Владимир Лидский

Лена и Люся. Наша дурочка. Шоколад.Рассказы

Лена и Люся  

 

Третьего дня Лена приобрела подружку.

Возлюбленный Лены, Степан, вот уже неделю был на вахте в Тюмени, и она чувствовала себя очень одинокой. Командировка Степана должна была продлиться по меньшей мере три  месяца, и Лена на полном серьёзе думала, что за это время она может умереть от тоски. А теперь разлука с любимым казалась Лене уже не такой страшной, потому что она была не одна,  — рядом светилась живая душа, всё понимающая, умеющая слушать и внушающая оптимизм всем своим видом.

Подружка была необычайно красива, её прекрасные чёрные глаза светились добротой, сочувствием и причастностью к трудной судьбе одинокой Лены, её точёная фигурка радовала глаз, а её изумительный наряд восхищял своим изяществом и вкусом. Лена души в ней не чаяла, так хороша была подружка, так внимательна и предупредительна, так легко угадывала она малейшие желания Лены и так печально молчала, сочувствуя ей в её любовных переживаниях.

Лена очень тосковала по Степану, он был её первой настоящей любовью, ну, если, конечно, не считать девичьих влюблённостей в школе или сразу после неё. Он был её первым мужчиной, — она так сильно любила его, что в разлуке ей просто не хватало воздуха от любви, и она задыхалась без своего любимого, как рыба, брошенная на горячий песок злобной штормовой волной. Степан поехал в Тюмень зарабатывать деньги, потому что через полгода они с Леной собирались пожениться, а свадьбу, как и все молодые,  хотели устроить пафосную, с лимузином и кучей гостей в самом дорогом ресторане города.

У Лены зарплата была небольшая, она работала мужским парикмахером в районной парикмахерской и стричься к ней приходили обычно рабочие силикатного завода, расположенного поблизости, да великовозрастные оболтусы из местного строительного ПТУ. Степан жил по соседству и иногда заглядывал, чтобы привести в порядок свою буйную шевелюру. Сначала он садился к кому попало, а потом как-то обратил особое внимание на Лену и с тех пор стал стричься только  у неё. Лене нравился этот симпатичный увалень, спокойный и неспешный, нравились его мягкие каштановые волосы, нравилось, как он исподтишка смотрит на неё, и когда Степан однажды встретил её после работы у выхода из парикмахерской и предложил проводить до дому, она даже не удивилась. Через месяц они жили вместе в маленькой квартирке Лены, доставшейся ей от умершей два года назад бабушки.  Родители молодых незадолго до отъезда Степана успели познакомиться и, как ни странно, очень понравились друг другу. Со свадьбой решили не тянуть, но поскольку деньжат ни та ни другая семья за жизнь не поднакопили, было постановлено отправить будущего мужа на самостоятельные заработки. Степан сам вычитал где-то объявление о приёме  в некую нефтедобывающую компанию, уладил все формальности, купил билет и вскорости отбыл, оставив зарёванную невесту одну в пустой квартире. Три дня глодала тоска оставленную Лену: она плакала и металась по кухне из угла в угол, не находя себе места, смотрела телевизор, ничего не понимая, и что-то ела, не ощущая вкуса. Ей нужна была живая душа рядом, чьи-то внимательные глаза, чей-то заинтересованный взгляд, чьё-то — пусть молчаливое — сочувствие.

Она пошла в зоомагазин и купила аквариумную рыбку изумительного розово-жемчужного окраса — с широким перламутровым хвостом-флагом, мощными плавниками и чёрными смышлёными глазками. Лена очень долго выбирала себе подружку, битый час разглядывая обитателей аквариумных рядов, до тех самых пор, пока продавец не надоумил её наконец приобрести редкую рыбку с мудрёным названием «цихлазома».

— Бриллиантовая цихлазома, — любезно уточнил продавец, со значением повысив голос и приподняв брови в знак того, что предлагаемый товар уникален, — возьмите, век будете благодарить.

Лена с вожделением посмотрела на рыбку:

— Да ведь она не проживёт столько…

— Это фигура речи, милая барышня, — вкрадчиво ответил он.

— Что ж, беру, — решилась наконец Лена. — Назову Люсей.

— Прекрасный выбор, — залебезил продавец, — пожалуйте в кассу.

И с этого дня Лена стала жить с подружкой. Люся была безукоризненна. Она оказалась настоящей подружкой, наперсницей, советчицей и судьёй. Лена поверяла ей все свои беды, сомнения и желания, рассказывала о жизни, родителях, сослуживцах и клиентах. Но главной темой разговоров Лены и Люси был, конечно, Степан. Каждый вечер, приходя с работы, Лена готовила еду, они вместе ужинали, а потом обсуждали уехавшего жениха. Чего только Лена не поведала подружке! И как жила до появления Степана, и как познакомились, и как гуляли, и как целовались,  и… даже самые-самые интимные подробности своей первой ночи со Степаном. Люся краснела, бледнела и вздыхала, слушая подругу, раздумчиво пошевеливала хвостом и смущённо опускала глаза.  А когда Лена плакала, тоскуя по любимому, подруга мягко поводила плавниками, словно желая нежно погладить её по щеке… Словом, жили душа в душу. Лена заботилась о Люсе, меняла ей воду, чистила аквариум, кормила её только самым вкусным. Посадила ей премиленький зелёный садик и украсила его морскими ракушками, а сбоку поставила настольную лампу, чтобы подруга не мёрзла по ночам.

Прошло три месяца, наступило лето, и аквариум  перекочевал на подоконник, где Люся могла теперь наслаждаться солнечным светом и дворовым кислородом. Лена так извелась, скучая по Степану, что вообще перестала  рассказывать Люсе о посторонних предметах  и говорила с ней только о своём любимом. Люсе тоже не терпелось его увидеть, потому что легенды подруги были так волшебно-неправдоподобны, что Степан представлялся ей сказочным принцем, в которого невозможно не влюбиться.

И она влюбилась, когда он приехал.

Он вошёл в квартиру вместе со встречавшей его на вокзале Леной, и всё вокруг преобразилось. Стало светло и свежо, стены комнаты заиграли солнечными бликами, кактусы на подоконниках зацвели невиданными цветами, и под потолком принялись порхать разноцветные бабочки. Лена познакомила Степана с Люсей, и он ей очень понравился. На Степана Люся тоже произвела сильное впечатление, он немного поговорил с ней, постучал пальцами по стеклу и, отходя от аквариума, обворожительно улыбнулся на прощание. Степан был великолепен, он оказался намного лучше того образа, который сформировался в представлении Люси после рассказов подруги. Он был загадочен, притягателен и красив, его чудная мужская стать завораживала, увлекала. Его мужественное, словно высеченное из сурового горного камня лицо, могучая шея, сильные, мускулистые, покрытые вздувшимися венами руки и широкие плечи приводили Люсю в смятение и так волновали,  что она, увидев Степана через толстое аквариумное окно, начинала метаться от стекла к стеклу, взметая со дна мелкий песок своим широким перламутровым хвостом-флагом. Её волнение передавалось Степану, он усаживался перед подоконником, где стоял аквариум, постукивал пальцами по его прозрачным стенкам и начинал беседовать с ней, пытаясь успокоить свою любимую красавицу. В такие минуты Лена сильно ревновала его, а однажды даже устроила сцену. Она стала кричать и плакать, пеняя Степану на невнимание к ней, а он удивлённо развёл руками и в смятении снова уселся перед подоконником. Лена сыпала упрёки ему в спину, говорила, что Люся ему дороже любимой невесты, взывала к его совести, пыталась обнять, но Степан задумчиво сидел перед аквариумом, рассеянно наблюдая за волнующейся Люсей, а потом опустил в воду палец, пропахший нефтью, калёным металлом и какими-то механизмами,  и призывно помахал им. Люся тотчас подплыла поближе и стала нежно целовать его своими невесомыми губками. Лена, увидев такое, заплакала ещё горше  и принялась проклинать свою горькую судьбинушку. Степану надоело слушать её причитания, он встал, насыпал Люсе побольше корму, прощально постучал пальцами по стеклу, надел бейсболку и вышел из квартиры, с досадою хлопнув дверью.

Целых две недели не было его, и всё это время Лена с ума сходила от любви. С Люсей она не разговаривала, только плакала без конца и всё поглядывала издалека на аквариум. А Люся… Люся просто почернела от горя. Её прекрасная розово-жемчужная масть поблекла, перламутровый хвост безвольно повис, плавники опали, а чёрные бусинки смышлёных глазок потускнели и заволоклись беспредельною грустью. Она так тосковала по Степану, так хотела его увидеть, и не было у неё сил более терпеть бесконечную разлуку с ним. Но ещё сильнее переживала она за подругу, видя, как та страдает и убивается, не имея возможности обнять любимого, вдохнуть  его дурманящий запах, поцеловать в твёрдые и властные губы. И вот, не имея больше сил терпеть эту двойную муку, Люся выбросилась из аквариума, как большие киты выбрасываются на морской берег.

Эту горькую любовь, этот страх за любимого и вину перед подругой мог искупить лишь отчаянный поступок, на который Люся была способна…  была способна…  да, да, она могла  решиться на такое и решилась… только бы любимый вернулся к подруге, только бы у них всё было хорошо…

Люся упала на подоконник и забилась в капле воды, выхваченной в отчаянном порыве из аквариума… солнце играло на её розово-жемчужной спинке и больно обжигало тело… через минуту она скользнула вниз… полетела и… её любимый, её дорогой Степан закружился в вихре свадебного вальса с Леной, с самой лучшей подругой, какая только может существовать на белом свете…

Лена взяла телефон, набрала номер и сказала тихо и скорбно:

— Твоя Люся выбросилась из окна…

Степан мгновенно приехал, Лена открыла ему дверь, и они кинулись в объятия друг друга. Она ощущала его приятный запах, слегка отдающий нефтью и металлической стружкой, и не было для неё счастья выше, чем вдыхать любимого, дышать каждой клеточкой его тела и заглядывать в его смущённые влажные глаза…

Впрочем,  нет… если бы всё рассказанное было сказкой, то, вне всяких сомнений, именно так и повернулись бы события. Но… это — быль, а значит, автор обязан донести до читателя истинную, не убранную  романтическими украшениями правду.

…Итак, Люся выбросилась из окна. Лена позвонила Степану, вполне обоснованно надеясь, что он вернётся, и снова, как прежде, будет любить её, а может быть, даже и сильнее. Но Степан не вернулся. То ли разлюбил Лену, то ли Люсю любил больше, чем Лену. Кто ж знает… Он не вернулся.

А Лена… Лена осталась наедине со своей тоской, со своей неутолённой любовью и ещё много лет спустя после смерти Люси, воскрешая в памяти её милый образ, прекрасную розово-жемчужную фигурку, смышлёные глазки и весёлый нрав, плакала тихонько в подушку и постепенно засыпала, а во сне к ней приходил любезный продавец из зоомагазина и уверенно говорил: «Бриллиантовая цихлазома… возьмите, возьмите… век будете благодарить…»  И загадочно улыбался…

 

 


 Наша дурочка (с новой полосы)

 

Она была поэтесса и писала странные стихи.

Впрочем, у  этих  стихов всегда находились благодарные слушатели и даже читатели, — люди, видимо, не очень хорошо понимавшие поэзию. В основном то были, конечно, её родственники, друзья, любовники и знакомые любовников. На её творческих вечерах, проходивших обычно в городской библиотеке, непременно случались  аншлаги. А фанаты называли её «наша Жанетта». На самом деле была она Анной и даже Нюрой,  —  во всяком случае, так звала её покойная мать, но с именем Нюра, невозможно, конечно, называться поэтессой, потому и пришлось ей придумывать себе новое, звучное имя.

В маленьком приморском городке, где она жила, все хорошо знали друг друга, и Жанетта была в своём роде местной достопримечательностью. Правда, злые языки называли её в богемных кулуарах «городской сумасшедшей» или ласково — «нашей дурочкой», но на то они и злые языки, чтобы транслировать в мир злобу своих недалёких хозяев. Поклонники же с энтузиазмом встречали каждую новую книжку любимой поэтессы и с удовольствием приходили на её презентации, тем более что после бурного, с декадентскими завываниями чтения стихов следовало обычно не менее бурное возлияние под весьма неплохую закуску. Посему, когда Жанетта устраивала очередной вечер своей поэзии, местные злопыхатели засовывали свои ядовитые языки известно куда и с умным видом слушали её, закатывая глаза от якобы  удовольствия и время от времени поглядывая вожделенно в угол библиотечного зала, где всех истинных ценителей поэзии ожидали выпивка и закуска.

Ежегодно в конце августа Жанетта ездила на модный морской курорт, по счастью расположенный рядом с её городком. Курорт этот, находившийся в ведении Литфонда, славился своим поэтическим фестивалем, который тогда, в середине восьмидесятых, был чуть ли не единственным на всей территории бывшей империи. Она приезжала и поселялась в одном из писательских домиков, разбросанных по тенистому парку в непосредственной близости от моря.

Достать путёвку на фестиваль не составляло для Жанетты большого труда, ибо в местном отделении Союза писателей был у неё тайный друг и воздыхатель, горячий поклонник её щедрого поэтического сердца, а лучше сказать — пышного прозаического тела.

И вот в очередной август, уже на закате брежневской эпохи, приехала Жанетта снова в писательский посёлок, чтобы украсить собой серые будни временно холостых тружеников пера, и познакомилась в приморском ресторане с известным столичным поэтом, ловеласом и светским хлыщом, умело строгавшим верноподданические вирши о сталеварах, хлеборобах и миролюбивой политике родной партии. Обласканному властью пожилому лауреату было лестно внимание свежей тридцатилетней женщины; к тому же супруга его, оставленная в столице, за тридевять земель от волшебного курорта, давно уже не оказывала ему никаких знаков внимания, как,  впрочем, и он ей.

Жанетта призывно улыбнулась ему, когда он галантно испросил разрешения сесть за её столик, и умело поддержала светскую беседу. Вечером они вышли на набережную, прогулялись до местного Дома культуры, где с сосредоточенным вниманием прослушали фестивальное приветствие секретаря городской парторганизации и выступления приглашённых поэтов, а потом вышли на морской берег, уже укутанный густой южной ночью и остро пахнущий подгнившими водорослями.

Он шёл рядом с ней, мистически ощущая жар её разгорячённого тела, и его стариковская плоть воспламенялась от давно забытого желания.

Она попросила его почитать стихи, и он с удовольствием прочёл пару своих юношеских творений, ещё не отягощённых любовью к партии, может быть, несколько наивных, но очень искренних. Жанетта была в восторге. Её поэтический ответ был бурным и недвусмысленно намекал на пока что скрытый в ней незаурядный женский темперамент. Пожилой лауреат морщился, слушая её стихи… впрочем, это не уменьшало его чувственного влечения, и, едва она замолчала, принялся горячо превозносить её талант.

Потом они снова забрели в ресторан и в компании с местным молодым вином засиделись до закрытия заведения, до той самой поры, когда метрдотель уже начал искоса неодобрительно поглядывать на них.

Утром Жанетта проснулась в постели лауреата и с недоумением взглянула на лежащего рядом рыхлого белокожего старика. Он спал, приоткрыв рот, его жирные веснушчатые плечи, покрытые мягкими седыми волосками, выглядывали из-под одеяла… Всем своим обликом напоминал он  развалившегося на океанском берегу студенистого тюленя. На мгновение ей стало нестерпимо жалко его, и она ощутила что-то вроде материнского чувства, раньше вовсе незнакомого ей, потому что замужем она никогда не была и детей ей пока не посчастливилось иметь… Она вглядывалась в него, смотрела, как вздрагивают его тяжёлые веки, как слегка шевелятся бледные губы, и вдруг до неё дошло: не его ей жалко, а себя,  конечно же, себя… и только себя…

Он проснулся, глянул на неё мутными глазами, проморгался и сиплым голосом спросил: «А как ты смотришь на то, чтобы издать твой сборник в Москве?»…

 


Шоколад

  

Мама долго не хотела рожать. И связано это было вовсе не с какими-то медицинскими ограничениями, как могло бы показаться человеку, не знающему эпохи, а с тем, что всего-то три года прошло с памятного марта 53-го, с того единственного года в истории страны, когда Международный женский день не праздновался вообще, да и не мог праздноваться — по причине глубокого общенационального траура.

Когда арестовали в 38-м маминых родителей, ей было едва шесть лет, и вся дальнейшая жизнь её прошла под знаком этого события. И в школе, и потом, в педагогическом училище, она была дочерью врагов народа, одной из тех самых щепок, которые повсеместно летели благодаря неким лесорубам, с энтузиазмом рубившим человеческий лес. И только в 56-м, когда случился ошеломительный ХХ съезд, даже таким молодым ещё людям, как мама, стало ясно — теперь бояться уже нечего. И она сказала об этом папе. И папа с энтузиазмом принялся за дело. Страх как-то очень легко покинул моих родителей, даже несмотря на то, что материалы съезда были секретными, а доклад Хрущёва   читался только на закрытых партийных собраниях. Слухами земля полнится, потому-то в следующем году и произошёл невиданный всплеск рождаемости по всему Советскому Союзу. Вот я и появился в 57-м — вместе с сотнями тысяч таких же счастливых младенцев, родители которых уже твёрдо уверились в том, что опасения за семью больше не должны мешать их молодым жизням.

Но потом выяснилось, что исторические катаклизмы вовсе не влияют на состояние любви в одной, отдельно взятой советской семье. Когда мне не было ещё и семи лет, родители развелись. Я очень переживал, что папы теперь нет рядом, а ещё больше переживал оттого, что не было рядом бабушки, папиной мамы.

Бабушка любила меня пуще жизни и баловала бесконечно, — это была какая-то сумасшедшая любовь, которой и сравнения сыскать нельзя. Она кормила меня сладкими пирожками и первой, едва появлявшейся на рынке клубникой, за столом всегда отдавала мне лучшие куски и тискала меня бесконечно, не зная, как ещё выразить свою сумасшедшую любовь.  Я тоже обожал бабушку; каждый раз, уткнувшись в её мягкий живот, я с удовольствием вдыхал сладкие запахи корицы, кардамона и яблочного повидла, которыми пахли её натруженные руки…

Но с уходом папы бабушка исчезла из моей жизни — мама не хотела, чтобы папина семья тревожила моё воображение.

Только бабушка была не из тех, кто даром теряет свою любовь. Когда я пошёл в первый класс, она стала приезжать к моей школе и поджидать звонка на большую перемену. Я выбегал во двор и сразу попадал в её объятия. Она всегда приносила мне что-нибудь вкусненькое. Однажды принесла прекрасного шоколадного зайца в целлофане и просила съесть его до окончания уроков, чтобы, не дай бог, моя мама не узнала о её визите. Я положил зайца в карман, намереваясь полакомиться им на следующей перемене, но спустя час шоколад растаял и превратился в бесформенную массу. Я снова вышел во двор, но уже не бегал и не прыгал — мне нужно было побыстрее съесть зайца. Развернув целлофан, я откусил шоколадный кусок… и тут слёзы брызнули из моих глаз! Я вдруг до острой боли ощутил своё сиротство; вкус сладкого шоколада смешался со вкусом моих горьких слёз, и мне стало так страшно, как не было потом ни разу во всю мою долгую-предолгую жизнь. Я не знал, как съесть поскорее этот чёртов шоколад, как отмыть после него руки и испачканный карман, — ведь если мама узнает, что ко мне приходила бабушка… Я плакал в совершенном отчаянии, но ещё горше плакал я спустя двадцать с небольшим лет, когда стоял над свежей бабушкиной могилой, не зная, как отмолить этого зайца, как выпросить прощение у жестокосердной судьбы и как, в конце концов, теперь сказать бабушке какие-то важные, может быть, самые важные в моей жизни слова…