На площади Пушкина. Стихотворения

НА ПЛОЩАДИ ПУШКИНА

Поэт красивым должен быть, как бог.

Кто видел бога? Тот, кто видел Пушкина.

Бог низкоросл, чёрен, как сапог,

с тяжёлыми арапскими губами.

Зато Дантес был дьявольски высок,

и белолиц, и бледен, словно память.

Жена поэта – дивная Наталья.

Ее никто не называл Наташей.

Она на имени его стояла,

как на блистающем паркете зала,

вокруг легко скользили кавалеры,

а он, как раб, глядел из-за портьеры,

сжимая потно рукоять ножа.

«Скажи, мой господин,

                             чего ты медлишь!..

Не то и я влюблюсь, о, ты не веришь!..

Она дурманит нас, как анаша!..»

Ох, это горло белое и плечи,

И грудь высокая, как эшафот!

И вышел раб на снег в январский вечер,

и умер бог,

схватившись за живот...

Он отомстил, как отомстить не смог бы

ни дуэлянт, ни царь и не бандит,

он отомстил по-божески:

умолк он,

умолк, и всё. А пуля та летит.

В её инерции вся злая сила,

ей мало Пушкина, она нашла...

Мишеней было много по России,

мы их не знали, но она – нашла.

На той, Конюшенной, стояли толпы

в квадратах жёлтых окон на снегу,

и через век стояли их потомки

под окнами другими на снегу,

чтоб говорить высокие слова

и называть любимым или милым.

Толпа хранит хорошие слова,

чтобы прочесть их с чувством над могилой.

А он стоит, угрюмый и сутулый,

цилиндр сняв, разглядывает нас.

ПОСЛЕДНИЕ МЫСЛИ МАХАМБЕТА,

УМИРАЮЩЕГО НА БЕРЕГУ УРАЛА ОТ РАНЫ

Мне удивительно: когда я весел,

что ни потребуется, – всё дают,

когда захочется унылых песен,

мне их с великой радостью поют.

Бываю рад, и все

бывают рады,

я отступлю, и все –

за мной в кусты.

Когда в жару я вижу дно Урала,

мне кажется, что все моря пусты.

И потому, когда кочевье выманит

все моё племя, –

я один пашу,

когда никто не смеет слова вымолвить,

мне рот завяжут –

                    я стихи пишу.

Эх, если бы сказали мне:

«Великий,

прости людей, уже пора простить,

мир будет счастлив от твоей улыбки!»

Тогда бы я старался не грустить.

Сказали бы смущённые мужчины:

«Моря полны водой, пока Урал

не высохнет.

Пока ты жив, мы – живы...»

Тогда бы я, клянусь, не умирал.

АТМОСФЕРА

                            А. Межирову

Вверху –

            когда глядишь с холма

на вечереющее небо –

горят воздушные дома,

построенные так нелепо.

И солнце катится с вершины

в прозрачный пальмовый лесок –

пылающее колесо

бесшумно взорванной машины.

Журча текло вино Испании

из веерно прошитых фляг,

и прострочила вязь названия

густейший зелёный флаг:

какой-то птах, а может, ляг,

в траве назойливо названивал

серебряное имя

                                   Кванза.

Внизу –

            когда глядишь с холма –

цвета бильярдного сукна,

соотнесённые однажды

навеки, с берегов до дна

с белёсыми мазками Кванзы.

Квадратный парус под холмом

скользит надменно,

и на нём –

на полотне пока пустом –

иная видится картина!..

И не понять – о чём она?

Зачем? Кто знает!..

Но – была!

Плыла, светлее полотна,

ушла, невиданно бела,

холм за собою увела,

луга шинельного сукна,

изношенные имена,

туманные извивы Кванзы –

туда,

            куда глядишь с холма.

РАЗГОВОР О ВЕРЛИБРЕ

20 июня 1970 г. мы опрокинули машину. «30 метров полёта, пара переворотов». Выбравшись из развороченной груды металла, все ещё не веря в то, что мир существует, договаривали о свободном стихе.

...Как в мелочах мы громогласны!

Возможности черновика

потрачены, чтоб сделать главным

перипетии пустяка.

И в дебрях слов потерян бой,

мы простоту вогнали в сложность,

так прячет рукоятка в ножнах

обломок лезвия тупой.

Свободу пробуя вещами,

слезой увязывая речь,

вещали мы и обещали,

клялись себя не уберечь.

И колеся, и куролеся,

мешая спады и подъём,

мы превращали мелколесье

в пропахший кровью бурелом.

И в этом пьяном исступленье,

сметая рёбрами бугры,

насаживаясь на углы,

мы находили искупленье.

Свободой головы мороча,

мы долго говорим о том,

что надо бы сказать короче

о самом главном и простом:

строчи, поэт, любым калибром,

сади слова любой обоймой –

стих может быть и не верлибром.

Поэзия была б свободной.