Алексей Порвин

Двойная буква

***

Двоится буква, но двойник –
увязший газ, излёт грачиный
в гашёном небе октября,
ненужном въяве.

Какой бы ни – он не навек.
Взойду с низины разговора,
не сникнув, разобрав подъём
в себе по слову.

Там встретит то же, что внизу:
и лад, отточенный ночами,
и гладкий звуками наклон,
ведущий кверху;

с вершины не видна зима
отломленным от страха стаям;
оставьте людям этот дух,
возьмите букву.



***

Для паузы, отмоленной от нас,
двухструнный мир, смолкай:
в начале гóлоса, и впредь – нигде
ты не звучи.

Для музыки нужна ещё струна,
по ней идут слова:
ни вверх, ни в сторону – нельзя шагнуть,
иначе – тишь.

Иначе – пауза одержит верх
молчащей белизной
над пением, что ждёт, когда вступить,
прийти навек.

Не сможем быть молчанием, пока
нас держит чей-то слух,
пока нечисты музыкой, и нас
не отмолить.



***

К заречью чего пожелать?
Опять норовит
по линии пульса срастись
разломленный хлеб,

и хочет вернуться в лозу
изнанка моя.
Где плоть заменили на вспять,
а душу - на жду,

там снова в ненужный отъезд
мой жест обращен,
и сверток в бечевку молчит,
уже не дыша.

В него запакованный хлеб
я вызволю из
бумаги, доехав до мест
неверных замен,

и птицам, пожалуй, скормлю,
слегка раскрошив.
И ныне, средь сборов и дрязг,
рот занят собой.



* * *

Встав на колени перед водой,

ощути подводную ломоту —

льнёт, словно рыба, страх позабыв,

к суставам рук.



Где-то в груди кольнёт плавником:

он острей от вдоха, ведь воздух здесь —

камень, которым можно точить

любую тень.



Бьётся, надеясь путы порвать —

но крепка сосудистой сетью жизнь:

видно, навечно ты угодил

в садок себя.



Всяким добром богата река,

но тебе едва ли в неё смотреть —

застит глаза серебряный блеск,

текущий прочь.



***

Из тьмой струящихся ветвей

выуживая вёрткий просвет,

иди по берегу, меняй

себя на блеск.



Деревья, видишь, не спешат

от видимой воды остеречь:

для них она – добро, но ты

её не знай.



Молчит лесная глубина;

ожившая листва подтвердит –

сквозь толщу вод проходит свет

с большим трудом.



Что будет поймано, зовёт

пришедшего, на отмель идя –

не денется от рук твоих,

не уплывёт.



***

Сияющий час изъят окном,
ложится отсветом на лицо;
всхолмлённый волнами ровный гул,
держась за слух, идёт.

Где время не от земли отлечь
стремилось, а от морской воды,
там ждут ответа – когда взойдёт
на небо ровный гул.

Но есть и у слуха свой предел –
он до небес не продлится, и
хватаясь брызгами за ничто,
гул падает в окно.

А в комнате где-то спит болезнь,
но в час сияния тёплых волн
и человеку не нужен день –
лишь от земли отлечь.



***

Полк покидает наши места,
медлит у выхода под обстрел;
все, как один, глядят на неё –
падалицы полный подол.

Девочка в тёплой дорожной пыли,
и до тебя дотянулся сад
оторопевшим, твёрдым плодом,
стукнувшимся в сырость земли.

Завтра твой сад дотянется до
этих солдат, он врастёт в тебя,
схватит корнями землю в груди,
чтобы навсегда удержать.

Лишь с высоты, которой здесь нет,
можно сказать, посмотрев на всё:
как же разросся, как покрупнел
от жары сгорающий сад.



***

На всякий страх есть сосны у реки,
полёт шмеля, исполненный лучами –
всё прочее возьми и отсеки
от сказанного нами.

Пусть голос лишь себя, себя возьмёт
из множества молчаний о пропетом –
над бездной, в нужной музыке без нот
себя сыграет светом.

Держась за звук, протянутый до нас,
не устрашись, о музыка в июле,
ни скрипа сосен, ни обрыва фраз
в шмелином чистом гуле.

Побудут нами берег и река,
пока  полёт продлится ниоткуда,
пока полоска тёмная легка
летящему отсюда.