Анна Кирьянова

Кантри Лайф

Когда  мне было пять лет, а моему двоюродному братцу Алешке — три, наш дедушка  купил дом в деревне для поправки моего и алешкиного здоровья. Дом —  громко сказано: это была жалкая, источенная жуками и муравьями развалюха  с выбитыми окнами, крепко осевшая на один бок. Трухлявые половицы  скрипели при каждом шаге, утлые голубые переборки разгораживали  пространство избы на две части: одна предназначалась для кухни и почти  полностью была занята громадной чадящей печью. Вторая половина была  жилой, в потолочной балке ржавел громадный крюк, на котором когда-то  качалась люлька. По крайней мере, так объяснил крюк дедушка.      
Дом принадлежал путевому обходчику, сбитому поездом. В свою очередь  погибший обходчик приходился сыном другому сбитому поездом обходчику,  отец которого когда-то тоже погиб под колесами чугунного паровоза…  Династия обходчиков была горькими слабослышащими пьяницами. От бывших  владельцев дома остались реликвии: три железнодорожных фонаря с  разноцветными стеклами. Один фонарь был с электрической лампочкой  внутри; второй — керосиновый, квадратный, тяжелый; третий — с отверстием  для свечи, ржавый насквозь, с наполовину выбитыми толстыми стеклами…      
Дом дедушке незаконно продал потомок обходчиков со следами полного  вырождения на сизом лице. Никаких документов на избу не сохранилось,  крошечный поселок находился глубоко в уральских лесах. В деревеньке не  было ни библиотеки, ни школы, ни почты. Был когда-то медпункт, но  фельдшер сошел с ума от непрерывного употребления спирта и зарубил  фельдшерицу топором. А медпункт молчаливые пейзане растащили зимой по  бревнышку и сожгли в печах вместо дров. Зато в деревне, со всех сторон  окруженной непроходимыми лесами, был кинотеатр и странный, седой  киномеханик с белыми от вечного перепою глазами. Кинотеатр располагался в  курной избе, экраном служила мятая простыня. Каждое воскресенье  киномеханик, загадочно бормоча, крутил аппарат, показывая куски каких-то  фильмов, никак не связанных между собой. Сквозь стрекот аппарата и  воркотню механика иногда раздавались разрозненные фразы героев фильма и  звуки бравурной музыки. Местные жители терпеливо, как церковную службу,  выстаивали инфернальный фильм и так же молча расходились по домам.  Церкви, кстати, в деревне не было никогда.      
Дедушка-профессор был родом из золотопромышленного поселка на севере  Урала. Он полюбил гибнущий дом и начал его чинить, ремонтировать,  спасать, перестилать полы и поднимать завалившийся угол избы… Многие  сотрудники научного центра, где работал дедушка, узнали о деревеньке и  тоже купили себе баснословно дешевые домишки. Помню, что одну избу  купили за сто рублей.      
И то сказать — сказочно красивые были места. С одной стороны нежно  зеленела березовая роща, с трех других — громоздились вековые сосны и  ели. Грибов было неимоверно много: крепкие подосиновики, обабки, упругие  коричневатые белые, хрусткие грузди и подъельничные, маслянистые  рыжики, без счета опят… Ягоды краснели на широких полянах, заросли  малины шли по обочине грунтовой разбитой дороги, по которой никто не мог  проехать. Единственным средством сообщения с цивилизованным миром была  электричка, приходившая раз в день, ранним утром.      
Местного населения было немного. Потомки мордвы и диких татар с  башкирами, русских и марийцев жили в деревне много веков. Работы не  было, продуктами снабжал крошечный магазинчик с продавщицей тетей Паней  да личные огороды. Аборигены изумленно глядели на прибывавших из города  очкастых дам, интеллигентных мужчин в шляпах и аккуратных детишек с  сачками. Новоприбывшие колонисты были довольно пожилыми людьми,  почувствовавшими тягу к земле, к природе…      
Туземцы выращивали в своих огородах лишь картошку да лук. Колонисты  везли саженцы диковинных растений, рассаду огурцов и помидоров,  профессор Большаков решил выращивать загадочный и чрезвычайно полезный  овощ топинамбур. Обладатель искусственной руки, вызывавшей зависть всех  без исключения детей, доцент биологии Масленников разбил в огороде  японский садик из камней и мха, точь-в-точь как в рекомендовал журнал  «Наука и жизнь». Масленников купил дом у слепого пастуха напополам с  деканом исторического факультета Важениным. Огород они честно поделили,  пропахав посередине широкую, как пограничная полоса, межу.      
Огороды закурчавились, зазеленели. Целыми днями не смолкал над  поселком веселый стук топоров и визг пилы. Вокруг огородов вставали  прочные, высокие заборы из новеньких досок. Масленников и Важенин  протянули над забором колючую проволоку.      
Ясное дело, не одно лето ушло у колонистов на обустройство быта. Но в  моей памяти эти лета слились в одно, громадное. Зимы тоскливо тащились в  городе, а едва появлялась первая травка, научная элита спешила на свои  виллы с листами шифера, досками и даже кирпичами, загромождавшими вагоны  электрички…      
Профессор Васильева завела козу для молока, которую собственноручно  пасла за прудом, помахивая длинной вицей. Потом заверещал в хлеву  поросенок Борька, замычала телка в коровнике, а к козе прибавилось два  баранчика со слипшейся сосульками грязной шерстью… Васильева в драном  болоньевом плаще, модном лет тридцать назад, в панаме с обвисшими полями  бродила по лугам и полям со своим стадом, собирая какие-то загадочные  травы. Замотанные синей изолентой очки криво сидели на ее породистом  носу.      
В деревне жалко было трепать хорошую, городскую одежду. Год от года  колонисты одевались все удивительнее, все причудливее, напоминая  персонажей из пьесы Горького «На дне». Однорукий Масленников любил  дырявые шляпы и вытертые лапсердаки, его сосед по дому Важенин  предпочитал спортивный стиль: рваный изъеденный молью спортивный  костюмчик, бывшую белую кепочку с надписью «Турист» и сломанным зеленым  козырьком, и галошки. Из рваных телогреек профессора Большакова стрижи и  ласточки выдергивали клочья ваты, иногда кусочек голого тела сквозил  сквозь прорехи его одеяния. Жена Масленникова, раскормленная женщина с  удивительно маленькой змеиной головкой, укутывала свое пышное тело в  пальто с искусственным меховым воротником, которое сделало бы честь  Гекльберри Финну, а голову на простонародный манер покрывала куском  грязной марли. Из электрички выходили одни люди, через пятнадцать минут  из недостроенных изб выходили другие. Местное население с молчаливым  ужасом наблюдало эту метаморфозу. Известный математик Федотов прошелся  по улице в дамском пальто с вырванными пуговицами и детской панамке. Это  был высокий широкоплечий человек с черной бородой. Он шел за грибами.      
Были и бунтари. Например, мать неженатого профессора Большакова,  рыхлая седая старуха, похожая на Крупскую в старости, выступила против  излишнего укутывания. Она была ученой с мировым именем, почетным  профессором всех известных академий и университетов. «Вредно нарушать  температурный режим» — заявила старуха колонистам и отправилась в лес за  ягодами в сомнительных шортах и обвисшей мужской майке, с газетной  шляпой на глупой старой голове. Мы с Алешкой завороженно наблюдали ее  поспешное возвращение в туче слепней и комаров, а аборигены молчаливо  вслушивались в старухины завывания, стоны и вопли.      
С тех пор старуха все больше возлежала на сколоченных Большаковым  нарах под противомоскитным пологом, привезенным из какой-то экспедиции. В  руках мать профессора держала журнал «Крокодил». Остальные колонисты не  читали ничего. Радио было только у дедушки, и те, кто хотел попасть на  электричку, бегал к нему узнавать точное время.      
Местное население пыталось создать в своих избах подобие убогого  уюта: жалкие занавесочки на окнах, уродливые салфетки, какие-то  намалеванные цветочки на печке… Колонисты стремились к функциональности —  из города привозили вышедшие из моды железные кровати, сколачивали  нары, воссоздавали быт первопроходцев.      
Все стремились делать «по науке», используя современные достижения  прогресса. Профессор Большаков придавал большое значение удобрениям.  Целыми днями он, словно деревенский дурачок, шатался по тропинкам и  заглядывал под деревянные тротуары. Найдя хорошее удобрение, профессор  радостно крякал, доставал заботливо припасенный детский совочек и,  подцепив ароматное удобрение, шмякал его в мешочек. Часто он следил за  какой-нибудь пасущейся на лугу коровой, чтобы взять удобрение  свеженьким, как говорится, с пылу — с жару. Местных ребятишек профессор  одаривал карамельками за принесенные удобрения. Мы с Алешкой тоже как-то  принесли ему кучку замечательных собачьих удобрений, пока дедушка не  увидел. Удобрения профессор квасил в специально привезенной из города  ванне, а потом поливал ими обильно свой пышный огород. Помню, как  Большаков выпрашивал у дедушки содержимое нашего нужника, предлагая  взамен гигантскую клубнику, источавшую запах фекалий, которую дедушка  потом брезгливо выбросил в опустошенный профессором туалет.      
Масленников и Важенин ходили за черемухой с двуручной пилой. Они  выбирали дерево пораскидистее, спиливали его и без помех обирали сладкую  сочную ягоду, которую потом сушили или крутили в мясорубке, делая  довольно противное варенье. Алчность сверкала в глазах научных  работников. Известный ботаник Пушкарев собирал чернику с помощью  инквизиторского приспособления в виде железного совка с острыми  крючьями, выдирая растения из земли. Большаков с матерью засолили полную  ванну груздей, освободив ее на время от удобрений.      
Дедушка беспокоился о пожарной безопасности. Он выпросил на соседней  крупной станции бульдозер и умолил ученых сложиться, чтобы углубить и  очистить пруд. Деньги сдавали крайне неохотно, но дедушка в ярких  красках живописал последствия пожара. Тогда, кряхтя и морщась, почесывая  затылки под причудливыми головными уборами, профессора все же сдали по  пять рублей. Это происходило на настоящей сходке всего «мира»,  «обчества». Нищее местное население сдало по рублю и удалилось в  кинотеатр, каменея тунгусскими метеоритными лицами…      
Пруд очистили и даже запустили туда мальков карпа и карася, которые  поедают водоросли и тину. В ту же ночь математик Федотов выловил всю  рыбную мелочь браконьерским неводом и накрутил на мясорубке целый таз  фарша для пельменей. Его поймали, долго стыдили, приговаривая: «Вы же  интеллигентный человек», что звучало дико от хмурых, одетых в лохмотья  людей. Глухая злоба бурлила во время суда над Федотовым, но еще не время  было ей найти свой выход…      
Дедушка сделал замечание Масленникову и Важенину, когда они в  очередной раз шли в лес с пилой и ведрами, но Важенин так страшно  зыркнул налитыми кровью кулацкими глазами в его сторону, что пришлось  замолчать. Важенин торопился делать заготовки — скоро ему предстояло  ехать в Париж на научную конференцию, так что лучшая часть лета должна  была бездарно пропасть на Елисейских полях. Масленников радостно ждал  отъезда Важенина, чтобы собрать урожай с его части огорода. Важенин это  чувствовал и нервничал.      
Технические новшества, внедренные учеными, не обошли стороной  несчастную деревню. В один прекрасный день полностью пересох очищенный  дедушкиными усилиями пруд — мы с Алешкой с недоумением глядели на  засыхающих в грязи гольянчиков и лягушечек, на прелые груды бурых  водорослей, облепленные мошкарой… Это наш сосед по огороду слева, Вилен  Петрович, ботаник, привез из города по частям гигантский насос и всю  ночь качал воду, поливая свой огород. Таким образом носитель  пролетарского имени, производного от В.И.Ленин, спасал от засухи редкие  сорта помидоров и огурцов. Толпа разъяренных ученых разломала зловещий  насос эгоистичного ботаника, пруд помаленьку наполнился, но тут  математик Федотов украл общественную воду, построив с бобровым усердием  настоящую плотину на ручье, питавшем пруд. Потомок революции бросился на  Федотова с кулаками, осыпая его проклятиями и угрозами, но оба эгоиста  струсили, столкнувшись с мрачным неодобрением «обчества», разломавшего и  плотину предприимчивого математика. Решено было сторожить пруд. С тех  пор каждую ночь в благодатном деревенском воздухе разносились глухие  стуки колотушки дозорного, выбираемого из числа колонистов.      
Оскорбленный и напуганный Вилен Петрович, человек по тем временам  продвинутый, увлекся йогой и стал пропагандировать красоту человеческого  тела. Он ходил по крыше своего дома в крошечной марлевой повязке,  словно затыкающей пулевое ранение. Вид голого Вилена раздражающе  действовал на Федотова, и он написал на Вилена донос в партком научного  центра.      
В целом ученые опускались не только физически, но и морально, все  дальше уходя от современного цивилизованного мира. Слишком тонким  оказалось золотое напыление образования, культуры и партийной  принадлежности. Ведь почти все они корнями были связаны с крестьянским  древним миром, дремлющие инстинкты проснулись и поглотили более слабую  высокоразвитую часть сознания. Они воплощали призыв Жан-Жака Руссо  «назад к природе», однако возвращались не в идиллическое «природное»  состояние, к березкам и клубникам, а в темноту и мракобесие крестьянской  общины века пятнадцатого — шестнадцатого. Образовалось у ученого мира и  свое досуговое учреждение, своеобразный культурный центр.      
Местное население все свои праздники, советские и религиозные,  справляло испокон веку на кладбище за прудом. В отличие от убогих и  грязных домов, кладбище было обширным, ухоженным и красивым. Оградки и  кресты были выкрашены веселенькой голубой краской, к могилкам вплотную  были приставлены лавочки и столики, чтобы было где выпить и закусить.  Наивные бумажные цветы украшали покосившиеся крестики. Однако после  смерти одного престарелого ученого мужа, надорвавшегося при перевозке  кирпичей, кладбище перекочевало в собственность колонистов. Старый  ученый умер от сердечного приступа, тихо, во сне, в любимом домике,  который он, как Черничка, обкладывал этими самыми кирпичами. Решено было  похоронить старичка тут же, в деревне, чтобы не возиться с перевозкой  тела в переполненной электричке. С тех пор вечерами сотрудники научного  центра брели на кладбище, где под железной голубой звездой мирно спал  труженик науки. Рядом с его последним приютом ели крутые яйца, пили  водку и плели венки из нелепых бумажных цветов, вели неспешные  хозяйственные разговоры об урожае, удобрениях и дожде.      
Эта могилка стала якорем колонистов, прикрепила их к земле,  подчеркнула право на деревню. Аборигены увяли и заглохли, поглощенные  мощной порослью приезжих.      
Однако взаимодействие местного древнего мира и нового населения  продолжалось. Моральные изменения происходили уже в ускоренном темпе.  Помнится мне безобразная драка между женой Масленникова и Важениным  из-за роковой межи… Мы с Алешкой сквозь щель в воротах наблюдали, как  здоровенная баба повалила наземь довольно хрупкого историка Важенина и  стала бить его пудовым кулаком. Важенин истерически визжал и кусался,  вертясь, как вошь на гребешке, потом схватил бабу за волосы и начал  «учить» ее. Во все стороны летели клочья ветхих одежд и пряди вырванных  волос. На басовитый вой жены прибежал Масленников и искусственной рукой  ударил Важенина по голове. «Моя земля!» — страшным голосом кричал биолог  историку, придавленному крупным телом жены… сцену драки с удовольствием  наблюдало и местное население, и колонисты. Никто не вмешивался.  Дедушка попытался было оттащить остервеневшего собственника Масленникова  от полумертвой жертвы, но окровавленный историк выполз сам и стал  угрожать противнику исключением из партии, утирая кровавые сопли…      
Вскоре разразился еще один скандал: слепого пастуха, у которого  купили дом Масленников и Важенин, обвинили в том, что он вовсе не  слепой. Якобы, притворяясь слепым, он был зрячим, и, коварно введя в  заблуждение окружающих, порвал вилами провода высоковольтной линии  электропередач, проходящей через деревню. Дикость обвинения потрясла  меня, Алешку, дедушку и самого слепого пастуха, тупо таращившего свои  бельма на главную обвинительницу — жену Масленникова. Грозным тоном  супруга ученого приказала пастуху прекратить шалости с электричеством.  Напрасно старик взывал к здравому смыслу, доказывая, что у него и вил-то  нету, что пасет он общественный скот при помощи кнута — никто его и  слушать не хотел. Дачники глухо ворчали что-то язвительно-обвинительное,  обступив несчастного слепого плотной толпой. Наш дедушка заступился  было за пастуха, но профессор Большаков развеял его идеализм в два  счета, произнеся длинную мудреную тираду о выживании слепых особей в  животных сообществах… Пастух вытягивал морщинистую шею, шевелил  бельмами, тонким голосом повествовал об укусе энцефалитного клеща, после  которого он и утратил зрение еще в детстве, но его рассказ тонул в  истерических воплях змеиноголовой жены биолога. Тонкий парок носился над  глянцевой поверхностью пруда. Вечерело.      
Лето шло за летом, многие ученые постарели и вышли на пенсию.  Например, профессор Васильева. Ее стадо неуклонно разрасталось, она  успешно торговала козьим молоком и бараньей шерстью; местный дурачок  Терешечка вытесал ей подобие прялки, за которой она коротала длинные  летние вечера. На свежем воздухе, возле подлатанного и обновленного дома  с голубыми наличниками, сидела седая профессорша в очках, починенных с  помощью изоленты, и пряла кудель. Седые волосы и кудель были очень  похожи; старые ноги Васильева прогревала в обрезках валенок, плечи  покрывала самовязаной шалью из свалявшегося козьего пуха… Через забор  облысевший Вилен Петрович, тоже пенсионер, любовно устанавливал ульи, в  которых жили ужасно злые, но медоносные пчелы. Однажды пчелы искусали  нас с Алешкой так, что пришлось ехать в город к врачу-аллергологу.  Вилена пчелы почему-то не кусали, а наоборот облепляли его все еще  обнаженное тело сплошной копошащейся бородой. Профессор Большаков,  кряхтя, собирал клубнику на продажу — клубникой он торговал на соседней  станции, разложив спелую ароматную ягоду в газетные фунтики из ненужного  «Крокодила». Так получалось выгоднее, чем на вес. Пассажиры поездов  дальнего следования выбегали на перрон и покупали у Большакова кулечки с  клубникой по высокой цене. Иногда пассажир с неудовольствием вопрошал:  «Что так дорого?», а профессор с крестьянской хитростью и угрюмостью  ответствовал: «Ныне все дорого»… Однажды профессору исцарапали лицо  торговки, которым он составлял своей невероятно большой клубникой  отчаянную конкуренцию… Жизнь приобрела идиллический оттенок, как  существование Робинзона Крузо году этак на двенадцатом-пятнадцатом. Раз  только в лесу объявилась рысь; нашли отгрызенную овечью голову. Жена  Масленникова, правда, намекнула, что подобное злодеяние вполне мог  совершить историк Важенин, который к тому времени окончательно отделился  и жил теперь в бывшей бане слепого пастуха, захватив зато большую и  лучшую часть огорода. По ее мнению Важенин похитил аборигенскую овцу, а  голову потом отгрыз для маскировки.      
Даже научные методики не смогли погубить могучую уральскую природу.  По-прежнему нежно зеленела березовая роща, шатались в невероятной вышине  верхушки сосен и елей, росли грибы и ягоды. Дома туземцев почти  сравнялись с землей, огороды вымерли. Местное население предпочитало уже  ничего не выращивать, а воровать клубнику и помидоры у колонистов. Два  туземца выучились плести лапти, которые ученые покупали в качестве  сувениров и отвозили в город, в подарок друзьям и знакомым. Старик  Елисей приспособился полировать какие-то сомнительные коряги и «чагу»,  березовый гриб. Коряги Елисея приобретали гуманитарии, любители  народного творчества. Счастливчик-владелец лошади за небольшую мзду  пахал огороды дачников и каждый день был мертвецки пьян. Продавщица тетя  Паня овладела старинным искусством обсчета и обвеса. Белоглазый жрец  культуры, киномеханик, все крутил свою бесконечную «фильму»,  становившуюся все более и более сюрреалистической, все так же получая  зарплату из каких-то неведомых астральных источников.      
Деревенские детишки превратились в гадких побирушек. Первичная  дикость сменилась назойливым выманиванием и выпрашиванием всего подряд;  они напоминали индейцев, забывших кровавую национальную гордость ради  жестяной банки из-под консервов или дешевых бус. «Деда, дай пряника!» —  монотонно ныли ребятишки, тащась вслед за Виленом Петровичем, выходящим  из магазинчика. Вилен был тверд, и через минуту ребятишки, почесываясь,  так же монотонно просили у Масленниковой: «Баба, дай мыльца»… Лучшие из  детей самоотверженно собирали собачьи и овечьи какашки для профессора  Большакова. Большаков щедрее всего награждал удачливых собирателей  куриного помета — «гуано», как по-научному называл любимое удобрение  профессор.      
Метаморфозы продолжались, напоминая какую-то длительную генетическую  мутацию. Профессор Васильева, выпасая свой многочисленный скот,  собирала заодно разнообразные лечебные травы: зверобой, ромашку, чабрец и  иван-чай. Травы профессорша заваривала и употребляла от разных  болезней. Однако растений сушилось на сеновале все больше, и Васильева  кое-какие лишние травки стала отвозить в город и раздавать, продавать  знакомым. Знакомые с удовольствием употребляли натуральные средства, а  травнице приходилось давать еще и необходимые пояснения по поводу  исцеляющей натур-терапии… Ранним утром, по росе, еще до первых лучей  солнца, Васильева с развевающимися седыми космами брела в лес,  окруженная своим немалым стадом. Вид у нее стал настоящий ведьминский.  Местные жители почитали ее и боялись.      
Потянулись из города первые пациенты. Они получали заветные пучки  сушеной травы и советы целительницы. Взамен оставляли красные десятки и  синие пятерки, дефицитные продукты и красивые шали. С ранней электрички  спешили в васильевский дом болящие и скорбящие. Васильева приобрела  привычку что-то загадочно бормотать и страшно зыркать глазом сквозь  треснувшее стекло очков. Вскоре в коровнике замычала новая молодая  корова, забил копытом наглый бык-производитель.      
Жена Масленникова не могла найти себе места от снедавшей ее зависти.  Она даже стала как-то трясти головой и подергивать плечами от  постоянного нервного напряжения. Распространяя ужасные слухи и строча  заявления во все возможные инстанции, она только укрепила инфернальную  славу Васильевой; теперь даже члены парткома научного центра приезжали  за спасением от хворей в нашу далекую деревушку. Апофеозом целительской  деятельности было появление самого академика Цицина в сопровождении  секретарей и учеников. Цицин приезжал снимать порчу.      
В конце концов произошел невероятный скандал у входа в тети-панин  магазинчик. Масленникова бросилась на замотанную в подобие мантии  Васильеву с кулаками и матом. Васильева вырвала у Масленниковой  несколько прядей волос и, потрясая ими, выкрикнула какое-то страшное  заклинание, из которого мы с Алешкой запомнили только «остров Буян» да  «мертвый камень»… Сцена была поистине средневековой, если принять во  внимание дикие одеяния женщин. «Ведьма!» — орала Масленникова, трясясь,  как в падучей, но Васильева уже удалялась, зловеще взмахивая вырванными  волосами.      
На следующее после скандала утро мы с дедушкой отправились на  станцию, чтобы уехать в город. Приближалась осень, мне уже пора было  идти в первый класс. Алешке надо было отправляться к родителям в  Ленинград, до следующего лета. Покрытые комариными укусами, грязные, но  румяные и оздоровившиеся, мы несли бидончики с черникой и корзинку с  грибами. Дедушка тащил здоровенный рюкзак со свежими огородными овощами…      
На перроне, вернее на утоптанной земляной площадке, уже маячило  несколько фигур, неузнаваемых в нормальных городских одеждах. Какой-то  большой куль лежал на земле, поддерживаемый с двух сторон Виленом и  Масленниковым. Мы подошли ближе, и тут поняли, что это вовсе не куль, а  разбитая параличом жена историка. Масленникова тяжело хрипела, и в груди  у нее что-то клокотало при каждом вдохе; глаза закатились под веки,  только полоска белков чуть мерцала. Ноги в синих венах колотили по  земле, как хвост умирающей рыбы… «Ведьма навела порчу!» — чужим и  страшным голосом прохрипела Масленникова, выгибаясь дугой. Дедушка  побледнел, а мы с Алешкой спрятались за его спину. «Это на нервной  почве» — попытался объяснить дедушка, но Вилен только безнадежно махнул  рукой куда-то в сторону дощатой будки, заменявшей вокзал. У будки  злорадно сверкала разбитыми очками профессор Васильева, удерживая за рог  старого черного козла Яшку.      
В электричку втаскивали дугообразную порченую, а мы с Алешкой удобно  устроились у окна, на отполированной тысячами пассажиров лавке, и стали  глядеть в окно, на родные просторы. Вскоре дощатая будка дернулась и  поплыла, побежали деревья за давно немытым стеклом, и профессор  Васильева победоносно махнула нам свободной рукой, оставаясь  полновластной хозяйкой деревни.      


Январь 2002 г.


К списку номеров журнала «ГВИДЕОН» | К содержанию номера