Катерина Груздева

Гнилое яблоко. Рассказ

Я жила с отцом на необитаемом острове. Ещё не так давно – на яхте с ненормально большими парусами – мы рассекали космическое море и дышали одной на двоих общей душой. Волны одна за другой подхватывали наше судно – плавно, с упоением – и вместе с ветром направляли вдаль. Солнце каталось по небосводу из одного края в другой, сдавая караул звёздам – бесчисленным охранникам луны. Ветер гулял вдоль моря с одной и той же скоростью, он как будто бы не был здесь главным.

Я всегда знала, что отец знает истину, и мы плывём именно к ней – лучшими друзьями, отцом и сыном, хотя была я – дочь. Ветер казался верной собакой, помогающей добраться к главному. К самому главному в этой жизни.

…однажды ночью ветер перестал помогать. С ним что-то случилось. Он возгордился и стал самым главным. Ни солнца, ни луны больше не было. Был только ветер. Он подчинил себе небо и воду – наверху его слушались тучи, выливая небесное море вниз, а внизу гигантские волны, на глазах растущие по его приказу, подбрасывали яхту как смешную детскую игрушку и, в конце концов, размазали её по камням… Наша яхта называлась самым чудесным словом на свете. Она называлась «Бабушка», и теперь её не стало.

Настало утро. Мы с отцом были живы, но решительно не знали, как жить дальше. Отец делал вид, что и незачем это знать. Что ему всё равно. Каждый день он делал этот вид. Иногда шутил, иногда в его глазах мелькала надежда, что дочь знает это сакральное «что делать дальше». Но я не знала, нет.

Необитаемый остров был и не островом даже – это удивительно, но почти от самого берега вдаль уходило шоссе. Абсолютно пустое.  Вначале его обнимали два поля, покрывающиеся туманами по вечерам, а после подхватывали с двух сторон и держали сосны – вместе с шоссе ухающие вниз и дальше опять вздымающиеся к горизонту.

Мы с отцом несколько раз отправлялись туда в поисках цивилизации, но всё бесполезно. После того, как в предвечерней дорожной дымке перед нами предстал среди сосен мираж уютного, обжитого со средневековых времён города – мы перестали ходить к горизонту. Ведь это, действительно, был вовсе не город, а мираж, так зачем же мучить себя бесплотными иллюзиями?

…я долго видела потом во сне готические башни и дома разных форм и цветов, подсвеченные фонарями на умытых морскими дождями улицах. Ещё там была площадь, на которой, почему-то, стоял стул – старинный стул под развесистым и ещё более старинным кедром. Этот стул был чудесным антиподом другому стулу, на котором мне довелось однажды посидеть так, что я чуть не поджарилась.

Дело в том, что пока наша яхта была цела, мы всё время причаливали к какому-нибудь берегу, где с нами что-нибудь происходило. Как правило, происходило что-то не слишком хорошее, но мы всё равно продолжали причаливать снова и снова. Однажды я сильно заплутала в гнилых болотистых местах, оказалась на чужом корабле, погрязшем в тине, где как раз проходил карнавал – при тусклом освещении, в пыли, с запахом затхлости и дешёвой выпивки. Вокруг меня мелькали личины, я сама меняла личины, напилась отравы и оказалась в трюме, где меня посадили на стул… он был сердит. С дрожащими от раздражения ножками, с глазами, налитыми кровью – они выпирали из рукоятей, а перекладину рассекал кривой рот… этот самый стул порывался сожрать меня и дышал тяжело прямо в спину. В конце концов, в трюм вошёл плешивый человек в маске, тут же снял её, и мне почудилось, что человек отдалённо похож на меня саму, а потом я поняла, что вижу перед собой своего личного беса. Я продолжала сидеть на стуле и не могла пошевелиться. Стул начал гореть, а из меня полилось содержимое моего желудка вперемешку с безумными бранными фразами, и я упала со стула в обморок. …пришла в себя уже на яхте. С остаточной верой в хорошее, размазанной ветром по камням возле миража прекрасного города.

На самом деле, после кораблекрушения мы видели одно единственное строение, существующее наяву. Это была заброшенная кафеюшня при автозаправке, уже почти стёртой с лица берега. Кафеюшня, подобно маяку, покоилась у самого моря, от неё и начиналось шоссе, убегающее через туманные поля в сосновое «неведомо куда».

Заброшенная кафеюшня теперь уже была незаброшенная, вроде бы, но мы с отцом, хоть и поселились там, обживали её условно. Просто надо было ночевать под крышей, спать не на камнях и что-то есть. По правде говоря, кафеюшня была совсем необычная и напоминала странноватый жилой дом, где были запасы провизии и даже работающий чайник – надтреснутый, но годный для применения. Надтреснутым было также зеркало, висящее на одной из оранжевых стен, в которое я почти не смотрелась, а ещё ноутбук – двойная трещина пересекала его экран буквой «У», однако в этом экране из ниоткуда возникала чужая заброшенная жизнь. Ноутбук постоянно показывал какого-то поющего человека. Показывал сам по себе – но, отчего-то, это нельзя было назвать развлечением. Сначала человек не понравился мне, потом я поняла, в чём дело: ему было плохо. Очень.

Из ноутбука я узнала, что человек начал петь, потому что хотел вернуть отца, покинувшего его в детстве, и он вернул, но потом что-то такое случилось, что человек погиб на необитаемом острове. Извёл себя там белым ядом, сидел на месте и одновременно с тем шёл к смерти. Ещё по дороге к ней он лишился всех зубов и превратился в скелет, а потом уже рухнул в её объятия, не имея сил проснуться. Я надеялась, что он проснулся потом, но почему он не мог сделать этого раньше – я не знала. Кажется, человек звал отца, как Христа, а пришёл к нему демон. Это чертовски усыпляет, точнее, усыпляет что-то другое – то, что позволяет не чувствовать боль. Я думала, думала, но сейчас помню только, что на пару дней погрузилась во тьму, а потом меня как будто вспороли ножом, и наружу вылилось целое море.

Мой отец, между тем, уходил на каменистый мыс, вползающий в море языком скалы, что громоздилась за отцовской спиной... отец уходил туда и смотрел на волны. Один. Ему необходимо было бывать одному – как можно больше – именно здесь, на необитаемом острове. Иногда мне казалось, что он мечтает примириться со своим отцом, давно покойным и поэтому безмолвным; наверно, теперь договориться с ним было гораздо легче… но откуда мне было знать? Я видела своего деда всего пару раз в детстве, и не понимала теперь, насколько удачна эта затея моего отца – встретиться с покойным.

Я часто оставалась сидеть в кафеюшне и разглядывала её. К сенсорным стеклянным дверям я садилась спиной, а перед глазами было окно – странное для этой обстановки – рассохшиеся деревянные рамы больше подошли бы для какого-нибудь старомосковского домика. Зато стол, за которым я сидела, был вполне подходящим, разве что подгнившее яблоко на краю и кружка без ручки мешали попыткам представить себя обычной посетительницей кафе при заправке, посетительницей, едущей откуда-то куда-то… Слева от меня находились полки с продуктами – это и были те самые запасы провизии, совершенно бесплатные. За полками, у окна, обыкновенного нового окна, стояла раскладушка, на которой ночевал отец, возвращавшийся с мыса глубокой ночью. Я спала на кровати, задвинутой за барную стойку – она находилась справа от меня, сидящей за столом. Рано или поздно мне надоедало разглядывать кафеюшню и я упиралась взглядом в окно перед собой.

Однажды в окно постучали, я подняла голову и с той стороны надтреснутого стекла увидела человеческий скелет. Он стоял, как ни в чём не бывало, приникая к стеклу черепом, весь потемневший и заросший водорослями. Я слегка вздрогнула и намертво ввинтила в него взгляд. По спине стало ходить что-то странное, хотя на самом деле его не было. Скелет оторвался от стекла, изогнулся и бывшей правой рукой снял с позвоночника краба. Тогда я ощутила, что по моей спине никто не ходит больше, уже без ужаса стала разглядывать человеческий остов и подумала про него: «Наверное, я уже умерла и сама себе являюсь». На последнем мысленном слове скелет вышёл из поля зрения – в сторону шоссе, видимо. После этого визита я стала чаще гулять. Я ходила отдельно от отца по берегу, садилась иногда на перевёрнутую, брошенную кем-то лодку и изучала глазами горизонт – серыми странными глазами, ставшими теперь точь-в-точь как море. Когда мимо меня проползал какой-нибудь краб, мне казалось на мгновение, что жизнь возобновилась, и я продолжала сидеть на берегу в ожидании усиления этой жизни. Я постепенно впадала в забытьё и вновь терялась взглядом на горизонте – теряя при этом краба, себя и вообще всякую жизнь.

Но постепенно человек в ноутбуке всё больше и больше отвлекал меня от бессмысленного горизонта, где день изо дня ничего, кроме чаек и облаков, не было и нет… и, наверное, не будет.

Надо сказать, что ноутбук сжалился надо мной и показывал нынче другую сторону заброшенной жизни: человек улыбался… много улыбался, и в один туманный день я узнала в нём себя – по глазам. Вообще-то, он был похож на меня саму гораздо больше, чем отражение в треснутом зеркале. И поэтому тем более сложно было делить пространство кафеюшни на присутствие двух персон – его и меня. Это было ненормально. Я сидела на стуле и в то же время ходил по солнечной площади одного из старейших городов Америки  (того самого, на который обрушился позже ураган, названный моим именем), ходил на костылях, поэтому вернее было бы сказать – хромал, то и дело присаживаясь на переносную табуретку. Этот я таскал с собой кого-то ещё, хотя верней сказать – они меня таскали, он-я держал в руке стакан с бренди и, хоть и казалось, что хотел бы уже отделаться от этой солнечной площади, костылей и всего остального – был, всё же, вполне себе в духе, весел и улыбчив, заставляя меня – в женском теле – вспоминать похожие эпизоды, похожие площади, похожие тёмные очки на физиономии (я смотрела на свою мужскую физиономию на экране и всё больше удивлялась тому, что у меня женская) и, в конечном итоге, заставлял меня вспоминать состояние свободы на грани краха. Свободы, пахнущей бинтами, слезами и сигаретным дымом, но пока ещё прогретой солнцем, от которого так удобно – под тёмными очками – прятать дурное предчувствие. И мои глаза.

Надо же, оттуда слышны пароходные гудки. А вот он-я понюхал подмышки и сказал, что пахнет не так и плохо. Надо же, я ещё умею смеяться… Я вспомнила, что должна была родиться в числе двух, но решила посмеяться над прогнозами врачей и появилась только в женском теле. Моя усмешка вышла мне боком, и я всю жизнь страдала от того, что я однобока, а другого бока нет.

Но вот приплыли… наконец-то, раздолбав мою веру в лучшее о камни, высшие силы показывают мне на заброшенной автозаправке мертвеца, про которого я понимаю – вот он я. В мужском теле. Вот он я, цепляющий на себя бусы, подкрашивающий мои глаза и называющий всё это женским именем – при всём том, что раз уж в мужском теле, то естественно быть с женщинами… …и перстни на пальцах, такие же, как у меня… а мама, кажется, ждала вместо него-меня дочку… а вот он, вот он я пошёл ещё куда-то, вот он я сижу опять в тёмных очках, но теперь уже в комнате с зелёными стенами и сижу не на табуретке, а на столе. И ухмылка такая, как обычно, и ещё глаза потом надо сделать круглые… Только тёмные очки сначала снять.

Ладно… лучше называть его, всё-таки, «человек». Ноутбук барахлит… лишь бы заряд не кончился у этого окна в себя, до которого меня, возможно, довело собственное желание отказаться от мира. Я подумала, что могла бы назвать человека из ноутбука своей половиной, но у этого оборота настолько избитый смысл, что лучше не называть. К тому же, если яблоко разрезано на две половины ровно – им не зацепиться друг за друга; поверхности цепляются друг за друга, если между ними есть разница. Да, такая-то выпуклость должна соответствовать такой-то впадине, но должно быть различие, а тут его нет. Нет, есть, конечно, но в банальном смысле, мало ли… Я могу сделать себе протез, и тогда различия почти не будет. Я хохотнула и вернулась к яблоку: часто бывает так, что два куска двух разных яблок цепляются друг за друга, в итоге разваливаются, а тут одно и то же яблоко, но цепляться не за что. Главное, я поняла, почему мне стало плохо, когда я прочитала про его смерть. Я прочитала про свою. Словно одна половина яблока увидела, как мучительно гниёт вторая, точно такая же. …голос катил на меня из динамиков, донося информацию, нужнее которой не было у меня никогда. Даже отец не рассказывал мне столь очевидные и сами собой разумеющиеся вещи. Поэтому этот человек на экране… да, лучше не называть его «я». Хотя и у него была похожая история со стулом… сердитым стулом… очень сердитым. А я и не заметила, как я уснула.

Я проснулась внутри сна. Точнее, внутри яблока. Это было целое большое яблоко, состоящее как будто из сгустившегося воздуха. Я приоткрыла глаза и увидела напротив себя – себя же, только в том, мужском теле из ноутбука. Тот я тоже приоткрыл глаза, но я по-прежнему находилось в состоянии сна. Оба моих тела свернулись калачиком, оба лица были обращены друг к другу. Двумя парами своих глаз я увидела, что на обоих моих лбах нарисована цифра восемь, и сквозь сон вспомнил, что это моя цифра по нумерологии… Почему это люди всю историю придают значение цифрам?

Тут яблоко стало медленно раскачиваться, будто кто-то прошёл мимо и задел его. В следующую секунду стало понятно, что кто-то точит яблоко снаружи. А потом в моментально проеденный ход дунул зловонный ветерок и внутри яблока появился… нет, не червь. Змей. С узкими жёлтыми глазами без зрачков. Над ними неуклюже мелькнули три шестёрки. Моё мужское тело, не просыпаясь, отмахнулось от змея рукой, но исчез не он, а сновидение…

«Очнись!» Что? Да… кажется, я уснула. На чём я остановилась думать?.. Часто и сильно моргаю. Встряхиваю голову, пью воду, закуриваю. Нет, всё-таки, глупо называть его «человеком». Мы явно были задуманы как однояйцевые близнецы. Нас просто отбросило друг от друга – в разные времена и страны. Космос иногда поступает так. Ему-то что? Для него каких-нибудь там 8388 километров – не расстояние, а каких-нибудь четырнадцать (почему не шестнадцать?) лет – не миг даже. Так… Пшик в шипении короткой морской волны, которую и не услышишь отдельно от других.

Да. Эти волны… Они стали для меня чем-то неизбежным. Отец всё реже возвращался со своего мыса домой – даже когда дул сильный ветер, он всё равно находился там и слушал волны, волны, волны… Море дышит. Я хотела бы, чтобы оно, хоть ненадолго, ушло куда-нибудь отсюда. Пускай вместо него была бы даже и пустыня – хоть на время… расстаться с этой солёной жижей. Увы. Она не уходила. Но, слава Богу, и человек из ноутбука никуда не исчезал. Я опять старалась отстраниться от него как можно дальше, но понимала тогда, что этот человек похож на моего отца, а значит у него моё лицо, разве что немного деформированное, вытянутое по вертикали и стянутое поперёк – и всё больше и больше я хотела поговорить с ним о чём-нибудь, но получалось, что говорил только он, а я слушала, и мне уже думалось, что это моё лицо деформировано по отношению к его лицу – стянуто по вертикали и размазано поперёк. Меня устраивало и такое положение дел, я готова была просто слушать и радовалась тому, что человек не исчезал из ноутбука. Но мне хотелось накормить его… а он не мог оттуда выйти. Вот жалко… И вроде бы даже не видел меня, сидящую по другую сторону экрана с кружкой чая, крепко зажатой в ладонях, потому что у кружки сто лет назад была отбита ручка. В окно – из которого был выбит треугольник стекла (в левом верхнем углу, оттуда ещё уползала вниз и вправо жирная трещина) – в окно стучались мотыльки и проникали иногда через пустой треугольник в комнату. Иногда ветер вдувал в треугольную брешь немного песка и какую-нибудь маленькую ракушку. Иногда ровно посередине треугольника зажигалась звезда, в иные ночи скрываемая облаками. И шум моря, постоянный, обволакивающий шум моря. Его смертоносную монотонность разбавлял лишь голос человека из ноутбука – человека, иногда разглядывающего себя по другую сторону и даже не знающего об этом.

Вдруг в ноутбук постучал посторонний. Это был помятый мужчина с большими ушами. Он всего-то и спросил: «А Вы никак не можете без него?», но я тут же поняла, что в мужчине столько бессмысленного раздражения, сколько бессмысленности в моём нахождении здесь… на необитаемом острове. «Он пытается увести меня от себя, а я даже и не начинала идти к себе», – подумалось мне, и посторонний сгинул. Зато на столе возник квадратик бумаги, а на нём – запись моей рукой: «Это хорошо, что я узнала себя… Я пока не знаю, как до себя добраться, а меня уже пытаются сбить». Голос, голос… Надо включить голос.

Давай же, заводись! Пить хочу! Из ноутбука грянул звук, и мне показалось в первый момент, что в тёмной грязной ванной кран сорвало… с чистой водой. Хотя всё проще. Это море. Море с его звуками. И в самом деле, голос напоминал то гром во время шторма, то шуршание волн, то крик чайки – однако ж он был родным, осмысленным, по-настоящему живым и неравнодушным. Неравнодушным, чёрт побери, в отличие от постороннего человека с ушами, от моря с его волнами и чайками! Неравнодушным!!! Но равным по своей душе – своей же. Если бы знак равенства существовал не только в математике, но и в природе, он возник бы сейчас в воздухе, он вытягивался бы на глазах вдаль, становился бы похожим на рельсы, поперёк появлялись бы короткие штрихи – шпалы, и так до горизонта, прямо по морю, как будто вода – это твердь; из-за угла заброшенной кафеюшни выехал бы заброшенный трамвай – с потрескавшимися стёклами, облупленной краской снаружи и потёртыми сиденьями внутри – выехал бы из-за угла и безо всякого электричества, звеня на ветру, умчал бы меня по нетонущим рельсам долой отсюда. Домой. К себе. Туда, где кончается горизонт и начинается что-то другое, неопостылевшее… Отец. А как же отец? …а отец пускай, как хочет. Я не буду заставлять его садиться в трамвай. Чего он ждёт на этом своём мысу? Чего он ждёт? Корабля?

…я боялась, что у этого корабля может быть одно название – «Смерть». В таком случае, у моего трамвая вместо номера впереди красовались бы две буквы – РЖ. Разбитая жизнь, в смысле… Но это как-то странно – уехать на разбитой жизни в целую? Спастись на разбитой жизни?.. Наверное, я уже сошла с ума от одиночества. Чай допит. Ветер усиливается. Надо бросать курить. Нет. На разбитой жизни в целую не уедешь.

…закурив, я услышала из ноутбука слова:

 

«What I see is unreal

I ve written my own part

Eat of the apple, so young

I m crawling back to start».

 

Живым огромным морем голос выкатывал из ноутбука, а с другой стороны экрана море накатывало вовсе не на берег, и не на стол… оно нахлёстывалось на море из глаз, глядящих в экран. Море-голос вбирало море-глаза, растворяло в себе соль и слова, шуршащие еле слышным шёпотом: «Папа… папочка… Как же нам с тобой жить дальше? Как же нам отсюда выбраться, папа? Почему ты не возвращаешься с мыса? Почему?»

Внезапно в кафеюшню вошёл уже знакомый скелет – на правом плече у него висела измятая синяя тряпка. Он прошествовал мимо меня, подметая на ходу тряпкой пол (такая она была длинная), а когда подошёл к окну – развернулся бывшим лицом в мою сторону, и вместе с тем в кафеюшне настала ночь. Но я разглядела чаячий клюв, просунувшийся в оконную брешь, а потом в неё пролезла и сама чайка, точно это кошка была. Скелет стянул с себя тряпку левой рукой, схватив материю за уголок, а чайка, лопатя крыльями воздух, тяпнула клювом другой уголок, отлетела в сторону, поднимая ткань, и та развернулась перед моими глазами. Это было похоже на старый кинематограф и планетарий одновременно. На синей материи, кое-где полинявшей, а кое-где потемневшей от затёков – жили настоящие, мигающие светом звёзды.

Тут, неожиданно, я увидела на полотне себя. Я стояла с краю (с той стороны, где скелет), повернувшись в профиль, голая и по колено в морской воде. Я наклонила голову вниз и вытянула руки вперёд, из них вырос мост, упиравшийся в другие руки… того другого меня. Он тоже стоял в профиль на другом конце полотна, слегка колыхавшемся из-за чайки. Оба моих лица были скрыты струящимися вниз волосами; именно это и не давало отвлечься от главной мысли – от мысли, что оба моих тела – это всего лишь опоры моста. Тогда, забыв о себе, я увидела шагающую по мосту бабушку… Мою любимую бабушку. На мгновение она повернула ко мне голову, и я удивилась: разве так выглядят в восемьдесят восемь лет? Бабушка была и не бабушка вовсе… Совсем молодая. Нет, вернее было бы сказать: без возраста, но живая, хотя меня, словно молнией, тут же – ошарашило то, что несколько дней назад бабушка умерла.

Во время бури …раньше я не могла ни думать, ни вспоминать об этом… разбившей об остров яхту под именем «Бабушка», сама она захотела остаться в пучинах, и спала потом где-то в море, но в этом мире, питаемая нами по инерции и оторванная от нас. А теперь проснулась и идёт по мосту.

«Бабушка… А что же делать мне? Я не могу тут больше оставаться…»

Когда она подходила к моему второму я, давно уже находящемуся по ту сторону смерти, чайка сказала: «Переправа свершилась», и всё исчезло. Снова вернулся день.

Я сразу же обо всём забыла.

Так на чём я остановилась думать? Ах, да, я не думала ни о чём. Вместо меня думала песня. Опять эта песня. Да. До моего уснувшего уха по-новому докатилось:

«I ve written my own part

Eat of the apple, so young…»

Надоело. Иди спать, песня. Я не могу тебя больше. Так… я проснулась или наоборот? Ладно, не суть.

Поставлю-ка песню «Проснись». Попробую больше не думать… Интересно: а почему все считают, что думать – это бодрствовать, а не спать?.. По-моему, когда просыпаешься совсем, мыслей уже не должно быть. Чего бы съесть?

Я обратила внимание на яблоко, надкусанное кем-то слишком давно, намертво приросшее к плоскости стола и подгнивающее с надкусанной стороны – совсем чуть-чуть, всегда только чуть-чуть. Даже странно, что оно до сих пор не сгнило полностью. Что этот мир до сих пор вращается вокруг солнца, а вокруг этого мира – луна.

Оглядевшись по сторонам, я увидела всё тот же опостылевший интерьер и поняла, что и кафеюшня, и само море – действительно опостылели, но тошноты уже, вроде бы, не вызывают, как будто прошла морская болезнь, и вроде даже менять это всё ни на что не хочется больше… Я полюбила состояние безвременья, хотя порой по-прежнему ощущала его тяжесть, но порой и лёгкость одновременно.

Из ноутбука завопила моя весёлая песня про то, что я ничего не знаю. Я стала петь сама с собою в унисон, ходить по кафеюшне как медведь, качаться, подпрыгивать и хохотать… такие моменты обычно самые чудесные в жизни. Песня была шаманическая, звуки её вертелись по кругу, как идиоты. Мама, роди меня обратно!

Утомившись, я села на свой неизменный стул. И всё то же неизменное окно перед взором…

…снаружи кафеюшни почти стемнело. Я увидела через окно, как на куске еле читаемой выветренной набережной зажёгся фонарь (ещё вчера ни фонаря, ни набережной не было, но удивление для меня стало давно забытым чувством). В свете приглушённого фонарного света стали кружится крошечные морские птички, бледные и безвольные. Каждая из них через пару минут своего кружения падала на асфальт под фонарём, и на её место в жёлтый душ электрических частиц прилетала новая птичка – прямо со стороны моря, так что все они казались скоплениями брызг. Даже через окно было видно, что стекло фонаря, как и всё в этом мире, надтреснуто, но я решила выйти и посмотреть поближе.

Обогнув кафеюшню, я ступила на берег и увидела в песке правую руку скелета – кости были тёмные, облепленные водорослями, а в раскрытой кисти гнездился краб.

– Это тот самый потерял, – решила я, озадаченная тем, что не заметила тогда, глядя в окно, как скелет теряет руку.

Тут я услышала плач – мужской, хотя практически детский, и стало понятно, что это плачу я – тот самый я из ноутбука. Уже какое-то время назад я представляла себе этот плач, я знала, что тот самый я постоянно плакал, и могла себе представить, как это звучало со стороны, но сейчас звуки не были воображаемыми, плач исходил снаружи – он состоял из протяжных нот, напоминающих долгий скрип, и всхлипываний, отрывистых, жалобно-отчаянных… я даже подумала, что человек закрывает сейчас лицо руками. Закрыла своё. И перед внутренним взором из пучин всплыл короткий сон… с трупом. С трупом того меня… я сидел на диване перед тупо мерцающим телевизором, похожий на полинялую мягкую игрушку, из которой выбили всю начинку, затем игрушку намочили, а теперь она покоробилась и гниёт. Вокруг был хлам. Это продолжалось две недели. А до того, в течение нескольких лет, я пытался быть собой, но вот что из этого вышло. Мама еле переживёт, когда обнаружит. Мама еле переживёт.

Я подняла глаза к морю… и увидела только море. Смеркающееся и беспокойное. Ни куска заброшенной набережной, ни надтреснутого фонаря возле моря не было.

Не удивившись снова, разве что слегка расстроившись, я хотела отправиться к перевёрнутой лодке, чтобы как всегда посидеть на ней – совершенно бездеятельно и бездумно – но неожиданно для себя отправилась на мыс к отцу. В полной почти темноте я увидела нечто странное: он стоял, как всегда на камнях, растопырив пальцы и склонившись к пенящейся воде, а из воды вылезало что-то… оно было длинным, склизким и тёмным, секундой позже, когда у этой кишки блеснули глаза – маленькие и жёлтые – я догадалась, что это змей, и ещё почему-то подумала, что он сделан из ветра, разбившего нашу яхту, а может он и вовсе был сутью этого ветра, сутью, живущей на дне… я отшатнулась. Но вовсе не потому, что была напугана змеем. Даже в темноте было видно, что отец к нему тянется и улыбается ему игриво – именно это отбросило меня от мыса в сторону перевёрнутой лодки… я уселась на неё.

Меня знобило. Хотелось расплакаться, но никак не получалось. Неожиданно, со стороны шоссе, ко мне подскочил какой-то тощий человек в кепке и тёмных очках. Я открыла рот от удивления, а он, пошатываясь, протянул мне банку консервов и попросил заняться с ним любовью.

– Ты откуда тут? – спросила я.

– Как? А, ну да, ты не помнишь ничего. Ну ничего, ничего… это не страшно.

– У тебя почти нет тела,  – заметила я.

– Да, меня всё время менты хватают, проверяют мне вены… я похож на наркомана, да?

– Ты откуда тут?

На наркомана он, действительно, был похож. Но больше меня обеспокоил тот факт, что тощий человек напоминал чем-то подругу того, другого, меня – я тоже видела её в ноутбуке. Тот я очень страдал, что подруга ушла и умерла от наркотиков, а я, сидящая сейчас на перевёрнутой лодке, сама хотела уйти – и от самого этого тощего, и от банки консервов, упавшей в песок, и от цепких рук, подобно клешням краба вцепившихся в мои руки…

– Я тебя немного люблю, – сказал в кепке и снял очки. Тогда, продираясь сквозь сырые потёмки, на меня выплыли большие, беспомощные, карие глаза.

– Я ничем не могу помочь, – огорчённо констатировала я и вскочила с лодки.

Ускоряя шаг, я думала: «Боже… как же достало то, что я не могу быть просто одинокой, что тянет размножаться и вообще оставаться здесь… на земле». Ещё я вспомнила, как отвергали меня саму, но кроме жалости это воспоминание уже не могло вызвать никаких эмоций – так же, как не мог вызвать их человек в кепке… ничего, кроме жалости. И чувства вины.

Сзади доносились настойчивые жалобные фразы, ветер пытался свить из них верёвку и привязать её ко мне. «Don t fuck with me again», – бросила я в темноту и побежала. Когда до кафеюшни оставалось всего ничего, я рванула к дверям и почувствовала, что связь порвалась.

Влетев в кафеюшню пулей, я машинально закрыла дверь на засов (даже не обратив внимания, что дверь теперь с засовом и не двойная стеклянная, а деревянная амбарная) и решила, что больше не выйду наружу. Села за стол. В ноутбуке был чёрный концерт с участием всё того же меня – концерт был не то что чёрным, а каким-то фальшиво-чёрным, с трупной синевой и улыбкой клоуна, читавшейся между строк, которые я выкрикивала (или выкрикивал?) сама себе и безо всякой надежды на то, что всё это когда-нибудь кончится. Между концертом и помещением кафеюшни во всю ширь экрана висела рыбацкая сеть, и я в ноутбуке совершал (или совершала…) кривые движения, которые не нравились мне самому, на мне были чёрные очки, а волосы были выкрашены в синий цвет, так что меня в конце концов затошнило, и я, находившаяся в кафеюшне, бессознательно пустила слезу. …но никакого облегчающего плача за ней не последовало. Однако вскоре последовал новый день – сразу после того, как я уснула прямо посреди своего концерта напротив ноутбука, продолжавшего неумолимо растрескиваться, как и всё остальное здесь.

Утро явилось пасмурным и влило в меня чашку кофе – против моей воли и моими руками. Где-то в углу истерически заверещал будильник, а вот ноутбук молчал, и никакого меня там больше не было. Попробовав завести его, словно это были часы, я смахнула со стола кружку, она покатилась к окну и остановилась, слегка промяв стену… я так и не смогла вызвать в ноутбуке своё отражение – единственную свою поддержку – поэтому подошла к зеркалу, но его не оказалось на своём месте. На полу я увидела лужу воды, попыталась отразиться в ней, но вместо себя увидела выглядывающего из мутной жижи змея.

– Чёёррт!!! – зашкварчала я и рывком вернулась к столу. Села.

Переведя дыхание, я вновь посмотрела в сторону лужи, но лужи больше не было. Тогда я перевела дыхание сильней и перестала дышать вовсе. Будильник уже отверещал своё, теперь он мирно, но очень гулко и громко тикал, а снаружи кричали чайки, и ветер швырнул на этот раз в дырку окна чаячье перо. Оно бесшумно и медленно опустилось на кружку, успевшую за ночь помять подоконную стену ещё больше.

В голове само собой возникло:

                                                    «Are you happy? I am, man

                                                    Content and fully aware

                                                    Money, status nothing to me…

                                                    Cause your life s empty and bare!»

 

Я не поняла, к чему это, попыталась снова завести ноутбук, но и на этот раз ничего не получилось. Передо мной появилась новая кружка, хотя вообще-то она тоже была старая, разве что вместо ручки у неё был отбит край. В этой новоявленной кружке появился новый кофе. Глотнув и отправив в рот пару фундуков в скорлупе, превратившейся на языке в шоколад, я по новой начала изучать интерьер. Раскладушка отца, стоявшая у дальнего окна, бесследно исчезла. Когда именно это произошло, я не знала, потому что давно не смотрела в ту сторону. Я решила не проверять, стоит ли на месте моя кровать за барной стойкой, потому что боялась сдвинуться с места. Зеркало на стене не восстановилось, но сами стены были всё такими же рыжими. Брешь в окне немного увеличилась, провизия на магазинных полках слева от меня истощалась, а возле барной стойки, под телевизором, появилась фотография моей матери. Сначала я с облегчением вздохнула и решила, что это будет мне иконой, моим спасением от всяких змей, надкусанных яблок и сбоев в работе ноутбука, но мамино лицо на фотографии стало меняться – я увидела, что это уже не ангел-хранитель, а чёрт, и в голову мне пришло слово «мачеха».  Отвернулась. Оглядев заново полки с последними продуктами, я поняла, что скоро надо будет учиться ловить рыбу. Если она здесь есть, конечно… и если я могу этому научиться. Я подошла к опустевшим полкам и возле бутылки с кока-колой обнаружила старую книгу, которую раньше не замечала. Открыла наугад, и на меня выплыли строки: «Если Бог уже ни в чём земном не может выразить себя для тебя (т.е., ты не находишь выражения) – тогда ты покидаешь своё собственное земное выражение – тело, вместе со всей его биографией. А куда уж ты отправляешься… в ад, в рай, или в пустоту – зависит от того, каким ты стал, потеряв всякое выражение Бога. Если Бог в тебе – тогда спасёшься. Бог может быть выражен и во всём – главное, что не должно уже быть локального выражения. Если во всём – ты должен перестать уже видеть тень. Его тень – тогда просветление…»

– При всём том, что всё понятно, непонятно ничего, – вслух сказала я книге и, захлопнув эту несусветицу, с дрожью в спине перевела взгляд на фотографию матери… с облегчением вздохнула: с фотографии смотрел ангел. Сильный и добрый. Вернувшись к столу, я села на своё привычное место. Тут почему-то за моей спиной сами по себе стали разъезжаться и съезжаться сенсорные двери – они вернулись на место амбарной с засовом. Я обернулась, попыталась остановить их глазами, но они не послушались меня, и, пожав плечами, я вернулась к фотографии матери… вместо неё снова была мачеха, чёрт, двери за спиной как раз закрывались, а когда стали разъезжаться опять – на фотоснимок под телевизором вернулся ангел.

Мотнув головой, будто вода попала мне в уши, я в третий раз попробовала включить ноутбук. Тут двери сзади меня съехались с такой силой, что стёкла в них лопнули, а мама вновь ушла с фотографии. Быстро отведя взгляд, я обратила его на яблоко, остававшееся на столе на своём месте, и увидела всё того же чёрного змея, вползавшего на стол и медленно обматывавшего фрукт. Наверное, эту морскую гадость занесло сюда ветром. Вечно ветер заносит что-нибудь в оконную брешь…

Змей блеснул своими глазками и вымолвил электрическим голосом:

– Бог любит троицу.

– Ага, а в четвёртый раз, когда мы с тобой встретимся, я сдохну, – ответила я и, схватив ноутбук, треснула им по змею.

– Я не таракан, – послышалось из-под ноутбука. Больше звуков не было.

Увидев, что у ноутбука – с той стороны, где секунду назад был змей – появился провод, я в который раз попробовала завести своё отражение… и теперь, наконец, получилось.

Вместо себя я увидела на экране трёхногую собаку, но всё тот же голос – мой голос, только в мужской транскрипции – снова начал петь сам себе. На этот раз про Бога:

«Invite you in my heart, then

When done, my sins forgiven?

This God of mine relaxes

World dies I still pay taxes».

Когда трёхногая собака с моим мужским голосом закончила петь, я обернулась зачем-то и увидела за плотно слипшимися расколотыми дверями улыбчивого пса без одной – передней правой – лапы. Он вильнул хвостом и убежал по шоссе в сторону сосен, хромая на бегу, так что мне моментально вспомнился я, хромавший по солнечной площади в ноутбуке. Пёс уже миновал два поля, покрытых росой, а я всё ещё видела его, прыгающего по шоссе между пасмурными соснами, и подумала: «Интересно, он ведь знает, куда он бежит. Не может же пёс бежать в пустоту», но тут я почувствовала, что у меня затекла шея, а ещё мне подумалось, что вот сейчас какой-нибудь змей напугает меня, и я так и останусь с головой задом-наперёд. Перед глазами мелькнула картинка, что я хожу по берегу моря и смотрю на горизонт, одновременно находясь к нему спиной, а со всех сторон к берегу причаливают крикливые туристы, приехавшие лишь для того, чтобы полюбоваться диковинной женщиной, у которой лицо над спиной, а не над грудью.

– Собака там, – указываю я туристам в картинке, направив руку в сторону шоссе, и моментально прихожу в себя, чувствуя, что вытянула руку над столом кафеюшни в сторону моря.

Со скрипом раскручивая свою шею, я мимолётом замечаю фотографию матери-ангела под телевизором и обращаю лицо в сторону, куда указывает моя рука. Там, вместо окна с надтреснутым стеклом и брешью, вместо продавленной стены под окном, вместо продавившей стену кружки, на которую упало недавно чаячье перо – вижу новые, точно такие же, как за спиной, двери. От порыва ветра они открываются во всю ширь, с пола взлетает бывшая кружка, уносится с чаячьим криком в море, и я слышу, как ветер шепчет что-то ему, а воздух сгущается и всё наполняется вечером. Перед морем вновь появляется кусок заброшенной набережной и фонарь, только бледных морских птичек нынче нет под ним. Фонарь ровно, по-старчески мягко льёт своё янтарное тепло вниз, а краем правого глаза я замечаю, что ангел-мама улыбается мне из-под неработающего, совершенно никчёмного телевизора… Я вдохнула вечерний воздух и поняла, что просыпаюсь.

Я бросила последний взгляд на гнилое яблоко и вспомнила морского змея, даже глаза закрыла, а губы мои сами собой стали произносить: «Папа… папочка… как же ты докатился до такого? Что же мне делать дальше, папа?» Открыв глаза, я услышала свой женский голос сбоку:

– Господи, я знаю, что ничего не знаю… и никто из людей, кажется, не познает истину никогда. …несмотря на надкусанное яблоко.

Посмотрела в ту сторону, откуда говорили, но увидела лишь воздух. Оставаться тут дальше было нельзя. Я вскочила со стула и выбежала из кафеюшни на улицу – отчего-то не через новые, распахнутые двери, а через огромную дыру в стекле одной из старых дверей… они даже не попытались приоткрыться, когда я подбегала к ним. Выскочив на улицу и оглянувшись на пустынное шоссе, вечереющее под звуки стрекотания кузнечиков, я как всегда не разглядела вдали ничего. К горизонту всё так же тянулись стройными рядами сосны, спокойные, давным-давно уже достигшие бессмертия и поэтому никуда не стремящиеся, хоть и казалось, что их притягивает горизонт. Становилось совсем прохладно, свежая, слегка туманная мгла мягко покрывала собой пространство. Откуда-то сбоку послышался первый сверчок. Наверху загорелась звезда, а за ней – другая.

Вздохнув поглубже, я отвернулась от чарующего шоссе и направилась к воде, чувствуя ступнями каждый шаг – шаги не то чтобы давались тяжело, но твёрдо напоминали мне о моей ограниченности. Асфальт закончился, и я сняла шлёпки, пошла босиком по песку – уже отдавшему атмосфере своё тепло, прохладному и словно бы заплаканному.

Отец по-прежнему стоял вдали на мысу, а я, миновав перевёрнутую лодку и разбитую яхту, вошла по щиколотку в воду.

Море шуршало, темнело, темнело небо над морем. Внутри меня начинала звучать та самая, первая, песня – про яблоко. «What I see is unreal I ve written my own part…» Как же надоело, Господи! Усилием воли я выключила её в себе. И от этого стало ещё тяжелей.

Пока оставался сумеречный свет – пребывание здесь, у моря, усиливало моё одиночество троекратно, мне было зябко. Перекрестив руки, я начала растирать плечи ладонями… но вот уже вовсе стемнело. Мягкое сливочно-кисельное небо тёмным добрым покрывалом наползало на точно такое же море и срасталось с ним. Моё одиночество уходило куда-то. Я думала, что вместо него во мне утвердится страх, но этого не произошло… Наоборот – я почувствовала, как внутри меня всё проясняется, наливается спокойной силой и разворачивается навстречу морю и небу, потерявшим границу и дышащим в одном ритме.

Внезапно я поняла, что мне непременно надо туда – в это море с небом. Не важно, чего это будет стоить, – я должна оказаться там.

Метнувшись к разбитой яхте, я вытащила из груды составлявших её частей здоровенную доску, выудила обломок одной из мачт и – мимо чужой лодки, которая не могла мне помочь – поволокла их к воде, оставляя на песке следы своих ног, широченную полосу от доски и узкую, острую – от мачты.

Я не знала, как буду плыть, просто бросила доску на воду, ступила на неё и оттолкнулась мачтой от песчаного дна… Больше грести не пришлось – я села на доску, положила самодельное весло рядом, а море само подхватило меня и понесло вперёд, будто это была река, а не море. Мой плот немного покачивало на волнах, но он плыл, не останавливаясь – море вбирало его в себя. Вместе со мной, вместе со всеми моими бедами и одиночеством.

Машинально, не отдавая себе отчёта в том, что я делаю – я обернулась на каменистый мыс и опять увидела отца… но кроме него, одиноко стоящего у воды, я увидела нечто такое, что даже не снилось раньше, не приходило в голову и противоречило всему, всему, что я себе представляла. Я увидела город. Только отсюда, с моря, можно было сделать это – с берега он был загорожен скалой.

Бархатными огнями город горел во мгле, были видны силуэты башен и колоколен – потёртых временем, но крепких, а у самого моря со стороны города высилось огромное распятие – как будто со времён готики. Своим строгим абрисом распятие рассекало кисельное небо, чернело на его фоне, а белеющая, точно живое тело, фигура Христа казалась воплощением Бога…

Из летающих над крестом чаек неожиданно выделился белоснежный голубь и полетел к моему отцу, отец протянул к нему правую руку – голубь уселся на неё – и тогда отец повернул ко мне голову. С моей точки зрения она была размером не больше человеческого глаза, но я отчётливо видела, что отец растрёпан, как Посейдон, а взгляд его излучает ровный добрый свет. Отец кивнул мне и помахал свободной рукой.

В моей голове возникла всё та же песня – уже не просто заслушанная, а практически стёртая в кровь. Но теперь этот голос, впитанный, казалось, моим существом как молоко матери, показался опять самостоятельно живым, хотя снова мне подумалось, что этот голос мой. «Можно ли отделить сейчас море от неба?» – подумала я. Нельзя.

Голос накатывал на меня огромной живой волной, ветер обдувал лицо, руки, шею, окроплял их солёными брызгами, вынимал у меня изнутри что-то – видимо, то, что развернулось навстречу морю и позвало отправиться в плаванье – вынимал это, дул всё сильней на меня и вынимал изнутри всё сильнее, так что хлынули уже слёзы, происходившие из этого же моря, из неба, и не было больше ничего, кроме слёз и утонувшего в пространстве «я».

Голос не утихал, он продолжал литься, и вдруг я услышала другой – похожий на него, но женский голос (ещё пару часов назад, на берегу я поняла бы, что он «мой»). Голос продирался сквозь морские брызги и ветер, дрожал и был совсем близко к поющему голосу:

«Братик… мы ведь встретимся с тобой после смерти, братик?.. зачем я, если не встретимся?.. Господи, зачем я живу, если нет ничего после смерти тела?»

Ветер рвался со всех сторон, летели брызги, а волны стремительно набирали рост. В этом небесно-морском космосе, как в утробе, где смешалось всё, – я увидела его – своего двойника – и увидела себя в своём привычном теле. Я ничего не видела, кроме смешавшихся пучин воды и воздуха, ветра, насыщенного брызгами, и двух своих тел. Это была я, обнявшая сама себя, как будто вся вселенная, обезумевшая от одиночества, обнимала и утешала сама себя, не нуждаясь в соитии, не способная умереть, а способная только рождаться дальше – из себя самой, продлевая себя и своё одиночество, вечное, как поиски смысла.

…я ещё помнила то, что позвало меня в море. Братик… Я так мечтала обнять его, уткнуться ему в плечо носом и плакать, плакать, плакать. В тот же миг превратиться в небо и разглядывать брата со стороны смешавшихся с морем облаков. Видеть его глаза, влажные, видеть, как правая его рука гладит мои волосы – такие же, как у него. Зарыться ему пальцами в кудряшки, схватить их в охапку и подёргать – чтобы не плакал никогда больше. Чтобы не было больно. Поцеловать в плечо. Как же это хорошо – не хотеть ничего, не изводиться зудом, мы уже результат чьего-то слияния, мы первые люди до появления змея, вспоровшего этот мир ножом… это яблоко… теперь оно снова целое. Не гнилое.

Змей лежал на берегу, свернувшись восьмёркой, а потом исчез вместе с берегом. Меня уже не существовало – ни в теле сестры, ни в теле брата. Кто-то смотрел со стороны пустоты и видел, как во влажных морских потёмках, над еле различимой плоскостью воды, на фоне еле отделимого от воды неба висит неведомая сфера… красная, с перетекающими жёлтыми пятнами, слегка напоминающая яблоко, но больше – первородную планету, единственную во всём космосе, ещё не разорвавшуюся и не породившую космос. Наверно там, внутри, слепившись в одну сердцевину – стоит один человек. Имя ему Адам и Ева. И нет у него ни прошлого, ни будущего, нет у него одиночества, потому что кроме него в мире больше ничего нет.

Из пустоты было видно, как это яблоко, словно сон, растворялось в утробе мироздания. Море и небо постепенно вбирали его. Когда оно исчезло совсем, ветер донёс до пустоты последнюю осмысленную фразу:

«I m crawling back to start».

К списку номеров журнала «БЕЛЫЙ ВОРОН» | К содержанию номера