Игорь Чурдалёв

Корабль дураков. Стихотворения

Корабль дураков

 

 Скучен был мальчику жизни обшарпанный фон.

 Он рисовал звездолёты немыслимых форм,

 не замечая, что все мы давно улетели.

 Жизнь истлевала,

 а с нею его чертежи.

 Сам он усвоил на палубах улиц чужих,

 что путешествие -

 дело не средства, а цели.

 

 В смутных пространствах куда-то плывут города

 и, может быть,

 он один понимает - куда,

 но не спешит выдавать пассажирам секреты.

 Слыша, о чем напевает пассат в парусах,

 с мостика-лоджии

 он, в капитанских трусах,

 путь указует армаде огнём сигареты.

 

 Прочие в уши залили аттический воск.

 Все, кого принял на борт Иеронимус Босх,

 спят -

 у орудий, готовых к последнему бою,

 в трюмах прогорклых,

 где дрыхнут, кто шконки урвал,

 в глянцевых рубках,

 где верят, что руль и штурвал

 всё ещё как-то сообщаются между собою.

 

 Вот он решает:

 а впрочем, хоть к дьяволу в пасть!

 Вот он докурит - и тоже завалится спать,

 к звёздам сусальным

 кварталов дредноуты двинув.

 Но презирающим цели не светит облом,

 путь им - отчизна и гавань.

 И с их кораблём

 тайны Вселенной играют,

 как стая дельфинов.

 

 

Плита

 

              "И вступая в долину смертной тени,

               не убоюсь я зла, ибо Ты со мной..."

                                        Псалом XXII

 

 В ржавой империи,

 рухнувшей с высоты,

 жившей единой заповедью -

 «склонись!»

 в мёртвых пространствах, где сожжены мосты,

 где оборвался след её колесниц,

 где мы в строю болтали,

 сквозь страх дерзя,

 там, под обвалом

 забывших событья дат,

 вы навсегда остались, мои друзья,

 не захотевшие молодость покидать,

 так и не ставшие,

 чем вам велели быть,

 канувшие в безумье - или запой,

 доблестно павшие среди бесславных битв,

 или иначе покончившие с собой.

 

 Добрых путей вам в новых мирах, друзья.

 В каждом созвездии будет вас ждать приют -

 пусть вас усадят, грешных, под образа,

 сладко накормят и до краев нальют,

 как наливали в давешние года,

 в небе которых тех же галактик взвесь

 переливалась пламенем.

 Как тогда,

 там и обнимемся некогда.

 Но не здесь.

 

 Вас не оплачет мраморная Пьета,

 не назовёт золотая в граните вязь.

 Вот же вам –

 окаменевшей мечты плита,

 глыба надежды, не пережившей вас.

 

 Вы обрели,

 что искали в персти земной,

 пылью теперь кружа на семи ветрах.

 Вот же вам – суть свободы.

 И нет иной.

 

 Бог не расслышит меня,

 но за этот прах

 я помолился бы, если бы знал псалмы.

 Смертной долиной всем суждено пройти –

 пусть же в дороге не убоюсь я тьмы,

 помня, чьи тени движутся впереди.

 

Эльсинор

 

 Здесь больше нет ни друга, ни врага,

 ни подвигов — ни будущих, ни бывших.

 Столь датские пологи берега,

 что волны угасают, не разбившись.

 

 Сквозь гвалт о том, такой ли, не такой,

 проложен путь, туда ли, так, не так ли -

 неси, душа, прозрачный свой покой,

 как чашу влаги, не пролив ни капли.

 

 Всё трепетна — не лёд и не гранит

 в ряду вещей. Но как он беден, Боже!

 Ничем ни наказать, ни наградить

 по скудости тебя не может больше.

 

 Мертвы твои цари и палачи.

 И над тобой лишь бездны небосвода,

 сподобленной не поле перейти...

 Дальнейшее —  безмолвие. Свобода.

 

Морское течение

 

 Бог мне был явлен морем - во время оно,

 в коем, объятый водами как Иона,

 не устрашась глубины и бурливой пены,

 я, малышом, с пирса ловил селёдок,

 вздрагивая от лая подводных лодок,

 борт отца узнавал по хрипотце сирены

 и улетал сердечком навстречу судну.

 

 Бог мне был явлен морем – кругом, повсюду.

 Может быть, в море выйти затем и надо,

 чтобы понять: если мелочь не застит взгляда,

 то горизонт предстаёт бесконечным кругом,

 а не чертой, разлучающей север с югом.

 Все, чем раскрашен глобус, сейчас забудьте.

 Между морями Баренцевым и Чёрным

 скрыты проливы, неведомые учёным -

 и субмарина всплыла в Балаклавской бухте.

 

 Там и поныне плещутся наши флаги –

 лучше уж в листригоны, чем в лотофаги...

 Там и поныне под крыльями чаек белых

 спит мой отец, зарыт в каменистый берег.

 Он завещал мне кортик, бинокль от Цейса,

 звенья из стали отечественного ГОСТа -

 жесткий хребет, в котором согнуть не просто

 семь поколений русского офицерства.

 

 В этом есть всё, что стоит нести с собою –

 море, до края наполненное любовью

 непреходящей, немеркнущая отвага,

 камень в тени скорбного кипариса,

 слово, не истлевающее, как бумага -

 твёрже гвоздя, на котором клинок Улисса

 над изголовьем юноши Телемаха.

 

 Знаю течение и помощней Гольфстрима –

 вряд ли стремнина эта остановима.

 Но – не в обиду аду и райским кущам –

 я бы остался в море, вечно текущем

 мимо эпох докучных, времени мимо,

 не «до», не «после» - вне нашей и вашей эры,

 где я качаюсь, древнее жрецов Кибелы,

 голый, меж скал, в прибое, как в колыбели,

 в ритме Гомера, с бутылкой местной мадеры.

 

Полёт вороны над Окой

 

 Река, Ока, широка — эти рифмы истоптаны, как

 снег у моста. Спазмом своим строка

 их отторгает. Просто скажу о том,

 что над мостом 

 летает

 птица. Издалека

 кажется, что это только

 битый пиксель дня,

 нервно пульсирующий от восторга

 собственной лёгкости в мониторе окна.

 

 Кто она? -

 явно не из парящих

 и перелётных, тощая, испитая -

 слишком хлопочет крыльями, слишком прячет

 вектор полёта, шарахаясь и петляя,

 цель свою силясь в фокусе сохранить.

 

 Вся затрепещет —

 и кажется, что она

 вроде и взмыть непрочь, но как будто нить

 к лапке её озябшей прикреплена.

 

 Штрих этот вдруг растворяется небосклоном,

 а приглядишься вновь и увидишь — вон он,

 в тщетной попытке кануть в пустую даль.

 Это ворона,

 суть — измельчавший ворон,

 дщерь вещунов, потерявших свой тёмный дар.

 

 Что с незаоблачной видится высоты?

 Плоскости, линии. Льды, полыньи, мосты.

 Схема лишенная глубины, основа

 фона для расположения крох съестного.

 И траектория ломкая объяснима

 связью между полётом и коркой хлеба -

 именовать судьбой эту связь нелепо.

 

 Вдруг заплутавший вихрь пролетает мимо,

 даже бескрылое поднимая в небо.

 Крутятся лопасти смерчей его жестоких,

 всё что во льды не вмёрзло,

 что не пришито

 насмерть к пейзажу - на вихревых потоках,

 рвётся на юг, где вдоволь тепла и жита.

 

 А надо льдом Оки исчезает мост,

 собственно, и река исчезает тоже,

 лишь завихренья, извилистые как мозг, 

 враз ниспадают завесой сплошной пороши.

 Всё пропадает из виду.

 Но ввиду

 сумерек — это с порядком вещей в ладу.  

 

 Всё исчезает, но продолжает сниться,

 стало быть, так написано на роду -

 всё исчезает, кроме незримой нити

 и кома перьев, остывающего во льду.

 

Листва

 

 Князь гридей своих обогнал и свернул в березняк.

 Червлёные клейма плаща между белых стволов

 угольями тлели, бряцала набором броня.

 Земля индевела уже - и подковы крошили

 ледовую корку, покрывшую палые листья.

 

 Помыслилось всаднику: знатная рать полегла! -

 уму не постижна числом, и шумела на славу

 воюя с ветрами. Но сгинули вои её,

 как некогда обры, едва наступила пора

 для стужи и смерти. Не ярость врага, не раздор

 среди воевод погубили полки листвяные,

 а просто исполнился срок, что отпущен всему -

 мужам и народам, сколь доблесть бы их ни сияла.

 

 Унылое поле темнело за строем берёз.

 И стая ворон безнадёжно искала прокорма

 на зябнущей пашне, пятнавшей долину заплатой.

 

 А в роще плутали охрипшие возгласы «Ингварь!» -

 и мощная конская грудь разрывала тенета

 покинутых нитей паучьих, крушила подлесок -

 насупленный стольник Вышата подъехал ошую:

 

 - Да что это деется, княже! Вся челядь твоя

 что гончие псы, потерявшие в чаще еленя,

 а ты предаёшься скорбям - со вчерашних медов.

 Не полно ль разлукой томить красоту молодую

 княгини - бежим же скорее к родному двору.

 Палаты теплы твои и погреба изобильны,

 ты лютой зимы не заметишь в пирах и ловитвах,

 а почки нальются едва, так опять в стремена!

 

 Суровые ратники прежним путём потекли,

 не зная судьбы, но напрасно о ней не гадая,

 оставив волхвам ворожбу. По словам летописца

 тот день был отмечен толкуемым разно знаменьем:

 два солнца на небе явились, незнамо к чему.

 Примолкла дружина - и всадников тени двоились

 на льду молодом, на полёгшей багряной листве.

 

Эльджбета

 

 Я не давал тебе пред алтарём обета –

 спишем на разность

 вероисповеданий это.

 Сидя молиться - у нас дурная примета.

 

 Каждый знается лишь со своей правдой,

 а я из страны, где либо стой,

 либо падай.

 Вряд ли ты ещё помнишь меня, Эльджбета.

 

 Девочка щебета,

 вещий  щегол лета -

 музыку мягких щелчков и шипящих пела.

 Трогала за нос бронзового Шопена.

 Вряд ли ты ещё помнишь меня, Эльджбета,

 в дебрях Варшавы, в путах её пространства. 

 

 В ломких проулках,

 путавших право - лево,

 спесью готической заражено славянство

 было, но понемногу переболело.

 

 Я разворачивал алхимический свиток -

 улицу хиппи, туристов, иезуиток,

 где ты подпевала уличному оркестру -

 и Levi s не шли в ущерб

 твоему шляхетству.

 

 А пан был ласков –

 точно как ты велела.

 Пан добирался до Виленской без билета

 на электричке. Помнишь ли ты, Эльджбета,

 мост, с которого сыпались поцелуи,

 и уплывали прочь, становясь Вислой.

 

 ...как это лето

 было тебе к лицу – и

 всё это кануло. 

 Говорок твой быстрый

 ветром смело с поручней парапета.

 

 Воспоминание  – 

 только игра света

 с ветром, который вовек не даёт ответа,

 куда отлетает всё, что ставили на кон,

 на парусах сна,

 на крахмальных крыльях монахинь.

 Мне оставляя лишь выдох этот –

 Эльджбета.

 

Легче воздуха

 

 Самою горькою желчью не исцелим,

 жгучее нечто закусывая васаби,

 в баре «Гондола»

 отеля «Граф Цеппелин»

 я между жизнью - и как её? -

 зависаю.

 Так и лечу, воспаряя на всех парах.

 с битого днища земной отрясая прах.

 

 Это нормально. Что сеял, то пожинаю -

 то есть, с окурков павшую пыль золы.

 Но - создаю дирижабли, где пожелаю.

 В сущности, это громадные пузыри -

 дутые бредни, вымыслы.

 Род аферы.

 Тени их зыбки, как шансы слепых котят.

 Так Могольфье выдумывали монгольфьеры

 из ничего.

 Но выдумки их - летят.

 

 Душно во времени.

 Тянешь вдох как желе из

 чьих-то прокисших выдохов.

 Выход - быть

 воздуха легче,

 который все тяжелеет,

 так уплотняясь, что впору его долбить.

 Это же так легко - уходить на поиск

 ясности в небо, как некоторые смогли,

 где - легче воздуха - Нобиле ищет Полюс,

 путь отмечая грядой ледяных могил.

 

 Стоит поверить, что высота - опора.

 Прах лишь мой падает - лада моя, лови!

 Но ты уже высоко не поднимешь взора,

 и я уже не вспомню твоей любви.

 Тросы надежд и смыслов -

 не удержали,

 пусть их обрывки спят далеко внизу.

 Пусть поднимаются поздние дирижабли

 сквозь кучевые ворохи , сквозь грозу. 

 

 Легче воздуха путь мой.

 Аэростаты -

 плод легкомыслия и потому легки.

 Но не без зависти

 тяжести арестанты

 снизу глядят, выкатив кадыки.

 

Игорь Чурдалёв:  Родился 21 июля 1952 г.  Живёт в Нижнем Новгорoде. По профессии  - журналист.

 

К списку номеров журнала «Слово-Word» | К содержанию номера