь, как с луны слетев, пересекает невидимую границу  парты, переползает на территорию Чуркина!.. Казанцев хотел было  придавить её ногтем большого пальца, но Гришка отпихнул его руку...

— Ну что тебе? — недовольно вскинув подбородок, спросила Ольга  Михайловна, обратив наконец-то внимание на Гришку.— Что случилось,  спрашиваю?!..

— Ольга Михайловна! Пересадите меня на другое место!..— завопил Чуркин.

Казанцев онемел даже.

— Это ещё почему? Вон Женя совсем уж небольшого роста, сидит с  тобой на задней парте и не просится, а ты вон какой вырос,—  рассудительно выговаривала учительница.

— Да вы гляньте, Ольга Михайловна, он же вшивый!.. Ну подойдите и посмотрите, если не верите!

Женька снова хотел было счикнуть ладошкой непрошеную перебежчицу,  но Гришка и на этот раз опередил его и огородил виновницу этой сцены  своей ладошкой, прошипев:

— У, оглоед!

Ученики повскакивали из-за парт.

— А ну-ка все по местам!— скомандовала классная дама, но, видимо,  заинтригованная необычной ситуацией, подошла к их парте и, вглядевшись,  брезгливо поморщилась и промолвила: — Ну и ну. Хорошо, Гриша, подумаю...  Я кому сказала, сядьте на свои места! — повысила она голос,  поворачиваясь лицом к классу.

Побледневшие было щёки Женьки наливались кровью, из глаз брызнули слёзы.

Не хватало ещё зареветь, бичуя себя, подумал Казанцев, силясь сдержаться.

— А впрочем,— после непродолжительной паузы, подходя к первому от  двери ряду парт, подперев указательным пальцем правой руки щёку так, что  появилась небольшая ямочка, Ольга Михайловна заговорила, но снова призадумалась.  И через какие-то полминуты распорядилась, определяя сопровождающим  жестом руки действие: — Ребята этого ряда, встаньте и слушайте меня  внимательно!

Ученики незамедлительно поднялись со своих мест, недоумевая.

— Вы сейчас соберёте учебные пособия и переместитесь на одно место  ближе ко мне. Понятно?.. Ну вот. Разъясняю: Варя от этого момента будет  сидеть здесь, на первой парте, а Витя перейдёт на её место, и так по  всему этому ряду. С последней парты на предпоследнюю переместится Вова.

Ребятишки наконец-то поняли её требование и засобирались.

— Женя Казанцев поменяется местами с Петей Меченым,— командовала учительница.

Сборы были недолги. И когда класс в основном успокоился, Ольга Михайловна завершила:

— Не крутитесь!.. Таня Незнамова, не оборачивайся!..

Женька оказался один за партой. Сник. Сдвинулся к стене, что ближе к коридору.

Очутившись в изоляции, он машинально и в растерянном состоянии, со  слезами на глазах, раскрыл тетрадь в косую линейку, обмакнул пёрышко  «Пионер» в чернильницу и дождался, когда никчёмная капелька наконец-то упадёт в устье непроливашки.

«Шлёп!..» Вывел с красной строки, стараясь соблюдать в нужных местах нажим и держа положенный наклон, как учила его любимая первая учительница (на чистописании): «КРЫЛОВА».

Прозвенел, взорвал атмосферу долгожданный колокольчик, оповещая о  конце урока, а для подавляющего большинства учеников — об окончании  занятий.

Казанцев Женька сгрёб собранную заранее сумку, сгорбившись, глядя в  половицы, «вшагнул» в образование потока соклассников. Многие сорванцы  не преминули оглянуться и крикнуть:

— Эй, Крендель вшивый!.. Ну ты, вшивый!

Женька был вынесен сначала в широкий, кишмя кишащий галдящей ребятнёй коридор, подхвачен этим (турбулентным) течением и выброшен в ограду, а затем и за пределы школы, на улицу деревни Калачовки. Сердечко Женькино трепетало...

Навострять лыжи для следования в Увальную Битию уже не  приходилось, потому что Казанцев теперь жил неподалёку от школы, в  переулке через пять-семь домов по направлению к детдому. После того  злосчастного случая, когда он заблудился, ему сняли-таки угол у дедушки с  бабушкой, как и разумела тётка Марья. После того досадного случая  Женьке строго-настрого наказали не приходить в детдом, в Увальную Битию,  в середине недели и даже лыжи велели сдать руководителю физкультуры и  военного дела.

«Кто бы мог подумать, что ты доживёшь до такого дня?!.. Несчастный».

Поднявшийся авторитет Казанцева после его сочинения «В подшефный госпиталь», (в котором он рассказал, как декламировал отрывок из «Как закалялась сталь» раненым) рухнул на ещё более низкую отметку.

Сыпал мокрый снег. Женька пришёл на квартиру не сразу.

Заледенелый, униженный, он открыл калитку, поднялся на крыльцо, дёрнул за скобу двери.

— Ну вот и ты пришёл,— ласково проворковала бабушка Уля.— А я как  знала — на стол накрываю. Раздевайся, Женя, ужинать будешь. Пока светло,  а за тобой, должно быть, скоро приедут, суббота сегодня, подкрепишься  перед дорогой.

Баба Уля — маленькая, но значительная! Подвижная. Веснушчатая. Лоб  у неё высокий — наверное, умный. С морщинистыми (в сеточку) щеками, но  это ей было даже к лицу. Глаза живые, весёлые, озорные такие.  В простенькой кофте с отложным воротником, застёгнутой на все четыре  пуговки. В платке ситцевом, синем в белый горошек, затянутом под  подбородком в узел, а когда и вперехлёст сзади на шее. Руки у неё  сильные, с полнокровными венами...

Женька снял шапку и пальтишко. Повесил их между шубеек, подхватил  сумку за лямки, подошёл к своей тумбочке, привезённой из детдома (она  стояла между кухонным столом и кутью), но не стал выкладывать содержимое  сумки, а небрежно поставил её возле, пинком подвинув к тумбочке  вплотную. Сходил к умывальнику, вытер о полотенце руки.

Молоденький петушок в деревянной клетушке, что расположена от  порога вдоль горничной стены, неумело, дерзко, шутейски так, загорланил и  куриц встревожил: закудахтали.

Женька подошёл к столу и пополз на заднице (как младенец по полу)  по лавке, едва не касаясь спиной стёкол окошка. Остановился на «своём»  месте (в простенке между окон) и присмирел. Бабушка Уля, в старом  переднике, налила половником щей, горячих-прегорячих, в большую тарелку и  поставила перед ним. Отрезала горбушку. Женька оттаял вроде, даже  заулыбнулся, себе на уме. Углубился в еду и размышления. Сопит, изредка  почёсывая голову — ему, как старшекласснику, разрешили носить чёлку.  Вспомнились школьные неприятности.

— Будь как дома, Женя,— промолвила добрая бабушка Уля.

А через какое-то время вдруг спросила:

— Что ты чешешься всё, хлопчик? Ай вши завелись?..

Женька вздрогнул, вылил зачерпнутые щи в тарелку и посмотрел  умоляющим взглядом на бабушку. Кусок хлеба застрял в горле, Казанцев  чуть не подавился.

«Вот допью молоко и собираться буду в детдом...» — думает.

После обеда баба Уля убрала со стола и принесла на небольшом листе  из жести глиняные игрушки, налепленные им и ею, бабушкой, недели  полторы тому назад. Высохшие и обожжённые! Коровушки, Мишки-медведи,  суслики-свистульки, крестьянин с трубкой, нищенка, конь, Полкан... ну и  так далее! Женька стал их, то одну, то другую, поднимать, рассматривать,  любоваться.

— Ловко!..— вырвалось.

Поглядывал то на игрушку, то на Ульяну Ивановну. Улыбался.

— Ну, насмотрелся, Женя? Давай я их составлю на полку. Приедешь в  понедельник — расписывать будем. Я красок в сельпо подкуплю. Скоро уж и  Михаил Яковлевич Рогозин приедет за тобой. Давай-ка я тебе в головушке  поишшу, может, вша какая завелась, высмотрю да выдавлю, ложи голову-то  на стол.

Женька глянул на неё и чуть-чуть не заплакал, а она спокойным голоском продолжала:

— Да не стесняйся ты, мы же ведь, женщины, бабы-то, ишшемся. И ничо. Соседка — у меня, я — у соседки. А как же? Давай-давай...

Женька нехотя склонил перед ней голову. Она взяла в руки кухонный нож, надела очки...

— Ох, Женя ты, Женя! Ну, сынок, как же это?!..

Когда просмотр головы был закончен, она велела Женьке снять  защитного цвета толстовку, а потом и нижнюю белую рубашку. Вывернула её  наизнанку, присмотрелась и подала Женьке, строго сказав:

— Одевай — тут ещё и гниды, а их не перещёлкаешь, в детдоме разберётесь.

С улицы пришёл дедушка Павел Гаврилович. Разделся. Не спеша сел на  лавку ближе к закутку. Бабушка что-то ему нашёптывала. По секрету.

Заскрипела дверь.

— Здравствуйте! — громко произнёс дядя Миша, захлопнув дверь за собой и проходя от порога ближе к столу.

Юный петушок — золотой гребешок в курятнике снова было запел,  завопил, но смолк почему-то. Гаврилович поднялся, встала и баба Уля.  Дядя Миша пожал дедушке руку. И поклонился Ульяне Ивановне.

— Как поживаете?

Повернулся к Женьке:

— Одевайся, Женя, поторапливайся, поедем.

— Погоди-ка, Михаил Яковлевич, присядь-ка, разговор имеется.

Женька прислушался.

— Вот что,— она прокашлялась,— вот что я хотела тебе сказать:  сегодня у Жени после школы вшей в голове искала. Их там…— и покачала  головой,— видимо-невидимо. Передавила. И гнид тоже. Потом велела ему  показать нижнюю рубашку. Вывернула её и ужахнулась!.. Не поверишь — там  их не перебьёшь. Разве что утюгом... Я ишо в его постели не искала.  Посмотрю. Найду — вынесем в сени или сразу на улицу. Вымерзнут, поди. Да  кто его знает? Воша — она живучая, можа, и уцелеют... И мы с дедом так  решили, Михаил Яковлевич, передашь это решение наше директору Дубинину.

Она снова прокашлялась.

— А оно такое: мы…— глянула на своего дедушку.— Ну что  помалкиваешь сидишь, на меня ответственный разговор переложил? Не буду  долго тебя задерживать, Михаил Яковлевич... Мы, если Женю в понедельник  привезёшь вшивым, мы вам отказываем в квартирантстве! Доложи директору.  Так, что ли?

Она глянула на деда, и он кивнул, соглашаясь с её доводами. А она продолжала:

— И жалко, Михаил Яковлевич, парнишка-то хороший. Помогает по  хозяйству. Женя для нас как внучек, что ли. Своих-то детей нетути. Были,  да померли... Петя — от скарлатины в раннем детстве, а Гриша — от  сыпного тифа в четырнадцать лет. Вот в погреб лазили за овошшами да за  картошкой — глину там усмотрел. Женя-то. Оставили для замазки щелей  печи, появятся — подымливать станет, так вот принёс ведёрко. Сколько-то  водицы добавил, замесил и лепить стал. Да ловко!.. Как вроде от Бога  руки-то умные, умелые! И меня в детство вманил. Погляди-ка вот,— она  подошла к полке, на которую игрушки составила, и сдвинула занавесочку...

— Мы с дедом,— она кивком, подбородком указала на Павла  Гавриловича,— ведь из деревни Гарь Каргопольской волости Архангельской  губернии, так у нас тамо-ка в зимнее-то время ремеслом разным занимаются  и теперь ишо. Кто режет из дерева ложки, игрушки, кто лепит из глины.  Там на одном крестьянском труде не прокормишься — земли мало. Это здесь,  в Сибири, широко, раздольно, а там нет. Так что я-то знакома с этим  занятием, а вот от кого Женя-то научился? Лепить стал. Да ить и хорошо лепит!..  И меня как вроде растормошил, разбудил. Вспомнила. Вот мы с ним и  занимаемся в свободное время. Ребячимся. Но и дед даже иногда  присаживается! Печку русску натоплю — дров берёзовых два беремя —  обожгу, когда игрушки хорошо высохнут.

Увлеклась бабушка Ульяна Ивановна.

— Мы-то сюда, в Сибирь, перед самой войной приехали. Как чуяли. По  здешному-то мы — кацапы…— и вдруг как бы опомнилась, договорила своё  окончательное решение: — Но всё равно, если привезёшь Женю в понедельник  вшивым, откажем!..

Она строго посмотрела в глаза дяде Мише и перевела взгляд на деда,  всё так же сидящего с краю стола на лавке. Он снова закивал, не  промолвив ни слова.

Павел Гаврилович — высокий, поджарый, с бритыми щеками и седыми  жёсткими усиками, похожими на две зубные щётки (без ручек, конечно),  состыкованными под носом. Седые волосы стрижены «под польку».  В старенькой глаженой гимнастёрке, перетянутой солдатским ремнём на  поясе, и в широких шароварах, заправленных в голенища поношенных яловых  сапог (это по дому да в ограду, пока погода не установилась, а на  службу — пимы наденет). Работает он сторожем сельпо. Доказательством  тому — ружьё одноствольное, висящее на гвозде в горничной стене у  входной двери над курятником-клеткой.

Женьке стало невмоготу выслушивать бабушкины рассуждения, и он,  наспех одевшись, выскочил на улицу со слезами на глазах, готовый в любой  момент взорваться, разрыдаться.

«Сплошные сов-падения. Будто на заказ нынче, начиная,  можно сказать, с полуночи, всё круче и круче. Точно, что спина леденеет,  как вспомнишь!..» — подумал с горькой самоиронией.

За оградой подошёл к коню и погладил его по лбу. Проверил узел  супони — одной-то рукой дяде Мише трудно хорошо завязать. Опустился на  подстилку из сена в короб кошёвки, с правой стороны по ходу. Затолкал  сумку себе под ноги. И заплакал горькими... Неутешно.

Скрипнула калитка. Вышел дядя Миша. Отвязал мерина Удалого и завалился в короб. Дёрнул за вожжи. Поехали.

Дорóгой дядя Миша вдруг натянул вожжи, притормаживая коня,  переводя его с рыси на шаг, повернул голову в Женькину сторону и  заговорил:

— Женька, я вижу, ты разволновался. Не переживай, выбрось из  головы. Пустяки сущие, но всё же правда то, что наговорила на тебя  хозяйка?

Казанцев кивнул. Хотел промолчать, но не выдержал, заговорил страстно, со слезами на глазах, будто бы отчёт держал:

— Дядя Миша, ты, может, не поверишь. Но вот честное пионерское  слово! У нас в простынях этих широких, в спальном белье и в нижних  рубашках и трусах столько их расплодилось!.. Да у нас-то на втором  этаже, в спальнях старших, ещё ладно, поменьше, а вот у ребятни Вовкиной  группы, так там, вот честное пионерское, Гарька Потехин, моего Вовки  сосед по кровати, их, этих вшей, вывернет рубаху наизнанку и со злости  коренными зубами давит, швы прожёвывает. Правда-правда! Рычит и  прожёвывает. Да ещё и что-то сердито приговаривает!

— Ну, Женя... а что же воспитатели-то, не видят, что ли?!..

— Не знаю. Может, и видят.

— Вот это да, вот это новость!.. Диво! Ну, брат!.. Расскажу  Марусе. А она, наверное, воспитателям и директору Дубинину доложит.  Что-нибудь придумают... без прожарки не обойдёшься... Ох ты, косуля,  смотри-ка ты, как сиганула!..— и взмахнул плетью.

Долго ехали молча. Женька немного успокоился. Хватал ртом свежий  воздух, смотрел по сторонам и думал: «Надо же, как это я ухитрился —  спутал эту дорогу с той, что привела меня в Аксёново. И при выезде из  Калачовки, и потом, в начале пути. Совсем непохожи: эта — шире и торная.  И растительность непохожая. Можно было бы разглядеть. Да и вернуться,  пока было не поздно»

Снег застилал глаза.

Раздвинулись тучи. «Полыньи» на небе. Солнце-шаньга — на закат.

Нелепость какая-то. Затемнение нашло тогда... Вспомнил озеро-болото Пёстрое, лавды... утомился, начал погружаться в дремоту...

— Ох, Женя,— разбудил его дядя Миша,— совсем из ума вышибли, надо  же, эти ваши «последние известия»!.. Вот, на-ко тебе передачу от Маруси.  Проголодался, небось, время-то позднее, поди, не евши, а до деревни ещё  далеко.

— Да, нет, дядя Миша, бабушка Уля меня покормила перед дорогой. Она добрая. Славная...

— Ну, всё равно, не возвращать же.

Казанцев развернул тряпицу и несколько слоёв газетной бумаги, а  там — два толстеньких нежных творожника, вроде ещё тёпленьких — пар ещё,  дух вкусный, и каждый творожник — между двумя румяными оладышками, как  будто мороженое, которое в Омске покупал на вокзале с папкой тогда,  перед отъездом в Шараповку. Только побольше. Тогда только-только война  началась, а уже три года с лишним длится...

— Это мои любимые,— заметил дядя Миша.

Женька заулыбался, а дядя Миша повернулся лицом в сторону мерина  Удалого, причмокнул, дёрнул за вожжи и покрутил их свободным концом для  острастки. Коняга прибавила ходу...