Толстый журнал. Сумерки. Маленькая повесть

маленькая повесть для главных редакторов толстых журналов, заместителей главных редакторов и литературных сотрудников

1.

В  провинции любят литературу. Даже ту, которую печатают в толстых  журналах. Хотя тамошняя проза и переполнена описанием каких-то  пограничных переживаний (если это так называется). Короче говоря,  писатели нередко публикуют в журналах рассказы о том, как шлялись,  бывало, в детстве, будучи в гостях у бабушки, либо у двоюродной тетки,  по локоть в росе… Хотя – может ли роса доставать до локтя? Это, в конце  концов, не приливная волна…

 Случается,  впрочем, авторы делятся иными воспоминаниями – к примеру, о жизни в  городе. Воспоминания, кстати говоря, простые, проще некуда – допустим,  как человек добирался до работы пешком, потому что трамвай в тот день  куда-то исчез. Куда? Опять-таки не в этом суть. (Вообще – суть не только  не в этом, но и ни в чем другом. Никакой сути, по совести говоря, нету и  в помине, а есть поток сознания, маленько не оперившегося; похоже на  «Улисса», но короче и скучнее).

 Так,  один молодой писатель поведал, как однажды без паспорта и  соответственно без визы пересек границу, кажется, Италии. Хотя и  стремился как будто в Испанию, навестить друга. Ну а потом его  арестовали, однако тут же и выпустили, прибавив (по-итальянски, надо  полагать, но поэт, то есть писатель понял), чтобы тот валил, куда хочет.  Иначе говоря, полицейские повели се6я, как свиньи: бросили малого на  произвол судьбы (еще в этой повести имелось что-то насчет того, как  отчаянный парнишка прыгал в чужой стране через парапеты в метро. Может,  торопился в Италии к своему испанскому другу?).

Нет  ничего хуже унылого вранья. Даже самая неразборчивая скотина не станет  есть такую жвачку. Но толстые журналы все равно печатают эту галиматью.  Хочется прибавить: сами себя печатают, сами себя читают, сами же  обеспечивают читательский резонанс. Короче: сами едут, сами правят, сами  к Настеньке доставят.

Однако  в провинции народ не капризничает. Тут толстые журналы любят, пусть и  за одну толщину. Эта толщина как призрак в доспехах: полная пустота при  внешней значительности.

Собственно,  тут и говорить особенно не о чем, если бы не одно неприятное  обстоятельство. Некий молодой человек, уже года три сочиняющий роман о  вампирах, в котором у него никак не сходились концы с концами, однажды  явился в редакцию толстого регионального журнала – и больше юного  сочинителя  никто никогда не видел. Исчез, будто в воду канул, и, кстати  говоря, так и не довел до конца злополучную историю. Вампир, которого в  сочинении звали красивым именем Роланд, в конце концов, оказался  оборотнем и похитил девушку по имени Лилия. Или не похитил, а она  увлеклась неординарной натурой избранника и сама отдалась в его руки  (собственно, не в руки, а в лапы, поскольку вампир вроде бы на деле был  волк). Место и время действия романа были не обозначены, но, по мнению  автора, в этом имелся известный подтекст: мол, некоторые события или  переживания знакомы человеку в любую эпоху. Яркие события и пограничные  переживания… К примеру – любовь к волку, прикинувшемуся оборотнем (либо  наоборот).

Юный  автор тосковал. Он и сам чуял, что не все в его сочинении ладится. Даже  предпринял отчаянную попытку разделить роман на части, причем начал с  конца: пятая часть, четвертая часть и так далее. Хотя «далее» как раз не  получилось, вернее – с этим возникли проблемы. Маленько не хватило  материала, и если финал был более или менее ясен, то к началу имелись  вопросы. Да, собственно, и к сюжету в целом – не говоря о прочем… Короче  говоря, начинающий писатель измучился. То ли от ранних весенних  вирусов, то ли от сомнений у молодого человека на круглом подбородке  загорелся ярко-розовый прыщ. «Зимняя вишня», - комментировал  безжалостный приятель. Автор вампирской истории с ненавистью смотрел на  поганый след весны на лице и принимал решения одно глупее другого. То  намеревался бросить институт (хотя уже сдал экзамены за первый семестр) и  уехать автостопом в Трансильванию, чтобы, так сказать, на месте  дописать роман. Эффект присутствия, повторял сочинитель, важен эффект  присутствия. Как будто и впрямь полагал, что в первой же гостинице  повстречается с графом Дракулой…

Забегая  вперед, стоит, однако, сказать, что пусть бы уж парень валил в свою  Трансильванию. Погулял бы по горам, на лыжах, в конце концов, покатался –  и плюнул бы на дурацкий роман. Или не плюнул, а дотянул бы дикую  историю хоть до какого-нибудь финала (тем более, и финал-то уж был  придуман). Но молодой автор решил иначе. Купил билет на автобус до  столицы региона и направился прямиком в редакцию толстого журнала,  который так и назывался: «Толстый Журнал». В спортивную сумку он запихал  пачку черновиков недописанного романа.

Звали юношу Женя Клыков – ей-богу, не фамилия, а красивый псевдоним…

В общем – поехал.     

2.

В  редакции «Толстого Журнала» пахло тленом. Ничего нового тут, в  сущности, не было: так и пахнет обычно в редакциях толстых журналов, это  – если позволительно выразиться подобным образом – нечто вроде ихнего  профзаболевания. Прах к праху, пепел к пеплу.

Груды  рукописей, ожидающих своей очереди, возвышаются на редакторском столе  холмами скорби. Шаткая мебель, увядшие растения, бледные девицы,  затаившиеся в тени литературные сотрудники наводят на мысль о городе  мертвых. Да и не удивительно: покойникам тут определенно доверяют  больше, чем живым. С усердием чествуют, предположим, какого-нибудь  Игната Грудинина, недопонятого при жизни и канувшего в небытие по  пьянке. Говорят, покойник так и не реализовал себя… Чем же,  спрашивается, занимался, если не самореализацией? Чем-то точно  занимался, об этом свидетельствуют  статьи в «Толстом Журнале», и даже  специальная рубрика «Мертвый живой поэт». Короче – живой труп, но ладно.  Так или иначе, посмертные публикации, как водится, чувствительно  превышают прижизненные. Какие-то там найденные бесценные черновики в  затопленном подвале… Подмокшие шедевры секретарша честно высушивала на  окне, как сухие грибы. Хотя проку от стихов было куда меньше.

Культ  мертвого поэта, несмотря на то, что заботливо раздувался, в конце  концов, лопнул из-за пустяка. В редакцию явилась невенчаная жена  покойника и учинила самый настоящий разгром. Вначале потребовала вернуть  рукописи, но потом передумала, поменяла претензии и принялась  настаивать на деньгах. Причем не на стандартном гонораре, а на каких-то  фантастических выплатах. Словно вообразила, что, вместе с утонувшими  стихами, в подвале заодно завалялась Нобелевская премия…

В  редакции приуныли. Кое-как отбившись от музы почившего поэта,  задумались было, кого пристроить на вакантное место. Но как назло никто  не помирал. Уклонялись от роли классика, чьи шедевры, пусть и запоздало,  найдут своего читателя. Не желали посмертных роз, мемуаров, дней  памяти. В общем, подходящего покойника не было… Зато хватало живых.

Заведующий  отделом прозы Андрей Балыков, укрывшись за шатким столом, подумывал об  отступлении. Установив на стол руки и нависая над ним, к нему  внушительно обращался автор, втолковывая что-то ровным глуховатым  голосом. Накрытый потоком мутной речи, Балыков ежился и тосковал. Время  от времени он вставлял собственные замечания, но даже, несмотря на эти  усилия, так и не понял, о чем шла речь. То есть, собственно, о чем они –  сотрудник и автор – беседовали уже битых сорок минут? Или час. Балыкову  хотелось есть и пить, к тому же, он не прочь был соснуть. Хоть бы и на  кушетке в кладовой – какая хрен разница? Ну а автор был намерен  объяснить Балыкову что-то важное относительно своей новой рукописи. Ибо  он, сохраняя верность теме, поменял подходы – Балыков, безусловно,  должен был это понять и, как говорится, простить.

Автор  был не молод, крепок, грузен и беспощаден, как беспощадное время. Он  вышел из той великолепной писательской когорты, которая начинала славный  путь в стенной печати, но терпением и напором пробила себе дорожку в  журналы. Там их изредка печатали, будучи не в силах противостоять… Да и в  конце концов не хуже они были новых авторов! Тем более теперь, когда на  реализм всем стало плевать, а реальность (жизнь как она есть), была,  считай, аннулирована; скоро и вообще перейдет в статус виртуальной –  теперь в реалистическом подходе ощущалась известная потребность. Ну а  эти ребята были реалисты, что есть то есть. Из тех, уж извините, кто  небо называет атмосферой, а сюжет и вообще строит по законам жанра,  принятого у диспетчеров поездов: отбыл-прибыл-стоянка десять минут.

Балыков,  ссутулившийся под сенью автора, перестал слушать неторопливую и вескую  речь. Не делал больше никаких замечаний, а поступил так: выбрал на столе  какую-то произвольную точку и принялся медитировать, причем не без  успеха. Скоро эта точка набухла и того гляди поглотила бы зав отделом  прозы вместе со всей редакцией, как вдруг в комнату вошел бледный рыжий  человек и, сдержанно улыбаясь, пригрозил, что отрежет Балыкову голову.  Посмотрим, прибавил рыжий, сколько в старике крови.

Андрей  Балыков отвел от разбухающей точки-вселенной хмурый взгляд. Он не хотел  возвращаться к автору, не хотел видеть рыжего человека, рассыпающего  невнятные угрозы. Комната вызывала отвращение, от созерцания точки перед  глазами заплясало видение: мертвые листы рукописей распластали крылья,  как летучие мыши. И, ей-богу, несколько бледных теней стремительно  перечеркнули пространство помещения!

-  Я занят, - хмуро сказал зав отделом. Он поднял от стола лицо, и сразу  стало видно, что он, точно, занят. Суровый, как полярник, затертый  льдами, он неохотно посмотрел на рыжего пришельца. Оценив возникшее  затруднение, заткнулся автор. Поток мутной речи прервался (но не иссяк,  конечно). Казалось, автор готов продолжать в любую минуту. На лице его  сидело выражение спокойного достоинства.

Рыжий сказал Балыкову:

— Заканчивай бодягу, тебя ждут.

Автор  неприязненно посмотрел на пришельца. Балыков тоже бросил на того  равнодушный взгляд, а затем нервно и неоднократно зевнул.

Автора  оттеснили. Он отступил, по-прежнему не теряя достоинства,  предварительно пожав руку Балыкову и рыжему гонцу, причем последний  оказал противодействие: не хотел вытаскивать руку из кармана, так что  автор совершил над ним некоторое ласковое насилие и пожал-таки руку.  Удалившись, он, впрочем, тут же вернулся и предупредил Балыкова, что  будет в редакции в это же время завтра.

— Не люблю тянуть резину, - прибавил он доверительно.

Дверь наконец захлопнулась.

Рыжий сказал спокойно, прикрывая рот (балыковская зевота перекинулась на него):

— Олег озверел. Наорал на Тину, нахамил по телефону, пнул Рыбу (Рыба был редакторский кот). С Бажовым надо решать.

— А я-то что? – неприязненно сказал Балыков. Он снова зевнул, не прикрывая рта.

-  Олег всех зовет. И тебя, само собой. Тем более, ты можешь на Олежека  надавить. Три раза делили премию внутри, а где три – там и четыре. Не  убудет.

-Олег не согласится, - подумав, - высказался Балыков. – Да и три раза это уже само по себе…

— Тем более, - ядовито вставил рыжий, что два раза из трех Бажова получал ты.

Балыков сказал холодно:

— Получал, но делился. А ты, Василек, получил даже двойную порцию.

— Естественно. У меня малокровие.

Балыков мимолетно оглядел собеседника.

— И куда что девается, - заметил он как бы про себя. – Натуральная прорва…

— Ну. Что передать Олегу? Ты оторвешь задницу от стула или?..

Андрей Балыков нехотя поднялся.

«Или-или-или, - напевал он. – Тили-тили-тили…».

Так,  напевая, и вошел в кабинет главного редактора Олега Воргулина. За ним  следовал рыжий Василек – критик Вася Киряев. Он бережно притворил дверь.  Остальные уже были на месте. Бледные, слабо светящиеся в кабинетном  полумраке лица обратились к вошедшим.

3.

…  и главное, какой-то гад на форуме облажал его! Женя выложил начало  финала – безусловно удачный эпизод, когда Лилия, королева Тьмы, бросает в  лицо своей высокородной родне, что ее выбор – земной юноша, а не  знатный вампир (в конце концов оказавшийся оборотнем и заставивший Лилию  с отчаянием отдаться жестокому влечению, но не любви).

Так  вот: этот тип на форуме (назвавшийся, кстати говоря, Серый Вульф)  обнаружил в Женином тексте не ошибку даже – опечатку. Главный герой –  Вертер – пару раз ошибочно был назван автором Вернером, что и не  удивительно: имена-то созвучны! Из этого недоразумения Серый Вульф  раздул целую историю; собственно, предложил свою версию романа, где  действовали братья – Вертер и Вернер, впоследствии назвавшиеся Гензель и  Гретой и наконец – что уже полная нелепость! – объявившие себя братьями  Скалли и Малдером, которых, мол, разлучили в детстве, а теперь они  нашли друг друга, чтобы впредь не разлучаться… Что, спрашивается, к  чему? Однако, несмотря на откровенную глупость и литературную  несостоятельность, дурацкий пост Серого Вульфа получил множество столь  же дурацких комментов – дурацких, но обидных… И это притом, что Женя,  между нами говоря, совершил в романе открытие – чисто литературного  свойства. А эти придурки ничего не заметили! схавали все, до чего были в  состоянии дотянуться, и, вместо того, чтобы задуматься, принялись  издеваться! Ладно, пусть не открытие, а наблюдение, деталь… Но это  все-таки лучше, чем ничего… Короче: действующий в романе вампир был  одновременно оборотнем, то есть существом совершенно иной породы!  Естественно, это могут отметить специалисты, а не придурки с мороза… Но  все равно было обидно, а главное – несправедливо. И вот тут-то, вместе с  незаслуженной обидой, Женя Клыков додумался… Не станет он больше  соваться на дебильный форум, не будет ничего доказывать этим уродам,  которые не могут оборотня отличить от вампира… вообще – не знакомы с  предметом! А поступит он так: возьмет готовую версию романа, да и  отвезет в «Толстый Журнал». Правда, роман пока что не закончен, но, в  конце концов, у некоторых писателей иногда вообще печатают черновики или  там фрагменты…

Шел  снег. Город, куда Женя Клыков приехал утром, был погружен в мутную  мглу. Хлопья летели в лицо, шарф, повязанный поверх крутки, сделался  тяжелым и влажным.

От  автовокзала Женя пошел в редакцию пешком. Ему хотелось привести в  порядок свои мысли и обдумать разговор с редактором. Хотя бы решить, как  представиться… Писатель? Начинающий автор? Просто Клыков? Но ведь  редактор, в конце концов, не обязан знать, кто такой Клыков… Хотя – если  заходит на форум…

Женя  угрюмо засопел. Снег повалил сильнее, машины с включенными фарами  пролетали мимо. Толку-то что попер пешком, с тоской думал Женя. Вон уже и  кроссовки промокли, а даже начала разговора так и не выдумал… Кроме,  так сказать, слов «добрый день»…

Писатели  в этом смысле, отвлекся юноша, вообще народ малоприспособленный. Яйца  отварить не умеют… Женя вздохнул, купил в киоске чебурек, быстренько его  употребил и, продолжая бормотать что-то про вареные яйца, вступил в  подъезд редакции «Толстого Журнала». Тяжелая дверь захлопнулась за  автором и его недописанным романом. Пенять, впрочем, было не на кого,  поскольку тут по пословице: потянуло на воду – так поди и утопись.   

 4.

В  кабинете главного редактора Олега Воргулина собрались сотрудники. Они  расположились вокруг стола, избегая смотреть друг на друга. Может, на  это имелись свои причины, но возможно, что никакой причины не было. Если  не считать, что они смертельно надоели друг другу, опротивели так, как  может опротиветь какая-нибудь гречневая каша, которой тебя потчуют для  пользы дела каждый день… 

 

О  редакторском кабинете, стерильном, не в пример прочим редакционным  помещениям, стоит рассказать особо. Он, и правда, был непривычно,  стерильно чист: на полках ни пылинки, за стеклами стеклянного шкафа  промытая посуда: высокие длинноногие фужеры, напоминающие лабораторные  колбы, рюмки-чашки-тарелки – все без единого пятнышка, сверкающее,  словом – отрада для санэпидстанции. Редкий пример гигиены в отдельно  взятой редакции.

Случайного  гостя немного удивляло, что стены помещения были выложены белым  кафелем, а полы – серой каменной плиткой. Словно не кабинет это был, а  лаборатория какой-нибудь городской больницы. Либо больничный же сортир, в  котором поменяли интерьер.

Остается  добавить, что в кабинете главного редактора царил собачий холод. И это  приводило мысль еще к одному сравнению: холодильная камера для хранения  туш крупного скота.

 

Главный  редактор смотрел прямо перед собой. Под прицелом его маленьких глаз не  было ничего, кроме просторной поверхности стола. Кое-кто уверял, что  Олег взглядом мог бы прожечь дырку на скатерти. Возможно, по этой  причине скатерть отсутствовала.

 Маленький  человек за огромным столом производил тягостное впечатление. Не  исключено, что он и сам тяготился необходимостью сидеть за этим столом и  занимать свой пост. Хотя в такую вероятность слабо верилось... Наоборот  - с должностью своей Воргулин справлялся превосходно: быстро и четко  улаживал дела с городской администрацией, выбивал деньги, удерживал  привилегию оставаться единственным региональным журналом-монополистом;  отстаивал право «Толстого Журнала» быть внесенным в Литературную  энциклопедию, не брезговал сомнительной честью выступать перед толпой  подвыпивших уродов на праздновании Дня города и тому подобное.  Сотрудники редакции, поместившиеся под крылом Воргулина, время от  времени успешно публиковались в журналах соседних регионов – в ответ на  публикации соседей… Братьев наших меньших, как нахально высказывался  критик Киряев. Ну – меньших и меньших, какая в конце концов разница.  Суть в другом: жить под крылом нынешнего главного редактора было  довольно комфортно. Хотя – как выражался все тот же Киряев – и крыло-то  было не велико. Не больше крылышка летучей мыши, хм.

— Киряев договорится, - заметил как-то поэт Мрачковский по поводу Киряевских шуточек.

Секретарша Тина откликнулась загадочно:

— Киряев пишет.

— Мы все пишем, - вздернув плечи, сказал Мрачковский.

— Киряев, - пискнула Тина, - хорошо пишет. Смешно.

— Это не одно и то же.

— Ну не знаю, - задумалась Тина.

Задумчивость  придала ее бледному личику какое-то выражение. А до того это милое лицо  ничего не выражало. Как примерно фарфоровое блюдце.

— Мы все, - холодно повторил Мрачковский, - пишем. И, смею думать, неплохо…

-  А я что, - растерялась Тина. – Я, Юрий Казимирович, вообще не про вас.  Ваши книжки лежат в магазине по девяносто девять рублей.

— Не лежат, а продаются.

— А у Васьки одни маты в интернете. Неприлично до невозможности, но смешно…

Продолжая хмуриться, Мрачковский сказал:

-  Всем надо есть и пить. А этому дураку в особенности – с его-то  малокровием. А с Олегом Анатольевичем лучше не шутить. Он большой  литератор и талантливый администратор.

Высказавшись, Мрачковский почему-то поглядел через плечо. Словно ожидая, что главный редактор притаился за спиной…

Тина вдруг заплакала.

— Тебе-то что, - нехотя заметил Мрачковский. – Ты с Олегом всегда договоришься.

Но Тина продолжала плакать, затем высморкалась и сказала:

— Просто страшно становится, Юрий Казимирович. Не в Олеге… не в Олеге Анатольевиче дело.

— А в чем?

— В мире столько зла, - сообщила Тина, глядя на беленый потолок.

 

Теперь,  устроившись за столом в этом мертвом ледяном кабинете, сотрудники  уважаемого журнала смотрелись жалко. Как будто ожидали, что с минуты на  минуту их подвергнут порке либо наложат на них иное чувствительное  взыскание. Вообще – будь рядом посторонний наблюдатель – он бы отметил,  что на собравшихся лица не было. Физиономии цвета марли, покусанные  губы, сжатые на коленях руки… Как в рассказе «Косточка», а? – был еще  такой рассказ, там кто-то стащил со стола вроде бы сливу; ну а потом  дрожал, в ожидании справедливого возмездия. Так и сотрудники редакции,  неизвестно почему, производили впечатление людей, только что стащивших  сливу из общей миски… Смех да и только.

Впрочем,  бедняги все-таки старались сохранить лицо. Поэт Мрачковский,  возглавлявший отдел поэзии и сочинявший стихи, которые рыжий Киряев  называл идентичными натуральным, сидел, вздернув подбородок, с надменным  и растерянным выражением. Он щелкал длинными пальцами, облизывал  розовые губы и делал вид, что думает о посторонних предметах. Пребывает,  так сказать, в собственном внутреннем мире, пользуясь плодами  внутренней же свободы…

— Внутри, - наставлял поганый Киряев, - никакой свободы быть не может.

— Это почему? – с огромной подозрительностью, скривившись, спрашивал поэт.

— Потому что там желудок, печень, селезенка. Короче – тесно.

Мрачковский  не любил Киряева. Презирал за быстроту реакции, бойкое перо, длинный  язык и рыжие облезлые волосы. Сам он носил ухоженную шевелюру,  пользовался дорогими дезодорантами и в тесном кругу именовал Киряева  кирзовым публицистом. Притом налегал на первое слово – кирзовый…

Впрочем  – ничего поделать с подлецом Киряевым все равно было нельзя. Во-первых,  он был явно не по зубам Мрачковскому (хотя у поэта и были довольно  длинные белые зубы, не тронутые никотином и отшлифованные механической  зубной щеткой). Ну а во-вторых – во-вторых не Мрачковский же в редакции  решал, кому жить, а кому помирать… Все решения, большие и маленькие,  были в руках только одного человека – Олега Воргулина. Да и как иначе?  Это он, Олег, высоко сидел, далеко глядел (глядел, надо добавить, сквозь  толстые линзы своих очков, и иногда, при определенном освещении, его  глаза казались желтыми, как у белой северной совы)…

Ну  а Киряев что ж? Киряев, и правда, был не лишен талантов… А если не  таланта, злобно думал Мрачковский, то, по меньшей мере, куража, лихости  был не лишен… Да и язык без костей, как говорится… Отточил на своих  дебильных форумах. Считает, надо полагать, что большая литература сродни  интернет-трепу…

Сам  Мрачковский о литературе знал все. Он был филологом по образованию,  трепачом по призванию и никудышным поэтом. Притом, что, безусловно,  стремился к совершенству. Отвергал заношенные рифмы и выискивал новые,  работал над ритмом, как грузчик, и, не покладая рук, искал больные точки  в человеческой душе – те кнопочки (как простодушно выражался сам поэт),  на которые следует нажимать… В оправдание Мрачковского надо заметить,  что и рифмы, и «кнопочки» он находил – потому что ж? душа обычно не  тот предмет, который отличается безукоризненным здоровьем. Так что стихи  выходили ничего себе… Как выразился бы по данному поводу Вася Киряев –  не хуже настоящих.

В  «Толстом Журнале» Мрачковский имел определенный вес. Осторожное  поведение по отношению к коллегам, последовательный, хотя и несколько  вялый, интерес к их творчеству, череда публичных выступлений перед  студентками и домохозяйками, а также поэтические сборники с красивыми  туманными названиями создали Мрачковскому нечто вроде художественной  биографии. Если верить этой биографии, получалось, поэт Мрачковский –  наследник лучших традиций отечественной культуры, хранитель того, что  следует спасти и сохранить… Культура – стоило заговорить о Мрачковском –  вообще казалась хрупкой вазой, которую тот лилеет своими длинными   пальцами.

С  зав отделом прозы Андреем Балыковым Мрачковского свзывали сдержанные  коллегиальные отношения. Тут отсутствовали какие-либо чувства, и это  очень понятно: ведь стихи и проза, как лед и пламень, находятся на  разных страничках книжных каталогов, а потому их создатели могут спать  спокойно и обмениваться друг с другом умеренно крепкими рукопожатиями.  Усмехаясь, Мрачковский о поэзии так и говорил: моя вотчина – словно речь  шла о дачном участке.      

Прозаик  Андрей Балыков был суров, немногословен и неприветлив. Возможно, ему  казалось, что человек, сочиняющий прозу, таким и должен быть: в грамм  добыча – в год труды. Так оно, кстати говоря, и было: Балыков не  отличался особой производительностью. Сочинив однажды недурную повесть,  он сдулся, как воздушный шарик, и все дальнейшее время посвящал тому,  что знай себе имитировал творческую мускулатуру. Из-под его пера  выскакивали какие-то байки, натужные афоризмы, бытовые заметки и  фантастические наброски, причем байки были лишены легкости, афоризмы –  мудрости, а бытовые и фантастические вирши вообще не отличались друг от  друга. Но, возможно, такова наша реальность, где все путано-перепутано?

Помимо  прочего, зав отделом прозы был самолюбив. Ему все время хотелось  ставить рекорды – быть самым читаемым, самым продаваемым, самым  популярным. Но как прикажете достичь таких высот, если ни одна сволочь  тебя не знает?! Вокруг Балыкова была пустыня. Шуршали какие-то  пенсионерки - из тех, кто приходит на презентации журнала. Были и  библиотечные барышни – анемичные и словно побитые молью. Имелись,  впрочем, поклонники в интернет-сообществе – но один бог знает, сколько  усилий потребовалось, чтобы организовать эти «нужные нам выкрики»! Да и  Балыкова самого тошнило от этих придурков – пишут с ошибками, читают по  складам…

Одно  немного утешало: Олег благосклонно относился к творчеству Андрея  Балыкова. Неоднократно (хотя и вскользь) отмечал, что он, Балыков,  вернул в литературу утраченную способность свободного рассказа… Короче:  получите, гражданка, вашу сумочку.       

Да,  Олег Воргулин был как будто настроен благожелательно. Но именно что  «как будто»! О настоящих оценках, мнениях или симпатиях главного  редактора (если таковые имелись) никто знать не знал. Очки скрывали  неуловимый взгляд, тонкие губы застыли в слабой усмешке, а бледное без  кровинки лицо могло напугать непосвященного. Как говорится, не приведи  бог повстречать в темное время суток…

Коллектив  единомышленников, который сколачивал он не один год, состоял из людей  преданных, в меру амбициозных, а главное, как пылко выразилась на  последнем совещании в Администрации региона зам министра культуры, - из  людей одной крови. Мда, лучше не скажешь. «Лучше не скажешь, - желчно  думал Олег, - особенно, если у тебя в голове, как у этой бабы,  гуманитарное образование ограничивается средней школой. Старуха  Изергиль, Буревестник или вон… кино про Маугли…».

На  литературу, впрочем, Олегу было плевать. Как и у многих людей,  укрывшихся за непробиваемыми стенами толстых журналов, литература  вызывала у него стойкое отторжение, как минимум – настороженность. Олег  не верил авторам, ни живым, ни мертвым. За годы работы он сумел убедить  себя в том, что литературные тексты – это коллекция более или менее  удачных басен, со скрытым смыслом, с темными подвалами подтекстов, в  которых интересно шариться идиотам или неудачникам. Ну а он, Олег,  брезговал… Да и к чему? Слава богу, его образования хватало на то, чтобы  отделить годную для печати рукопись от негодной. Хотя, по совести  говоря, всем им была одна цена, и цена эта была не высока.

Изо  всех коллег по перу он более или менее ценил вирши рыжего Киряева – да и  то главным образом за отсутствие видимых амбиций. Киряевский пофигизм  вызывал симпатию, киряевское нахальство – нечто вроде отцовских чувств к  непутевому, но любимому сыну, ну а прыть рыжего Васи и впрямь наводила  на мысль: одной крови. Права была министерская баба…

Однако  сейчас, мимолетно глядя на тощую шею Васи Киряева (и в свете некоторых  последних событий), Олег Воргулин подумал: доиграется Васька. А еще  подумал: он, больше некому. У остальных просто кишка тонка…

На голубой Васиной шее энергично пульсировала крохотная жилка.

Олег едва заметно вздохнул и перевел взгляд на сотрудников редакции.

5.

Несколько  лет назад в редакции «Толстого Журнала» случилась неприятность. Поэт  Юрий Мрачковский покусал случайную посетительницу, причем та, если  верить заключению врачей, потеряла изрядное количество крови. Ситуация  вышла мало сказать некрасивая – скандальная. Пострадавшая наотрез  отказалась от госпитализации и, оттолкнув секретаршу Тину, ворвалась в  кабинет к главному редактору. Увидев окровавленную женщину, Олег  Воргулин повел себя странно: он криво усмехнулся и вытащил из верхнего  ящика стола стерильный бинт. Небрежно зажав искусанную руку бинтом,  женщина заявила:

— Журнал должен публиковать авторов с периферии. Я принесла в редакцию бесценные материалы.

Олег  не стал спорить, он вяло кивнул и протянул руку. В ответ женщина  выхватила из клеенчатой сумки несколько листов и, взмахнув ими, как  крылом, крикнула:

— Вот тут заметки о природе, запечатленной в камне.

Олег Воргулин осторожно спросил:

— Про скульптора?

-  Не совсем. Скорее – виды скалы Горькая в разное время суток. Поглядите –  утром она похожа на молодую женщину, а вечером - вылитый старик. Старик  и море, - неожиданно добавила посетительница и веером раскинула листы  на редакторском столе.

— Представлены практически все жанры, - выговорила она решительно. – Рассказы, басни, зарисовки в стихах и в прозе, интермедии…

— Что?

— Это будет интересно клубным работникам.

Олег  Воргулин прикрыл глаза. В толстых стеклах очков светилось зимнее  солнце. Он начинал понимать несдержанность поэта Мрачковского.  Искусанная незнакомка больше не казалась случайной жертвой. Тем не  менее, с Мрачковским придется разговаривать. И не с ним одним… Да и  вообще: можно ли будет обойтись одними разговорами? В их, так сказать,  конкретном случае?

Глядя исподлобья на автора интермедий, Олег Воргулин проговорил сколько мог ласковым голосом:

-  Спасибо, что приехали. Внимательно почитаем и ответим. А Юрия  Казимировича вы должны извинить. Это человек с непростой судьбой, но,  поверьте, неравнодушный… Буквально не в состоянии сохранять спокойствие,  когда речь идет о талантливых авторах.

Женщина энергично кивнула.

-  Понимаю! – вскричала она, наступая на маленького Воргулина. – Я и сама  однажды бросила в лицо человеку небольшим фарфоровым экраном. Знаете –  есть такие сувениры, и весьма неплохого качества…

Фарфоровый экран, пронеслось в утомленной голове главного редактора. Сувенир недурного качества…

Когда  укушенную и перевязанную женщину, наконец, выпроводили из редакции,  Олег Воргулин молча приблизился к поэту Мрачковскому. Тот был бледен и  испуган, словно искусали его самого. Ничего не говоря, Олег коротко  размахнулся и ударил несчастного поэта в скулу. Розовое пятно вспыхнуло  на бескровной коже.

— Над розовым морем вставала луна, - напевал сквозь зубы рыжий Киряев. – Во льду зеленела бутылка вина…

— Заткнись, - холодно приказал Олег.

— Как скажешь, - легко согласился критик.

— В следующий раз, - спокойно сказал Воргулин, - удалю зубы без наркоза. Кстати – ко всем относится.

Вспоминая  теперь глупую историю, Олег Воргулин усмехался. Подумать только:  когда-то ему казалось, что худшей беды не может быть! Однако теперь…

Оглядев по очереди соратников, главный редактор сказал:

— Бажов исчез. Исчез из запертого сейфа. Причем, надо думать, с концами…

— С концами? – тихо ойкнула Тина.

— А ты что думала? – кривляясь, спросил Вася Киряев. – Попользуются и вернут?

Тина икнула, затем сказала:

-  Не верю, не могу поверить. Совершить подобную подлость может только… -  тут она призадумалась, подбирая подходящие слова. Ее бледное личико  нервно подергивалось.

Киряев сказал:

-  Совершить такую подлость может тот, кто голоден. Или просто кто-то  пожадничал? – тут Киряев отвратительно захихикал, и все сразу подметили,  что у рыжего критика под носом висит бледная капля.

— Утрись, - зло бросил Олег Воргулин. – А вы все помолчите. Я пока вопросов не задавал.

Однако,  несмотря на грубый запрет, по кабинету пронеслось: Бажов, Бажов, Бажов…  - хотя никто вроде бы не разлеплял сухих губ. (для тех, кто не знает,  следует, пожалуй, объяснить: Бажов – главный писатель нашего региона.  Наш ум, честь и совесть, короче – наше все. Писатель он не плохой, тем  более, что уже умер… Его сочинения, прославляющие труд, который гробит  человека, полны неожиданными, порой ослепительными вспышками: в них  струится бледный голубоватый болотный туман, в них стоят угрюмые  разрушающиеся горы, а на куске малахита проступают отчетливые контуры  живых, словно вмороженных в камень ящерок).

Само  собой, до книжек Бажова в редакции никому не было дела. Зато премия  имени этого певца камня  и темных недр земных очень даже интересовала  сотрудников. Вредный Вася Киряев называл эту премию переходящим красным  знаменем, романтический поэт Мрачковский – эквивалентом творческих  заслуг, Андрей балыков вообще никак не называл, а только, так сказать,  жадно глядел на дорогу… Как и всем, ему очень хотелось стать в очередной  раз лауреатом премии, но иногда следовало и смириться. Бажов, как ни  крути, у них был один, и премия соответственно тоже одна (все прочие  награды – не регионального масштаба – обтекали задерганных сотрудников  стороной, утекали, как весенний ручеек, - и все мимо, мимо… Члены  редакции сердились, но не слишком. Они хорошо понимали, что для других  наград есть другие члены другого толстого журнала – ничуть не лучше и не  хуже их… Так что сердиться вроде бы не имело смысла; как, к примеру,  упрекать в чем-нибудь свою левую руку или правый глаз).

-  Мы все ветки одного дерева, - туманно высказывался по аналогичному  поводу поэт Мрачковский. Видать, по наивности полагал, что это – дерево  жизни…

Олег Воргулин сказал:

— Бажов исчез.

И  тут только коллеги приметили, что Олежек не похож сам на себя: чересчур  бледен, чересчур воспалены на щеках следы бритвы, а взгляд из-под очков  непривычно тосклив. «Как у одинокого волка», - с жалостью подумала  секретарша Тина. Хотя сроду не видала волков…

6.

Среди  лауреатов Бажова попадались приличные авторы. Возможно, они были  жертвой случайности, а может, жюри действовало осознанно: премия на  тонких заплетающихся ножках ежегодно грозила сесть в лужу; вытягивай  потом… Впрочем, настоящие писатели и поэты, попавшие в шорт-листы,  относились к своей победе до обидного равнодушно. Кое-кто вовсе не  являлся на церемонию, а иные лучше бы уж, точно, не являлись… Так,  поэт-авангардист Саша Санников вообще повел себя, как неблагодарная  скотина. В ответном слове прочитал текст, который назывался «Толстый  журнал» - гадкий и злобный пасквиль, хотя и коротенький, слава богу…  «Быть толстым некрасиво, - писал поэт. – Не это, как говорится,  поднимает ввысь. Вот даже и в стихотворении «Жадный Егор» - жрал  парнишка свои конфеты под елкой, пока окончательно не слипся…». «Толстые  журналы, - наставлял негодник, - надо жечь. Делается это просто:  покупаешь толстый журнал, затем – пинту бензина, - и готово дело.  Остается только узнать, что такое пинта. Не жидкий ли килограмм…». Ну, и  тому подобная писанина…

Выходка  Санникова задела сотрудников редакции. Да и не удивительно: так бывает  всегда, когда какой-нибудь козел наплюет тебе в душу, причем даже  особенно не прицеливаясь. Конечно, поэту дали пинка под зад (в  фигуральном смысле). Дать настоящий пинок никто не рискнул бы: Саша  Санников был крепкий малый, так что еще неизвестно, чья бы взяла. В  журнале, однако, ноги его больше не было.

— Не плюй в колодец, - злобно высказывался поэт Мрачковский. – Пригодится воды напиться.

— Не воды, - нахально встревал рыжий Киряев. – А этого самого…

— Чего?

Киряев хохотал.

— Ты, Юрик, чистый младенец. Говна, чего же еще. Это ведь редакция толстого журнала, а не горное озеро. Ну и соответственно…

Короче, с настоящими писателями было хлопотно и некомфортно. Однако иногда без них все-таки было не обойтись.

От  Инны Аркадьевны Мигулиной, к примеру, никто не ждал никаких сюрпризов.  Немолодая, ответственная, симпатичная дама – писательница, журналистка,  краевед, более того – бывшая школьная учительница! – она, уж точно, не  готовила демаршей. Но может, воздух редакции обладает какой-то  таинственной силой? Или наша сраная экология такова, что уж родит  фантомы из выхлопных газов?

Растроганная  Мигулина говорила сдержанно, грамотно и по делу. Высказала несколько  корректных соображений относительно путей, по которым пойдут далее  толстые журналы. Не исчезнут ли, поглощенные и оттесненные агрессивным  интернет-пространством? Инна Аркадьевна рассчитывала, что нет, не  исчезнут, а наоборот, будут продолжать питать живой водой словесности  новые и новые поколения…

С  искренностью и простодушием Мигулина возводила все новые и новые  воздушные замки; живая вода словесности (почерпнутая из толстых  журналов) была только началом. Будущее внушало Инне Аркадьевне  сдержанный оптимизм – пусть не львы, куропатки и небо в алмазах, - но,  безусловно, нечто в этом роде.

Неожиданно  что-то произошло. Мигулина замерла с открытым ртом и сцепила пальцы на  банте, который украшал желтенькую блузку. Казалось, еще мгновение – и  Инна Аркадьевна  со всей силы дернет страшный бант и поставит точку в  своем ответном слове. Не сразу сообразили, что к чему, и встревоженный  шелест: валидол поищите! – порхнул по залу. Однако валидол не помог. По  проходу зала, чуть наклонившись влево, быстрой подпрыгивающей походкой  шел Владимир Ильич Ленин, точь-в-точь такой, каким его рисовали на  цветных вкладках в сборниках «Мои первые книжки об Ильиче» году примерно  в 1951… Вождь был энергичен, прищурен и картав, что выяснилось, когда с  серых губ слетели слова: «Дорогу, батенька, что за кошки-мышки!  Брысь!».

Дойдя  до невысокой сцены, Ильич на мгновение замешкался, потом, комически  крякнув, прошел преспокойно сквозь деревянный подиум, будто никакой  сцены и в помине не было!

Хуже  всего было то, что, помимо Мигулиной, никто не видел Ленина. Проворному  вождю удалось ускользнуть от глаз нескольких десятков наблюдателей и  как ни в чем не бывало слинять восвояси.

Бледную  Инну Аркадьевну проводили на место. Ее рассказ о живом Ленине,  шнырявшем в проходе актового зала, вызвал недоумение и настороженность.  Никто не хотел верить в маленькую фигурку вождя, явившегося ниоткуда и  шмыгнувшего в никуда.

Инна  Аркадьевна замкнулась в себе. Будучи не в состоянии объяснить явление  фантома, писательница по непонятной причине обрушила свое раздражение на  Бажовскую премию, лауреатом которой стала по праву; заметила довольно  вспыльчиво, что один литературный герой, оправившись, любил подтираться  молодыми гусятами.

— А ваша премия, - сказала она желчно, - и на это не годится.

После чего встала и удалилась, стуча широкими каблуками по тому самому проходу, где только что пробегал Владимир Ильич.

Но  чаще всего премия доставалась «своим» - и, видит бог, это было  справедливо, а главное – безопасно и предсказуемо. По молчаливому  уговору лауреат делился с товарищами по редакции, которые чаще всего  входили в состав жюри. Иначе говоря, треть запаянных пробирок с  рубиновым содержимым передавалась в качестве знака дружбы и расположения  товарищам…

На этом моменте, пожалуй, следует объясниться.

7.

Началась  история довольно давно. Скромному литературному сотруднику неожиданно  захотелось хватить крови. Чувствуя неладное, парень подошел к окну. За  мутным стеклом горела осенняя луна. В безжизненном воздухе кружились  первые снежинки. Они напоминали пепел. Груды рукописей на столе походили  на руины замка, доедаемого непогодой и тлением. В довершение кто-то  невидимый взревел на пустынной ночной улице, будто загнанный зверь.  Возможно, это был последний посетитель кафе «Рябинушка»…

Литературный  сотрудник нервно оглянулся. Черт дернул его задержаться в редакции… И  чего, спрашивается, ему было нужно? Дочитать роман «Дикая доля» - в  четырнадцати частях? Насладиться стихотворным циклом «Солнышко на  ладони», либо «Горькие знаки души»? Его мутило, в голове, будто гвоздь,  сидели какие-то «попарные девчата», которые «прабабкиным фокстротом  оттаптывались назад»… Что это значило? Сотрудник дергался и сопел, а  луна, как ни в чем не бывало…

Вот  тут-то и захотелось бедняге намахнуть крови. Причем не из какой-нибудь  лабораторной пробирки, а по-настоящему вонзиться в чужую шею – вон хоть  того голубчика, который катает свой роман, позабыв, между нами говоря,  что он уже третий (либо четвертый?) автор, сочиняющий роман с таким  названием… Дикая доля раз, дикая доля два, дикая доля три… Как  говорится: простите покойную по первому разу, простите покойную по  второму разу – словом, ясно.

Литературный  сотрудник в очередной раз загнанно оглянулся. За спиной царил  стандартный редакционный бардак, слегка облагороженный лунным светом. На  улице кто-то глухо и тоскливо завыл – не исключено, все тот же гость  кафе «Рябинушка», которому захотелось повыть на луну. Быть может, он  обернулся волком?

Тут  литературный сотрудник поступил так. Бесшумно ступая, прошел к выходу и  спустился с четвертого этажа на первый. Там в каморке дремал сторож,  уронив голову на свежий номер «Толстого Журнала». Несчастный читал  повесть «Крюк» и незаметно заснул на рабочем месте. Черт его знает, о  чем повесть – у писателей ведь не всегда разберешь…

Итак,  сторож спал, на улице выли, в небе светила луна, а литературный  сотрудник вошел в каморку. Во рту что-то клокотало, наподобие гейзера.  Глаза – если бы он мог видеть свои глаза – налились красным… А в уголках  рта выперлись два желтоватых клыка. В голове же было пусто и холодно,  вернее – не совсем так… в голове попарные девчата оттаптывались назад,  порождая все более острую, нестерпимую жажду крови!

Литературный  сотрудник согнулся пополам, как человек, которого внезапно затошнило.  Потом дернул головой и припал к шее несчастного читателя «Толстого  Журнала». Некоторое время в каморке царило безмолвие, только что-то  гулко хлюпало и бурлило. Это кровь сторожа толчками вырывалась из  надкушенной шеи, заливая рот и подбородок литературного сотрудника.

Что  же было дальше? Дальше, как нетрудно догадаться,  жизнь в «Толстом  Журнале» медленно, но вернулась в прежнее русло. Покатилась по  протоптанной дорожке… Все так же кабинеты были завалены рукописями и  посторонним хламом. По-прежнему хаос прикидывался творческим  беспорядком, а сотрудники поднимали от пыльных столов лица, отмеченные  печатью озабоченности. Быть может, это была забота о судьбах  отечественной словесности?

Кое-что,  однако, претерпело перемены. Сотрудники «Толстого Журнала»  пристрастились к крови, да так, что и не оторвешь. Наплевав на традиции и  антураж, не дожидаясь полнолуния, игнорируя какое-нибудь завалявшееся  среди хлама зеркальце, без оглядки на то, наступила ли ночь или завопил  петух, - эти ребята сумрачно глядели на мир, притаившийся за стенами  «Толстого Журнала». Нечего им было делать по ту сторону, но вот внутри –  внутри все-таки был шанс утвердить свои порядки. Так пресловутая  региональная премия Бажова получила свой особенный, нигде не  рекламируемый эквивалент. На случай получения премии кем-то из  сотрудников редакции – в сейфе Олега Воргулина хранился неприкосновенный  запас. Это были запаянные пробирки с высококачественной кровью. Не  какая-нибудь химическая дрянь, не гнусные заменители вкуса, не поганые  добавки – а именно густая человеческая кровь благородного рубинового  оттенка…

И  вот она пропала. Исчез весь годовой запас – а может, не годовой, а  десятилетний? Хотя это вряд ли. В конце концов, в редакторском кабинете  хранилась не Нобелевская премия!

— Бажов исчез, - сказал главный редактор. – Можете проваливать. Сделайте дяде ручкой.

А  чего они ждали, спросил редактор своих сотрудников. Ах, ничего они не  ждали? Что ж, это правильно, потому что ничего и не будет. Из редакции  (это, надеюсь, все понимают?) они вылетят. Пара-другая кровавых эпизодов  – и конец котенку. В министерстве культуры их, конечно, поддерживают  (вернее, поддерживают его, Олега, но не суть); да и полная дура там  командует… Но и она допрет, что ОЧЕНЬ ТРУДНО в ходе свободной дискуссии  прокусить человеку горло. Труднообъяснимо это, милые мои ребята-зверята…  А значит, не на что им рассчитывать. И остается только одно: подыхать с  голоду среди этого бумажного говна – или выходить на большую дорогу.  Притом что они изнежились, избаловались… Привыкли на всем готовеньком  жить, а то.

Вася Киряев неуверенно сказал:

— В других журналах тоже… не один томатный сок пьют. А ничего, работают.

— Да и почти официально было сказано, - робко  добавил поэт Мрачковский, - что журналы нуждаются  в свежей крови!    

-  Истинная правда, - приободрившись и впервые в жизни становясь на  сторону Мрачковского, подхватил Киряев. – В конце концов, мы знаем: у  «Толстого Журнала» имеется триста читателей на всю страну. То есть по  цифрам – триста читателей, а на деле? С учетом того, что в эти триста  входят авторы, плюс родственники авторов, плюс – какие-то библиотечные  дуры, которые просматривают эту лажу, прежде чем внеси ее в каталоги. Ну  а авторы, понятное дело, кроме своих шедевров, ничего и не читают… Нет,  триста, мягко говоря - очень неточные данные. Тридцать – ближе к  истине.

— К чему ты клонишь? – хмуро спросил Андрей Балыков. – И причем тут читатели, если исчез Бажов?

— Читатели, - легкомысленно заметил Киряев, - исчезли еще раньше. Вернее, не появились.

Было видно, что к критику возвращается его наглость и беззаботность.

-  Какие читатели, что вы, - развалившись на стуле, болтал рыжий Вася. –  Мы с вами, понятное дело, братья по крови и должны дружно пиздеть в одну  дуду… - тут Василек икнул и засмеялся. Его смех раскатился по  безмолвному кабинету, как горсть ледяных шариков.

-  Мда, - неожиданно впадая в задумчивость, повторил Киряев. – Пиздеть в  одну дуду… Но как ни поверни, читатели «Толстого Журнала» - это миф.  Писатели, конечно, тоже миф – но те, по крайней мере, присутствуют  номинально.

Мрачковский, сдуру позабыв про общую их беду – пустой сейф, – полез в амбиции:

-  Насколько мне известно… То есть насколько я в курсе общего состояния  дел… на сегодняшний по крайней мере день… наш журнал читают и обсуждают…

-  Га-га-га! – заржал Киряев, разбрызгивая слюну. – Обсуждают. Васютка  сполз с кровати, застеленной цветастым одеялом, и жалобно сказал.

— Что? – чуть растерявшись, спросил поэт.

— А черт его знает. Не помню.

-  Что ты цитируешь? – уточнил Мрачковский.  Хотя и сам не понимал – с  какой стати лично он ввязывается? В конце концов, этот урод трепался о  прозе, а не о стихах (тем более – не о его стихах). Так что его дело  маленькое.

Киряев зевнул.

— Рассказ какой-то, - равнодушно сказал он. – Или повесть.

— Не было такого рассказа, - злобно вмешался Балыков.

— А какой же был? – удивился Киряев. – Впрочем, пардон. Может, не Васютка, а Гришаня. Но одеяло было точно цветастое.

— Мы не можем игнорировать нормальный реалистический опыт. Если мы не вернем читателя к реалистической прозе…

-  Не вернем – ладно, это еще полбеды, - перебил Киряев, вторично зевнув. –  Но если вернем, учти: этот последний читатель удавится, сдохнет от  отвращения. Сам себе кишки выпустит.

— Что ты имеешь против реалистической традиции?  

— А пошел ты, - помолчав, сказал критик.

Олег Воргулин брезгливо наблюдал за спорщиками. Секретарша Тина, словно прочитав что-то в неподвижных Олеговых глазах, шепнула:

— Не надо, Олежек, что ты…

Олег Воргулин не удостоил фарфоровую Тину взглядом.

-  Рыжий, - гулко и страшно проговорил он. – Точно говорю – пробирки спер  рыжий! (будто Владимир Высотский в  кино выкрикнул свое бессмертное:  Горбатый! Я сказал: Горбатый!).

Он  вдруг поднялся из-за стола – маленький, худой, разъедаемый ядом человек  – и, демонстрируя неожиданную силу, длинной жилистой рукой схватил  крепкого Киряева за горло. Критик захрипел и выкатил глаза. Однако  Олегова лапа тут же и разжалась. Коротко лязгнув зубами, он оттолкнул  Василька. Дело в том, что дверь в редакторский кабинет бесшумно  открылась, и на пороге показался юноша бледный со взором горящим и с  мятой тетрадкой под мышкой.

Только этого не хватало.

8.

В  голове Жени Клыкова творилось черт знает что. У него и обычно в голове  творилось черт знает что; по собственному его выражению - бил креатив.  Явившись в редакцию, юноша неизвестно почему ощутил себя на пороге новой  жизни. Главное – действовать, тупо повторял он, перезабыв, что,  собственно, предполагал сказать редактору; как намерен был анонсировать  жеваную свою тетрадку с будущим романом о вампирах. «Сказать об  актуальности темы», - шептал сам себе бедняга. При этом представления не  имел, насколько был близок к этой самой актуальности…

Тычась  в открытые и закрытые редакционные двери, Женя бормотал про себя  какие-то предложения или фрагменты из ненаписанного романа. Шлифовал, по  собственному его определению. Таинственные распоряжения Роланда –  вампира-оборотня – его жестокая властность и властная жестокость сильно  напоминали других героев аналогичных произведений. Но в авторском  ослеплении Женя игнорировал эти мелочи. В лунном свете перед Вертером  (земным юношей) стояла женщина, по виду – настоящая леди. Хрупкая  бледность (бледная хрупкость) подчеркивалась струящимся платьем цвета  темно-красного вина и перчатками, которые скрывали тонкие руки до локтя.  Она приблизилась ко мне… приблизилась к Вернеру… к Вертеру так плотно,  что стало трудно дышать. Бледно-золотистые волосы и глаза цвета сапфира,  а губы, как темно-красное вино…

Женя  Клыков непрестанно путался, причем – что характерно – путался  одновременно во всем: в местоимениях, в именах, в цветах и оттенках. Не  говоря уже о последовательности событий или об элементарном смысле. По  счастью, ни истории, ни географии в произведении молодого автора не  было. Так что таинственные события, описанные в романе, происходили  нигде и никогда, что существенно упрощало дело.

Неожиданно  очутившись в кабинете главного редактора, Женя Клыков вначале по  простодушию принял облицованное кафелем помещение за редакционный  сортир, в котором почему-то собралось порядочно людей. Однако,  приглядевшись, обнаружил, что в комнате стоит стол, а унитазы, наоборот,  отсутствуют… Поколебавшись, Женя сделал шаг внутрь.

Неприязненное  молчание встретило пришельца. Четверо мужчин и одна девушка  одновременно и сумрачно поглядели на вошедшего. По выражению их лиц  можно было догадаться, что они быстро и точно оценили гостя: его  растерянность, замусоленную тетрадку, бледные покровы и искательный  взгляд. Автор, больше некому… А и правда: у кого еще в редакции  «Толстого Журнала» может быть такой идиотский вид (о собственном своем  виде сотрудники редакции судить не могли, так как по некоторым причинам  избегали зеркал)?

Итак,  Олег Воргулин лязгнул зубами и отпустил жертву. Рыжий Киряев кашлял с  обиженным и изумленным лицом. Казалось, не мог взять в толк, с чего  главный редактор вздумал его удушить… Остальные же всячески  подчеркивали, что ничего необыкновенного не произошло. Рядовое заседание  членов редколлегии или нечто подобное.

Явление  автора с тетрадкой – взволнованного и безмолвного – все же требовало  какой-то реакции. Пострадавший критик опомнился первым. Энергично  проведя рукой по клочковатой рыжей башке, он высказался:

-  Рукописи не возвращаются, не рецензируются и не горят. Редакция не  считает своим долгом вступать в переписку с авторами. Что написано пером  не вырубишь топором.

Женя  Клыков вытаращил глаза. Ему показалось, что он спит и видит сон. Фигуры  за столом приобрели смутные очертания и расползались прямо на глазах,  как клочья тумана. Кое-как взяв себя в руки, посетитель выдавил заранее  заготовленную фразу:

-  Мистика как опыт постижения внутреннего мира… Главный герой –  вампир-оборотень, но меня как писателя в первую очередь интересует  человек. Его внутренний мир, - добавил Женя угасая.

В  ледяном помещении сделалось очень тихо. Потом тишина нарушилась:  безадресно хрюкнул критик Киряев. Затем поэт Мрачковский вымолвил:

— О? – и переплел тонкие белые пальцы.

Глаза рыжего Киряева загорелись.

— А и то, - сказал он, потирая поврежденное горло. – Внешний мир это что? В лучшем случае арматура. А внутри самый сок…

Андрей  Балыков, повинуясь внезапному импульсу, взял со стола небольшую  гипсовую статуэтку – что-то вроде каменного цветка, хотя и весьма  корявого. Так сказать – незавершенная стадия… Сосредоточенно и угрюмо он  разглядывал сувенир, машинально то ли взвешивая его на ладони, то ли  любуясь. Хотя последнее – вряд ли…

Дурочка Тина прошептала:

— И как раз премия исчезла… Весь запас! А тут безымянный посетитель…

Вот  кто, спрашивается, к ней обращался? И почему посетитель – безымянный,  если на тетрадке вон что-то выведено: КлЫков, что ли? Или КлыкОв?

«Клыки, клыков, о клыках», - потирая руки, бормотал критик Киряев. У него вдруг неприлично заурчал живот.

— Заработался, - сказал он, глупо улыбаясь. – А на пустой желудок какая работа?

Ну а Олег Воргулин вдруг поднял тяжелые веки, затем встал из-за стола и медленно приблизился к растерянному автору.

«Руку мне пожать, что ли, хочет?»

На  короткое мгновение Женя Клыков увидел, как из глаз, увеличенных  толстыми линзами, брызнули сверкающие лучи. В голове сочинителя  проскочило: гиперболоид инженера Гарина. Он невольно прижал ладонь с  тетрадкой к груди. Неужто думал, что дурацкий роман был щитом и мог  обезопасить?!

В  ту же секунду, однако, Женя почувствовал, что страшный удар отбросил  его куда-то в чертову даль. Алая кровь брызнула из юношеской шеи, густой  волной заливая джемпер.

Главный редактор с нежной властностью или, вернее, с властной нежностью впился в авторскую шею…

9.

В  «Толстом Журнале» представляли новую рубрику. Она называлась «Виват  поэт!» - но ничего нового не содержала. Наоборот, оперировала старыми   проверенными образцами. Прославляемый поэт к моменту чествования уже  умер, это первое. Второе – не был он никаким поэтом, а писал прозу. То  есть если этот младенческий лепет можно назвать прозой… И наконец – что  тоже, пожалуй, было данью традиции – сожрали его непосредственно в  редакции «Толстого Журнала»; вначале выпили до последней капли кровь,  осушили, словно стакан красного вина, а затем, одурев от  волшебного  зелья, покончили с остальным…

Оплакивать  поэта бессмысленно. Наоборот – как принято говорить в подобных случаях –  автору выпала честь пострадать за свою любовь. Теперь его недописанная  тетрадка лежала в импровизированном редакторском музее. Дурные каракули  из-под крышки витрины смотрелись древними письменами. Идиотский текст  недописанного романа приобрел облик раритета. А биография писателя – до  его смертного часа плоская и непримечательная – оказалась  облагорожена  трагической ранней гибелью.

Ничего  удивительного, что эту биографию изучают. Пишут курсовые работы,  проводят конференции, вставляют в диссертации. Рейтинг упоминаний в СМИ  стабильно высок, три крупных издательства выразили готовность  опубликовать книги, посвященные творчеству мастера. На представленном  эскизе обложки набрано: «Евгений Клыков. Неопубликованное». Буквы  рельефно выступают на темно-красном фоне. Подобно неуловимым мстителям,  растворенным в кровавом закате…  И над степью заречной ворон пусть не  кружит… Мы ведь целую вечность собираемся жить…

Ну а теперь еще и рубрика – очередная… «Виват поэт!».

Виват поэт! Виват Толстый Журнал!

Тебя  никто не читает, но это не беда. Роль твоя измеряется не качеством  текстов, не наличием или отсутствием читателей, а каплями крови – из  взрезанного ли горла, из пораненного пальца… Профессионалы знают:  угробить автора не менее важно, чем возвеличить. А иногда это вообще  одно и то же.

Затем  извивавшееся и дрожащее тело стало постепенно затихать, зубы перестали  стучать, а лицо перестало искажаться. Наконец оно совсем успокоилось.  Страшная работа была кончена.     

Из полуотворенного окна, с улицы, с темнеющего неба, озаренного ранней луной, в «Толстый Журнал» вползали сумерки.