Владимир Пимонов

Записки для патерика. Русские дзуйхицу

Foto3

 

Родился в Донецкой области. Учился в Московском  геологоразведочном институте. Работал слесарем на металлургическом  заводе, помбуром, буровым мастером, чернорабочим в монастыре,  корреспондентом провинциальных газет, менеджером. Издавал литературный  журнал «Родомысл». Сейчас трудится в корпоративном издании журналистом.  Пишет статьи по топливно-энергетической тематике. Книга прозы «Записки  для патерика» вышла осенью 2014 года. Представляем её читателям на  страницах нашего журнала.

 

 


Варяжка


Бабушка зашла в  вагон где-то в районе Мытищ. Вагон - последний по ходу поезда. Бабуля -  божий одуванчик, который весь в черном и в очках. Представляете, черный  одуванчик в очках?..

— Следующая остановка... (а какая там после Мытищ? ах, да!) Строитель...

И полилась по вагону песня, скрипучая такая песня - как бы из дубовой толстенной пластинки в семьдесят восемь оборотов:

— Синенький скромный платочек падал...

В общем, черный одуванчик пел, как умел, плечи опускались и ничего с  этим нельзя было поделать, а платочек падал, падал... И стало не то  чтобы больно, но как-то горько-горько, будто жуешь кусочек алоэ.

И вот на эту горечь, на это алоэ - сверху - тем же скрипучим одуванчиковым голосом торжественно и щедро:

— Наверх вы, товарищи, все по местам! Последний парад наступает...

Все мужчины, как один, поднялись и направились к выходу.

— Следующая остановка - Челюскинская...

В вагоне остались старики, женщины, дети... На них с валидаторами  наперевес надвигались безулыбные контролеры. И только бабуля, божий  одуванчик, вошедшая в песенный раж, надрывалась:

— Врагу не сдается наш гордый «Варяг». Пощады никто не желает!..

 

 

Семечки

 

Курносая веселая бабушка. Может быть, чуть подвыпившая, может, по  жизни такая. Семечки у нее – люкс-мадера – долгоиграющие, нервы  успокаивающие, изжогу и сахарный диабет исцеляющие. Дед жарит, она  продает.

Сейчас она возвращается домой. Зашла в трамвай, села, как сама же  выразилась, на плацкартные места. Стала предлагать пассажирам остатки:

— Семечки – люкс-мадера! Не хотите по дешевке, берите бесплатно.

 

 

Водка


Я - водка. Меня накатили. И теперь я плещусь в кишках этого безумного бесхребетного существа, заливающего мной свою волю.

Ладно, мне-то что. Мне здесь - не то, чтобы вольготно, но обстановка, в общем... привычная... гнилостная.

А еще я рифму недавно придумала: любить - убить... и образ пьяного ёжика...

 

 

Хаос в точке пересечения


Авва Амвросий  пропил келью свою. В келье он жил два года. Кроме него жилье с ним  делили кот Марсик, пушистый, как одуванчик, и матушка Ефросинья с  темными бездонными озерами вместо глаз.

Однажды Марсик умер, - и будто звездочка на небе, одна-единственная, закатилась.

Да. Так. Катилась-катилась и упала. В темные бездонные озера.

«Надо же, - сказал Амвросий. - Ничего не осталось на небе. Ни-че-го. И  пустота внутри. И мрачный хаос, который не познан. Не познан».

Он стал разглядывать руки свои - долго и настойчиво; он стал видеть  дороги в многочисленных линиях, бороздивших ладони его; он стал  понимать, что все пути, даже параллельные, пересекаются, и слово  «хорошо» вообще ни к чему, потому что в конце предложения всегда должна  стоять точка. Точка пересечения. 

Авва Амвросий изучал хаос. И пока он делал первые шаги в этом  направлении, ушла матушка Ефросинья. Даже не ушла, а вытекла, будто вода  сквозь пальцы. Вода вытекла. Хаос заполнил озерные впадины космическими  обломками - ни дна, ни покрышки.

И пришли братия к Амвросию. И спросили авву: «Что есть хаос?» И  ответил авва: «Хаос - это когда у меня есть воля, а я ее не понимаю».

И попросил старец пить. И дали ему по просьбе его. И пил авва Амвросий - долго и настойчиво. Пока не пропил всё.

 

 

Песнь песней

 

Мотив кудахтающей квочки, воркующего голубя... Речитатив умильный, обильный, баюкающий...

Куда деваться от этих звуков млечных, вечных, пахнущих деревней и молодым мартовским садом? Куда деваться?

Негромко, но завораживает. Песнь песней...

Милая!

Мои пальцы, заскорузлые нелепые пальцы-ветки абрикосового дерева осязают пространство и вечность, вселенную и весну

Где ты, где ты, где ты

Паришь, скользишь, плывешь по невидимой легкой глади египетской ближневосточной лодочкой-месяцем.

Я приблизил. Я приблизил ладони ноющие, дрожащие, знойные ладошки,  ладоши, ладони к твоим светлым, светящимся, прозрачным бортам. Я  прикоснулся, глупый, глупый, глупый, неосторожный. И погиб, и умер,  умер.

Милая моя! Лодочка моя!

Зачем, зачем, зачем? Приник к изгибам твоим и выпуклостям, легким и гладким, нежным и нежным, нежным и нежным.

Неси меня, держи меня, меня, меня...

Любимый мой! Нежность моя!

Ты искал меня долго, долго, долго. Ты искал меня всюду и всюду, звал и  кричал, кричал и стенал по улицам и площадям в пространстве пустом,  бездушном, безлюдном, безумном. Какой невыносимой и бóльной была  разлука! Какой невыносимой и бóльной была, была. Я выплакала душу,  ожидая тебя. Я бежала в степь, горькую, полынную степь и молилась на  случайный, нечаянный, отчаянный подсолнух, подсолнечник. Большие,  шершавые, жадные, жгучие листья ласкали лицо мое, грудь, плечи.

Полый, звенящий, поющий ствол вторил стонам моим и ветру.

Любимый мой! Судьба моя!

Ты вернулся, вернулся в чертоги свои, пенаты свои. На в?ках твоих  осела, лежала, стонала пыль, пыль, пыль. Усталость смертельная сжала,  сдавила, смежила зрачки твои холодные, хладные, хладные.

Что толкнуло тебя ко мне, что подсказало, навеяло, навеяло?..

Твои руки, твои ладони-ландыши, ландыши нежные и нежные, нежные и нежные.

Держи меня, неси меня, меня, меня...

 

 

Кнопка Delete

 

В прошлой жизни отец Пимен писал стихи. Прошлая жизнь аввы была  наполнена поэзией, как, впрочем, и сейчас. Только нынче вместо стихов в  душе его живут молитвы.

Много лет назад Пимен носил другое имя. Он забыл его, как забывают о  старых, застиранных до дыр носках. Согласитесь, их место на помойке.

Со стихами было сложнее, чем с именем. Они часто попадались на глаза,  точнее, всплывали в памяти. Кто-то двойным щелчком мыши открывал нужный  файл и на мониторе появлялись катрены, триолеты, верлибры, рифмованные и  не рифмованные строки.

И все же, этот файл, этот раздел памяти пришлось удалить из  компьютера, точнее, из головы. Все оказалось просто: выделил, потом  нажал на кнопку Delete. И все, слава Богу, исчезло.

Несколько месяцев авва не говорил ни слова. Нет, никакого обета Пимен не давал. Молчал и молчал – угрюмо и бездарно.

Но однажды он вышел из кельи с улыбкой на устах. Наверное, по причине  того, что, наконец-то, после многих хмурых дней взошло солнце. Или по  другой причине.

И все братия улыбнулись ему в ответ.

Авва Пимен поднялся тогда на колокольню к авве Амвросию и поведал ему жарким от волнения шепотом:

— Представляешь, Амвросий, удалилось не всё. Один текст, странный  такой текст сохранился. Прости меня, Господи, но я вижу его! Вижу его  начертанным чернилами моим почерком на бумаге, свернутой в свиток.  Кстати, ты не знаешь, кто такой шоларь?

 

 

Шоларь и ангелы

 

1.

имя такое же, как у меня. а вот фамилия...

фамилия - Шоларь.

хотя, может быть, это должность или специальность,

синоним к какому-нибудь

префекту или бортнику.

 

его существование обнаружилось

однажды...

ночью. глубокой ночью...

отчаянный звонок мобильника

поставил мое спящее тело

на уши,

а потом рывком опустил...

на колени...

 

— да. я. уже не сплю.

жизнь - нормально всё.

а кому вы, собственно, звоните?

— шоларю.

и короткие гудки...

 

ошиблись. номером. с кем не бывает.

но... кто такой шоларь?

 

2.

а еще была электричка, -

потом, после этого.

была электричка. дремлющий вагон.

вязкий и тягучий, как жвачка, путь домой.

в потные немытые окна заглядывала весна.

сквозь дребезжание и дрему,

сквозь накопившиеся за день тревоги, раздражения и усталости где-то на уровне подсознания

почувствовал позывные телефона:

— здравствуй. ты меня узнал? это Люся. с днем рождения!

 

незнакомый голос дарил улыбку и ощущение беспечности.

и адресовался - кому бы вы думали? - шоларю!

 

я с благодарностью принял поздравления,

несмотря на то, что родился, в общем-то, осенью...

 

3.

сейчас раннее утро.

раннее утро - не просто время суток,

это особенное состояние

тела и души...

каждое движение взвешено и выверено.

жизнь - как никогда - правильна и доверчива.

сознание - спокойно и сосредоточено.

 

и вот в эту сосредоточенность

врывается бодрый, чуть подвыпивший голос:

— алё! шоларь!

просыпайся.

и открой, пожалуйста, двери.

мы уже в лифте

поднимаемся.

 

что ж, шоларь я или нет, но пойду открывать.

вдруг это ангелы ко мне... наверняка

одного из них зовут Люся.

 

 

Наставник

 

Федорович никогда не смахивал ладонью крошки со стола. «Только  тряпкой, - учил он меня уму-разуму, - только тряпкой, иначе денег не  будет». Я постоянно забываю об этом наставлении, часто вытираю стол  голой ладошкой, потому, наверное, у меня и денег никогда нет. А  Федорович год назад умер...

 

 

Аномалия

 

Вот обратил за собой такую аномалию: прихожу, допустим, куда-нибудь,  ну, в магазин за картошкой, в учреждение за бумажкой, или даже на  исповедь к духовнику. Передо мной всегда очередь человек в сто, а может,  и не в сто, а в три-четыре, но движется со скоростью один человек в два  часа...

Так вот, когда подходит моя очередь - я всегда оборачиваюсь, и вижу - за мной никого...

 

 

Седина

 

на усах не обсохла.

 

 

Кукиш

 

Мужик какой-то стоит в тамбуре электрички и снимает на мобильник  через стеклянную дверь тех, кто в вагоне. Что тут такого? Снимает  человек и снимает. Так вот, я ему дулю показал.

 

 

Понедельник

 

В приступе социофобии выпустить колючки. Выпустить колючки, стать ежиком, залечь в зимнюю спячку.

 

 

Корни

 

Выпиваем, значится, с товарищем. И он, товарищ, говорит по случаю  наполнения очередной рюмки: «Представляешь, мой предок, - кто-то из  пра-пра- прадедов, - имел мельницу. Настоящую мельницу. Водяную. И он ее  пропил...»

— Кха-кха. Водка не в то горло пошла.

 

 

Честное комсомольское

 

Леонтий говорит мне: «Помнишь, рассказывал недавно забавную историю  про грелку?». Запиши ее. А что писать? Все знают, грелка - резиновая  такая штука, наполняют ее горячей водой и греют больного. А если  человек, скажем так, здоровый? Да еще студент конца 80-х годов, когда  вся страна боролась с алкоголизмом? 

В общем, ладно, дело было в общаге нашего орденоносного вуза. Двое  парней, отчаянных в плане «погудеть», кстати, успешные в настоящее время  инженеры, решили отметить последний четверг недели и завтра, в пятницу,  «в школу не ходить». Стали отмечать, и, как обычно, водки не хватило.  «Играть в шашечки», то есть бежать за бутылкой к таксистам –  нерентабельно, поскольку те загибали чуть ли не тройную цену. Откуда у  студентов такие деньги? А потому решили идти к Женьке, который как раз в  этот день собрал посылочку для своих закадычных дружков-геологов в  Бурятию. И что, спросите вы, можно было отправить из Москвы в Бурятию в  разгар антиалкогольной кампании? Конечно, водку! Для этого Женька купил в  ближайшей аптеке две большие резиновые грелки, наполнил их «столичной»,  за которой отстоял несколько часов в длиннющей очереди, и определил их в  посылочный ящик. И только-только он заколотил крышку, как нарисовались  наши «бойцы» и стали упрашивать, мол «одолжи грелочку, завтра вернем,  честное комсомольское». Женька, добрая душа, поверил «комсомольскому  слову» товарищей, откупорил посылочку и… праздник продолжился. Результат  посиделки – тривиальный. Один из друзей сладко уснул за столом,  уткнувшись головой в пепельницу, а второй, - пошел «пить фанту» на  Киевский вокзал. 

И здесь началась вторая часть «марлезонского балета». На улице шел  мокрый снег. По дороге к вокзалу любитель фанты потерял тапочки и  босиком зарулил погреться в невзрачное двухэтажное здание рядом с  общежитием, которое, как потом выяснилось, было секретным объектом под  сигнализацией. Естественно, все двери в два часа ночи оказались  запертыми, что не остановило нашего путешественника. Он проник на  секретный объект через открытую в туалете форточку. Бабуля-охранница, не  поверила своим глазам: ей среди ночи явилось привидение со словами:  «Здравствуйте, я из комсомольского прожектора». Испугавшись, бабуля  вызвала милицию, а потом спохватилась и отменила вызов. И даже  угостила смешное и болтливое привидение чаем. Чай оказался очень даже  кстати, потому что после водки из грелки у парня разыгрались икота и  отрыжка с привкусом резины и талька. 

Вот такая несмешная, в общем, история. И ерунда, что никто не  смеялся. Главное другое, я вспомнил своих чумовых друзей и на душе стало  светло и улыбно. Честное комсомольское.

 

 

Небо в чайниках

 

Небо в чайниках отражалось. Небо в чайниках полоскалось. Чайники, чайники, чайники мои!

Я собирал их по помойкам, отмывал, отдраивал, натирал до озера, до  зеркала, до блеска. Чистый чайник – чистая душа – не важно: кипяток иль  не кипяток, полный иль пустой – стремится на подоконник… Хоть краешком  крышечки, хоть частью носика.

Вот они – пятнадцать глянцевых братцев в шахматном порядке  выстроились на подоконнике, благо широк он, длинен и вместителен. И небо  уже здесь. Присутствует. Голубенькое, светленькое. Небо в чайниках.

Пришла хозяюшка в передничке. Розовое поле с желтыми цветочками. И  переставила чайники на печку. Как попало поставила, хаотично. Небесному –  небесное, земному – земное. Я пререкаться не посмею. Дышите копотью,  отражайтесь потолком свежевыбеленным. А я займу место ваше, ноги свешу  наружу и в небе отражусь вместе с домиком наполовину кирпичным,  наполовину саманным.

 

 

Ойнахойя

 


Тоска по родине – давно


Разоблаченная морока…


 


…и если у дороги куст


Встает. Особенно рябина.


Марина Цветаева

 

 

Упираюсь в текст. А как же в него не упереться, если он везде  разбросан, рассыпан? Упираюсь, упиваюсь его причудами, чудами, юдами,  тыквами, буквами. Упиваюсь.

Скажу себе, осень – пора собирания. Отсюда тыквы. Скажу себе, осень и ошибусь…

По ногам – холод, по сердцу – холод. Зима. И не спастись от замерзания.

Душа возжаждала кочевых дорог, кровь возопила о коне – коренастом,  толстоногом, гривастом. Он – теплый, жарый – притопал, прискакал.  Конь-комонь, вестник-раскудесник. Стоит, не фыркает, молчит, молчит  многозначительно. И понимай эту символику как хочешь.

А что тут понимать, когда сердце забилось, заходилось, когда даже  скрипы и всхлипы слышатся только на тюркском наречии, когда к горлу  подступает что-то половецкое, печенежское, куманское, сарматское:

— Ой-на-хой-йа-а-а!

В степь, в снег. Ветра попутного, снега насущного, поля бескрайнего…

— Ой-на-хой-йа-а-а!

Навстречу горизонту…

И выбрось, закопай - у развилки, в снег, под кустом – закопай  маленький сборник стихотворений с тоской по родине. Выбрось, закопай.

Дороги наши нехожены, тропы наши нетоптаны. В рюкзаке сухари, спички – за пазухой.

Ты запомнил тот куст у развилки? Запомнил? Мы, конечно, сюда не вернемся. Но на всякий случай…

 

 

Чтобы не забыть

 

…И бегут, бегут следом за вагоном березы-далматинцы, норовя догнать и лизнуть замусоленное окно электрички зеленым языком.

 

 

Пушкин


Начальник  гидрогеологической экспедиции - толстенький, маленький, невнятный Пушкин  Владимир Герасимович - сдал в аренду фирме «Автосервис» помещения и  гаражи вверенной ему экспедиции. Фирму охраняют бравые ребята - частный,  так сказать, ОМОН с забавным названием «Робин Гуд». 

Поток машин, в основном импортных, в «Автосервис» не иссякает. Так что Владимир Герасимович стрижет неплохие купоны за аренду.

Стрижет купоны, грызет в приятном волнении ногти и внутри себя собой восхищается:

— Ай-да Пушкин, ай-да сукин сын!

 

 

Циркуль и рюмочка


В рассказах о  чем-то невероятном без жили-были не обойдешься. Так вот, жил-был  Владимир Владимирович... да весь вышел. Исчез, то есть, испарился.  Сказал лишь напоследок: «Как вы все мне надоели!»

А может быть, что скорее всего, вообще ничего не сказал - просто  выпил водки из своей волшебной рюмочки, которую он всегда носил с собой в  кармане пиджака - выпил водки и исчез.

Все думали, исчез, как обычно, на полчаса. С ним ведь всегда так:  выпьет водки из своей рюмочки - и сразу становится невидимым. Но  ненадолго, минут на тридцать максимум.

А тут нет, растворился Владимир Владимирович в пространстве с  концами, весь без остатка. Такой весь большой, в смысле, длинный,  напоминающий циркуль с губами - и пропал, как будто не было.

Уже давно пора было прочесть, протрубить зычным голосом стихи про то,  как «в мутной передней долго не влезет...» Уже шустрик Ося обежал в  поисках все квартиры в подъезде, выскакивал во двор на детскую площадку,  наведался даже в круглосуточный гастроном, что в соседнем квартале.  Принес, кстати, сигарет, пива и сушеных кальмаров. Но исчезнувшего  Владимира Владимировича так и не нашел.

Теперь Ося сидел в углу комнаты, опустив лысую голову, изредка бросая исподлобья тревожные взгляды на печальную Лилию у окна.

Лилия пила газированную воду, становилась на цыпочки, тянулась к  форточке, нервно ломала красивые длинные пальцы, которые сухо щелкали в  нависшей тишине, но не ломались.

В дверь позвонили. «Молоко принесли», - подумали все. Открывала  горничная. Непривычно громко звенела цепочкой и ключами, неловко  споткнулась, недовольно бурчала что-то.

Наконец, вошла в гостиную. Вместо пятничной трехлитровой бутыли  молока она несла пиджак. Его пиджак. Откуда-то, вероятно, из кармана  выпала рюмочка. Та самая, стандартной емкостью в пятьдесят миллиграммов.  Упала на пол и разбилась...

 

Примечания:

Дзуйхицу в буквальном переводе с японского означает "вслед  за кистью".  Записывать все, что приходит на ум, попадает на глаза,  повинуясь одному лишь движению души, - будь то воспоминание или  неожиданная мысль, бытовая сценка или раздумье о жизни, о людях.

К списку номеров журнала «Кольцо А» | К содержанию номера