Александр Вейцман

Благая весть. Стихотворения

Одалиска

 


Она лежала полукругом — так лежали
на подушках для Делакруа.
Презрев зрачком неосвещенные детали,
к торсу прикасалась голова.
Сюжет был вырван из кинетики глаголом
эрогенных зон и духоты.
Но дух фантазии меж потолком и полом
проникал в приметы наготы.
На хаос звуков откликалось трио: скрипка,
пианино и виолончель.
В «Анданте» Шуберта, как фон предвечный, зыбко
и тревожно проступала трель.
Журнал «Нью-Йоркер» был раскрыт на узком кресле,
словно некий новый «Арзамас».
И роль сверчка в сей миг присутствовала если,
то скорее в профиль, чем анфас.
Она лежала — абрикосы, сливы, вишни
превращали залу в натюрморт.
Прохлада вымытых волос казалась лишней,
как и по соскам бегущий пот.
Так забывались и обрывки разговоров,
и слова, чьи гласные не счесть,
и ожидание вестей, среди которых
повторилась бы благая весть.




Январская элегия

 


Анатолию Розенцвейгу

 


...а странное было таковым:
плафоны из зеленых превращались в красные,
в такт приходящему «ты» из уходящего «вы»
русской диаспоры,
к тому времени вдохнувшей ровно сорок
градусов кориандровой, вишневой,
незаметной, как полигоны корок
черных и жизни новой.
...а тень, не имевшая учеников
при жизни, бродила среди апостолов
и в евангелие из рифмованных слов
вслушивалась —
бродила вокруг да около
пиджаков и платьев, из моды
не вышедших лишь по причинам лени
и накопивших монотонные годы,
чтобы ниже поклониться тени.
...а со стены смотрел тоскующий взгляд
волчицы, представляющей лукавого
с тех первых дней двенадцать лет назад,
когда обитателей дантовых
стало на единицу больше, когда в мире
стало на единицу меньше,
когда исчезло время
для сосков, которые не вскормили
ни Ромула, ни Рема.




Et prosequi

 


Он умер, и о нем поговорили,
Из года смерти вычли год рожденья,
Дежурно покачали головой.
Вздохнули.
Глаза сомкнули в сумерках —
Ушли.
Пошли домой: пешком, поодиночке.
Не замечая улиц, машинально.
Пошли домой, чтоб было все, как было.
Текущее — текущим.
Свет — лучом.
Пошли, чтоб вторником продолжить понедельник.
Чтоб можно было встать и помолиться,
Узнать друг друга ощупью,
Любить.
Себя, как ближнего;
Чужого, как чужого.
Впуская в легкие как будто новый воздух,
Впуская луч,
Впуская простоту.
Затем открыть глаза,
Увидеть клумбу.
И осознать, что это — одиночество.
И продолжать…




Декабрь 2007

 


Л. и В. Краснопольским

 


Имели место дни без всякой хронологии:
рассеянным умом подводились итоги и
теснились, сужались, рассыпались в разговоре,
в котором присутствовала боль, лишенная горя.
Глаза и город на шабаше существительных,
наxoдя друг друга, отыскивали истину
в полузабытом прошлом, седой Мнемозиной,
ночью закутываясь, словно обычной Зиной.
В те сумбурные дни, по-настоящему зимние,
на небе не было горизонтальной линии.
То была не погода, а вакханалия снега,
и неясно было, где фонарь, где аптека.




Вдоль побережья

 


Б. Ш.

 


Дорога не заканчивается, и не заканчивается Массачусетс.
Впереди вереница успевших проснуться улиц.
Пуритане встают, как правило, перед рассветом.
Особенно теперь, когда лето.
Проснись, подруга, и в легком до миноре
пропой мелодию новым краям и морю,
захватившему силой весь левый берег взгляда.
Проснись, и пускай прохлада
ворвется в оконную щель со скоростью километров
в сто двадцать-сто тридцать. Пускай незатейливым ветром
продуваются мысли, летящие за борт
и на северо-запад.




Лето, взятое в скобки

 


(Я посмотрел в стекло: внутри потел июль,
молчанием зазывая ми-бемоль
мажор из ноктюрна Шопена.)
Не обращая внимания на стекло и пот,
прохожие шли мимо и виноград
прожевывали монотонно.
Стекло казалось то зеркалом, то стеной,
готовой загородить царство теней
от будничного царства.
В стекле отражалось другое стекло,
а в мертвом Гудзоне — удар весла
о приближающийся остров.
Июль восхищался даром реки
безмолвно объединять облака
в простые, ливневые причуды.
Осадки заканчивались раньше, чем
могли закончиться в любом ином
месяце юлианского года.
Молчание, вести навстречу летя,
вначале — рядом, чуть позже — везде
и тоталитарно наступало.
Сливаясь со скукой, молчание вскользь
по набережной двигалось и вес
времени сбрасывало то и дело.
Ноктюрн вослед начинал звучать
и на горизонте начиналась ночь,
из сумерек тесных возникая.
Арпеджио следовали ровно по
воде, а за ними спешила толпа
нот, сыгранных правой рукою.




Виннипег

 


Вот город, где приятно делать детей
и крестить автомобили по воскресеньям.
Здесь немного затей.
Здесь немного веселья.
В летний зной неизбежно вкрапляется снег.
В холод зимний — не снег, но подобие снега.
На ветру отражается тень: это век-
волкодав во плоти человека.
Вот город без каких-либо снов вообще,
где лишь тьма в подземелье усталого ока.
Тьма лишает одежды и прочих вещей,
вычитая зачатье из списка пороков.
И зародыш беснуется. Вслед
наступает рассвет.
Вот город, где и я мог бы быть рожден
и вслух умножен на последующие тридцать,
где сделали бы бриз на восьмой день
и разделили на единицу,
где жизнь прошла бы, себя не замечая,
и зеркала
единственные вспомнили в печали,
что жизнь прошла.




Турецкие стихи

 


Б. Ш.

 


1. Бегство в Константинополь
Ночь в проулках Стамбула,
на границе Европы,
растворяется в гуле
протяжной молитвы.
Ночь в проулках, и кошки
голосят, размножаясь
на ступенчатой крыше,
где свил гнездо аист.
Ночь, и голос Эфрона
в ожидании солнца
четко и монотонно
откуда-то раздается.
То ли звук евразийства,
мусульманства дух то ли,
превращает убийство
в союз народа и воли.
То ли ночь и безумье
поменялись местами
так, чтоб в уличном шуме
услышать «Бог с вами».

2. Смирна 1922
С заходом солнца в Измире доносятся крики армян,
тех, что ждут корабли, волнуясь за горизонт.
Город невидим в пыли, две недели как сдан:
подавлен христианский бунт.
Намечается вновь классический жанр резни
из красок кровавой бани вдоль берегов.
Вновь возможность с историей закончить дни
иль оказаться гонимым, как Иов.
В лучшем случае гонимым, ибо чужая земля
дает шанс на подлинность сини вдали
и дает подписаться под виденным: «Я,
дождавшийся корабля и этой земли».

3. Жара в Сельджуке
Какая-то чехарда. Какой-то там Эфес.
Какой-то волк, убежавший в лес.
Когда-то храм — теперь одна колонна.
И некогда жившая рядом мадонна.
Где нет туристов — там грядки и грязь.
Поэтому и яблоку негде упасть.
У древних камней — изобилие камер.
И вздохов тех, кто бездарно умер.
Капает дождь, будто гранатовый сок.
Толпятся жрецы: один среди них — Бог.
Во взгляде Бога немного Византии.
И некоторой ностальгии.

К списку номеров журнала «ЗИНЗИВЕР» | К содержанию номера