Екатерина Полянская

В закоморочке сердца

 ***

 Под конец ленинградской зимы ты выходишь во двор,

 И, мучительно щурясь, как если бы выпал из ночи,

 Понимаешь, что жив, незатейливо жив до сих пор.

 То ли  в списках забыт, то ли просто – на время отсрочен.

 

 Сунув руки в карманы, по серому насту идешь  –

 Обострившийся слух выделяет из общего хора

 Ломкий хруст ледяной, шорох мусора, птичий галдёж,

 Еле слышный обрывок старушечьего разговора:

 

 «…мужикам хорошо: поживут, поживут и – помрут.

 Ни забот, ни хлопот… Ты ж – измаешься  в старости длинной,

 Всё терпи и терпи...» – и сырой городской неуют

 На осевшем снегу размывает сутулые спины.

 

 Бормоча, что весь мир, как квартира, – то тесен, то пуст,

 Подворотней бредёшь за кирпичные стены колодца,

 И навстречу тебе влажно дышит очнувшийся куст,

 Воробьи гомонят, и высокое небо смеётся.

 

 ***

 По чьему приговору умирают миры?

 За дощатым забором золотые шары

 Нагибаются, мокнут, и в пустой палисад

 Непромытые окна равнодушно глядят.

 

 Тёмно-серые брёвна, желтоватый песок,

 Дождь, секущий неровно, как-то наискосок,

 Мелких трещин сплетенье, сизый мох на стволе,

 И моё отраженье в неразбитом стекле.

 

 Это память чужая неизвестно о чём

 Круг за кругом сужает и встаёт за плечом,

 Это жёлтым и серым прорывается в кровь

 Слишком горькая вера в слишком злую любовь.

 

 Слишком ранняя осень, слишком пёстрые сны,

 Тени меркнущих сосен невесомо длинны,

 И прицеплен небрежно к отвороту пальто

 Жёлтый шарик надежды непонятно на что.

 

 ***

 Буркнула сыну: «Под Котовского бы тебя

 Надо подстричь!» – «А кто это? Кто таковский?» –

 Мальчик спросил, удивлённо вихры теребя…

 Надо же! Он не знает, кем был Котовский!

 

 Парень читает книжки, смотрит кино,

 Учится, вроде бы, и – без особой лени,

 Знает про Фрунзе и про батьку Махно,

 Знает, что были Сталин, Троцкий и Ленин.

 

 Всяческих знаний – полная голова,

 По математике почти в отличники вышел,

 В умные фразы увязывает слова,

 А о Котовском, оказывается, и не слышал.

 

 Вот и «sic transit»… Кабы погиб на войне

 Славный комбриг, или – пал жертвой репрессий,

 Мог бы в школьный учебник войти вполне,

 Упоминаться хотя бы порою в прессе.

 

 Всё могло быть иначе, и даже – не чуть,

 Если б жизнь озарилась иным финалом…

 В мирное время, увы, завершил его путь

 Выстрел – привет от одесского криминала.

  Были, конечно, митинги и венки,

 Толпы людей, тучи словесной пыли

 (сам бы покойный ещё раз помер с тоски),

 Были стихи – их тоже потом забыли.

 

 Всё-таки, жаль: романтик, полубандит,

 – Господи, как любила его удача! –

 Посвист пуль да перестук копыт,

 Храбрость, напор, кураж. И – никак иначе!

 

 Долг отдавая именно куражу, –

 В нас для него почти не осталось места,

 Я о Котовском мальчику расскажу,

 Просто чтобы закваски добавить в тесто.

 

 ***

 Вот уже третий год

 в переходе метро

 стоит это чудо:

 Пальтишко потёртое,

 согнутая спина,

 на одутловатом лице

 выражение

 туповатой покорности,

 а в давно немытых руках

 тетрадный листок:

 «Помогите.

 Умерла мама».

 Пробегая мимо неё,

 бросаю монетку,

 морщусь:

 – ну что ж она так,

 хоть бы табличку сменила.

 Потом

 в вагоне грохочущем,

 проталкивающемся в тоннеле

 как бы небытия,

 стою,

 стиснутая телами

 такими живыми и смертными,

 смотрю в черноту окна.

 И оттуда,

 из космической проруби,

 всплывает забытое слово –

 Мама.

 


 Прогулка в Ручьях.

 

 Горький дым, да собачий лай…

 Побыстрее коня седлай,

 И сквозь жалобный стон ворот

 Выводи, садись, и – вперёд.

 

 Мимо свалок и пустырей,

 Издыхающих фонарей,

 Прогоняя от сердца страх –

 На рысях, дружок, на рысях.

 

 Под копытами хрустнет лёд,

 Тёмный куст по щеке хлестнёт.

 Направляясь вперёд и ввысь,

 Ты пониже к луке пригнись.

 

 Мимо стынущих развалюх,

 Гаражей, канав, сараюх,

 К тем местам, где нет ни души,

 Поспеши, дружок, поспеши.

 

 Сквозь крутящийся снежный прах,

 Повод стискивая в кулаках,

 Откликаясь на зов полей,

 Ни о чём, дружок, не жалей.

 

 Ничего у нас больше нет –

 Только звёздный колючий свет.

 И дорога. И мы на ней –

 Просто тени среди теней.

 


 Елагин остров

 

 На ботиночках шнуровка

 Высока, остры коньки.

 День – что яркая обновка,

 И румяная торговка

 Прославляет пирожки.

 

 Вензелей переплетенье,

 Жаркий пот, скользящий бег…

 И – дворцовые ступени,

 Львов чугунное терпенье,

 В чёрных гривах – белый снег.

 

 Всё расплывчатей и шире

 Круг от прожитого дня.

 На часах всё ниже гири,

 Может быть, и правда – в мире

 Нет и не было меня?

 

 Только лёд прозрачно-ломкий,

 Только взмахи детских рук,

 Ивы у прибрежной кромки,

 Звон коньков, да сердца громкий,

 Заполошно-частый стук.

 

 ***

 Он сорвался с цепи и пробегал всю ночь, а к утру

 В неприкаянном ужасе, странно-глухом и невнятном

 Заскулил, заметался, но вспомнил свою конуру,

 И с поджатым хвостом потрусил виновато обратно.

 

 Кто придумал красивую фразу: «Свобода иль смерть!»?

 Кто сказал вообще, что есть выбор подобного рода?

 Расшибая хмельную башку о небесную твердь,

 Неразлучно со смертью гуляет земная свобода.

 

 Бесприютен желанный простор. И чем больше луна,

 Тем теснее внутри – в средостении тёплом и тёмном,

 В закоморочке  сердца…  Но так беззащитна спина

 У того, кто бредёт одиночеством этим огромным.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

К списку номеров журнала «АРТИКЛЬ» | К содержанию номера