Альбина Гавриш из той породы любимых мною поэтов, которых совершенно невозможно отнести к числу сочинителей, бойких версификаторов. Альбина в своих стихах не высказывается, не преподносит читателю, как бы теперь сказали, значимый месседж, она просто выговаривается. И делает это с такой беспощадной и неумолимой по отношению к самой себе честностью, которая, на мой взгляд, возможна лишь в том случае, когда поэт находится под некой внутренней присягой, преступить которую невозможно. Что это за присяга и перед кем? Не знаю. Но в качестве общего эпиграфа к этой подборке я бы предложил всего две строки: «Я снова та, с могучими корнями, / В которой фальши не было и нет».
О.Г.
Обрыв. Ф.М. Достоевскому
Непроглядная память каких-то туманных дорог.
Ощутимая осень, когда заступаешь за тридцать…
Как же скудно мы платим за данный нам шанс возродиться.
Как же поздно находим в себе затонувший восток.
И на то нам телячье (кому повезло) «дотерпеть»,
И за то нам – решётка, за то нам – война и блокада.
Всё, что будет… что есть – всё с собой и привет, Баден-Баден!
Мы всё время в долгу… и вчера, и сегодня, и впредь.
А потом натюрморт: табурет на боку и петля...
Так управил не Тот, кто умыл духотворные руки.
Так управился тот, кто платил за предсмертные муки!
За посмертные муки с него не возьмут ни рубля.
И приступочек тот на отвесной огромной скале
Почему-то не всякий берёт, хоть всегда он задаром.
Почему-то нам видится жизнь недостойной и старой,
Если воли в ней нет. И гораздо вольнее – в петле.
Всем хотелось с нуля, потому подвязались собой.
Подвязались, как честным Господним нерушимым словом.
Говорил? Говорил! И давал нам и Ветхим, и Новым
Языком это Слово… и алой распухшей губой.
То ли мы научились у времени камни кидать,
То ль оно подглядело у нас и так злостно бросает,
Чтоб потом полюбить, как хотелось вершине Синая…
Как за все наши камни любовь – запоздалая мзда.
БЫЛЬЁ
Истаял год, а соловьи
Молчат в грудной закрытой клетке,
Там нет ни корма, ни воды.
Болезнь – отсутствие любви,
И я горстями ем таблетки
От этой острой пустоты.
А небо сеет за окном…
Хоть град, хоть морось – всё погода,
Посевов белая стена.
Мы между Мамой и Отцом –
На группах крови божьи всходы…
Любви гнилые семена.
А завтра первое число,
Как новый мир его приветим,
Но вскоре старым назовём.
Пускай нас снегом занесло,
Но всё как встарь на этом свете,
Где мы, наросшие быльём.
Я ТА ЕЩЁ…
Я та, ещё умеющая верить,
Хоть правда так застенчива со мной.
Она из окон – вон, когда я – в двери.
Когда из дома я, она – домой.
Но вечно из щелей пекут мне спину
Глаза её и волка, и овцы.
Во всём виновна и ни в чём невинна...
То держится, то держит под уздцы.
Связали нас небесными узлами,
Забросили в земные города.
И Божий зонт, расправленный над нами,
То порван, то поломан… но когда
Земля лежит, расстреляна дождями,
И скалится на звёздный рикошет,
Я снова та, с могучими корнями,
В которой фальши не было и нет.
ПУТЕШЕСТВИЕ В РОССИЮ
Захотите Россию увидеть – не надо в Москву.
Разве только взглянуть на столичные будни вокзалов.
Для Руси я своя… я с её языком совладала
И на этом честном языке до бессмертья живу.
А страна моя там, где мужик прикормил голубей.
На ладонях его умещается карта России.
Там израненный голубь, напившийся морем бессилья…
Там и реки, и горы, и шрамы, и крест на себе.
И серебряный крестик при нём, как рука, как нога
И как всё, без чего он сегодня не может, не сможет…
Как душа, что под аспидно-чёрной неряшливой кожей –
Чтоб отмыться, с крещения песни поёт облакам.
Посмотрите ещё на глаза, на судьбу, на постель…
На расстёгнутый ворот его помутневшей рубахи…
На тревогу в лице, на тоску и на детские страхи…
И на этот его натощак заливаемый хмель.
Посмотрите на землю, застрявшую в горле комком…
Он и сам для неё то кузнец, то никчёмный нахлебник.
Отрезвеет и с рук, что похожи на всклоченный требник,
Голубиное счастье отдаст зачерствевшим куском.
Он отдаст всё, что есть… всё, что пить – у него не проси.
Кабы было, то не был бы крест так надёжно поставлен.
Он не справился с общеземельной бутылочной травлей,
Стали русскою кухней теперь анальгин и карсил.
Так что Кремль – не страна… И мосты – это только мосты...
Но по-русски кричат изнутри третьяковские стены,
Что пропитые души России бывают бесценны…
Там на вечность глядят свысока, ослепляя, холсты.
КОГДА МОЙ ВЗОР…
Когда мой взор сливается с землёю,
Карабкаясь по рёбрам битых стёкол, –
Я не пытаюсь скрыть глазных отёков
И в худшем облике чего-то стою.
Взрослею. Так болезненно взрослею
Не от страниц глубокого романа,
Не от любви скупой и безымянной,
Не от прощанья с гордостью своею,
А оттого, что порвалось внезапно
Всё, принятое мной за бесконечность.
И ветер, рядом шедший, стал вдруг встречным,
И жирной правдой снова мир залапан.
МЕЖА
Дожигает октябрь свой короткий и пламенный век,
Оставляя деньков угольки на бессрочную память.
И прощальный дымок закружился в моей голове,
Как сухая листва, что давно хороводит с ветрами.
Тут холодная твердь, как граница с катуньской водой,
И повсюду следы заклеймили песчаные тропы.
Я, наверное, здесь, чтоб когда-то расстаться с тобой
И разлуку принять, как любви обязательный опыт.
Чтоб принять за исход… и за самый счастливый исход
Деревянные стены сколоченной кем-то избушки,
За которыми мы на окошке рисуем восход,
Но опять нарисуем заката стеклянное брюшко.
Чтоб вот так в тишине, темноту за ладони держа,
Оказаться готовыми здесь разгореться и сбыться.
Где горячая кожа, нежнейшая эта межа,
Оставалась меж нами единственной тонкой границей.
ЛАСТОЧКА
Лови её ртом – стаканы тесны.
Торпедный аккорд до дна!
Рекламный плакат последней весны
Качает квадрат окна.
А. Башлачев
А сердце рвётся к выстрелу,
а горло бредит бритвою.
В бессвязный бред о демоне
растёт моя тоска.
В. Маяковский
Я слышу ночи голоса, полёты с этажей и стульев
Под свист, направленный в сердца и головы порочной пулей.
Мне снятся смелые до ужаса, который корчится в гробах
На лицах без души и мужества, но с синей ниткой на губах.
Они, прижатые к углам в своих душевных страшных спаленках,
Пустили жизни по стихам, свалившись к чёрту на завалинку...
Я тоже русская и смелая, и также с вечностью на «ты»,
И брезгую строкою белою, не знавшей звука высоты…
Как вы, богата прозорливостью, я знаю всё и обо всех…
Когда зарежусь Божьей милостью, не взяв на душу адский грех.
Негоже падать спелой сливой, пускай земля закроет рот,
И Гавриил меня красивой сорвёт и Богу отнесёт.
Святая Алла бросит скатерть, подаст Христу меня, помытую
Всё хорошеет Божья Матерь, отборной ягодою сытая.
Но это после, а пока ведут меня мои Хранители
Надёжно, но без поводка… и я читаю с глаз обители,
Что стану птицею такой, которая поставит точку
На всех височных многоточиях, бегущих алою строкой.
Я буду ласточкой подраненной, но не удушенной в силках,
Присевшей на открытых ставенках, но не шагнувшей в облака.
Я буду старой и великой, лицом Лолиты молодей,
Сводить подстрочной земляникой умы и зубы у смертей,
Которые придут ко мне на званый, но не мною, ужин
В какой-то прожитой весне, такой знакомой, что ненужной…
Я здесь и там нужна Тому, кто рифмы отточил, как стрелы,
Кто мне без «как» и «почему» сказал губами рвать пределы.
И я, боясь Его ослушаться, давно не ведаю границ…
Листами впитываю лужицы пробитых пулями зарниц.
И небо, как ангина, красное с моей сливается строкой,
И в ней заранее доказано, что птицей стану я такой.
