Андрей Фролов

Генерал Смерш. Продолжение

Начало в №3 (7) 2018

 

Осенью 1952-го года на расширенном заседании руководства третьего Главного управления МГБ был заслушан мой отчёт о результатах работы по укреплению контрразведки войск Дальнего Востока. Отчёт получил оценку значительно выше удовлетворительной.

После этого я был принят зам. министра по кадрам Епишевым и затем министром Игнатьевым. Мне потом было сказано, что министр принял меня в связи с тем, что я был рекомендован на должность заместителя начальника 4-го Главного Управления МГБ СССР. Министр был не против моей кандидатуры, но усомнился, что в ЦК меня утвердят в этой должности, потому что жена моя еврейка. Игнатьев прекрасно знал Маню, она была его секретарём в Уфе. Он был о ней высокого мнения, но чем он мог мне помочь он не имел никакого веса. Меня всё это очень заедало.

Тогда же, будучи в командировке в Москве,  в гостях у наших приятелей Саши и Тани Блиновых, я встретил Пашу Судоплатова, там же был и ещё один наш сотрудник – Серёжа Алексеев. Пили коньячок, слушали Петра Лещенко. Судоплатов сидел какой-то грустный.

Подвыпив, Алексеев  намекнул мне, что это Паша организовал случайное выпадение Яна Масарика из окна в 1948-м году, в чём, впрочем, я и раньше нисколько не сомневался. Ведь мы тогда уже подмяли под себя все страны Восточной Европы, один Масарик в Чехословакии ерепенился и пытался играть свою игру. Гибель его выглядела вполне закономерной...

Мысли мои однако вертелись в основном вокруг Мани. Я знал, что еврейские жены Калинина, Поскрёбышева и Молотова в лагерях. Меня поражала неспособность трёх этих, якобы волевых коммунистов, отстоять близких людей. А вдруг и мою жену арестуют, а меня не тронут?..

 

13 января 1953-го года лежим ещё утром с Маней в постели, слушаем радио и, вдруг – сообщение ТАСС об обнаружении и аресте страшной банды врачей-вредителей, орудовавших в Кремле. Меня это просто потрясло:

– Липа! – кричу. – Враньё! Всё сфальсифицировали!

– Андрей, ты что, как ты смеешь такое говорить!? Прекрати!

– Да, липа, я тебе говорю!

Вот что такое слепая вера! С другой стороны, я ведь с Маней ничем не делился и она, как большинство советских людей, слепо верила Сталину и партии. Да и я разве не верил в виновность Тухачевского и Якира? И всё-таки какая наивность... Сама еврейка, а не понимает, что это же против неё и всей нашей семьи кашу заварили. А что тогда с других взять?

Конечно, мы с ней тут же помирились, я дал ей слово нигде больше такого вслух не говорить, и она ушла на работу более-менее успокоенной. А я ещё больше утвердился в необходимости бороться со всякой верой, которая держит людей в темноте и позволяет манипулировать ими. Ведь если ты во что-то поверил, значит уже обманут. Только размышлять, анализировать, встречать с недоверием любое утверждение, проверять практикой, сопоставлять с аналогичными случаями, всё подвергая сомнению. Так нас учили Шацкий и Стэн ещё в двадцатые, пока их не поставили к стенке. Сталин из Ленина специально икону лепил, чтобы нам глаза ей замазать, и вот до чего докатился. Но хрен с ним, будем как-то стараться выжить, не впервой уж, раньше удавалось и теперь как-нибудь – по натуре я всегда был оптимистом.

5 марта вся страна погрузилась в глубокий трауре – умер Иосиф Виссарионович Сталин.

Сразу после его смерти Берия, назначенный главой министерства внутренних дел, начал наводить в органах порядок и, первое, что сделал – запретил пытки и всякие меры физического воздействия на заключённых. Это был огромный прогресс. А в начале апреля в «Правде» появилась статья, разоблачающая дело врачей как фальсификацию органов и лично карьериста Рюмина. Исчезли слухи о готовящейся депортации евреев и открытая антисемитская пропаганда – было очевидно, что корабль меняет курс.

Мне это было глубоко симпатично.

Гоглидзе стал членом коллегии министерства и начальником 3-го управления (контрразведка в Советской армии и ВМФ). Он пригласил меня своим заместителем. Берия планировал перед утверждением со мной побеседовать, но был слишком загружен делами. Только посмотрел на мою фотографию в личном деле и сказал Гоглидзе: «Красивый парень – пусть работает» и подписал приказ о моём назначении. 

Да, перспективы открывались отличные, у Берии, похоже, полно идей по перестройке работы органов, да и вообще жизни в стране в сторону меньшей кровожадности и людоедства. Хотя, конечно, и за ним наблюдалось сведение счётов и много чего еще. Но за запрещение пыток и прекращение позорного антисемитского «дела врачей» ему многое можно было простить.

Итак, я стал заместителем Гоглидзе. Одно мне в нем не нравилось – придёшь к нему домой, а там стены в картинах, мебель шикарная, ковры, статуэтки. А я-то ведь знал, что это всё – имущество репрессированных. Проводились в нашей организации такие позорные аукционы. Я туда ни ногой, да как можно...

Я вообще презирал всю эту тягу к вещам, к деньгам. А тут ещё имущество репрессированных. Меня это коробило. Никогда и гвоздя не присвоил, мебель только казённая, картины только друзей-художников или недорогие репродукции из магазина. Машину и ту отдал государству. И супруга, к счастью, такая же – никогда ничего не просит. Раз приглашают её генеральские жёны в Хабаровске барахлишко трофейное из Германии делить, шубы там, ковры, посуду. Пришла она, посмотрела: «А это описано?» – спрашивает. – «Да нет, потом опишут, бери не робей», – вот что ей ответили. Она мне звонит, я приехал, заставил всё описать как положено, и по сути запретил растаскивать.  Понятно, на меня генеральские жены со злобой смотрели...

В конце апреля я получил указание арестовать Василия Сталина.

Сам не поехал – не хотел с ним встречаться, смотреть ему в глаза. Послал Серёжу Косинцева. Тот арестовал  его прямо в ресторане. Василий был уже порядком выпивши и орал, что его отца отравили, а теперь хотят и его. Тут же ему предъявили обвинение по статье 58.10 часть 2 – антисоветская пропаганда и агитация и вскоре впаяли  восемь лет тюрьмы. На том и успокоились.

Ирония судьбы – сына посадили по статье, изобретённой отцом против критики в свой адрес. Отец вырыл яму сыну. А мне было интересно, врал он или нет, по поводу отравления отца, и насколько эти его обвинения были обоснованы.

Берию я встречал только в коридорах Лубянки, он был весел, оживлён, на ходу кивал знакомым. А 17-го июня, оставшись за начальника Третьего управления МГБ, я был у него на совещании. Берия сидел в торце большого стола, а мы, человек двадцать по сторонам.

Он сходу наскочил на разведку: «Это чтё нащи резиденты в США делают, я спрашиваю, чтё они там делают?»

Судоплатов с Фитиным ответили красноречивым молчанием.

– А я вам скажю, что они там делают – они сидят в библиотеках, выписывают из макулатуры и шлют нам всякую общеизвестную ерунду, выдавая её за ценную агентурную информацию. Так чтё, мы им за это деньги платим? Что они мне пишют? Какая месяц назад была погода в Нью-Йорке, вот что они мне пишют! Я хочу знать, о чём президент Америки не только говорит со своими доверенными лицами в Белом доме, но и чтё он думает, вот что я хочу знать! 

Судоплатов с Фитиным сидели, опустив головы, и записывали то, что говорил им Берия. Не только они, но и почти все присутствующие делали вид, что стараются записать  каждое слово всесильного министра. Один я сидел с равнодушным видом и даже ручку не вытащил из кармана – терпеть не мог придуриваться. Моим отделом Берия не заинтересовался, и я так и остался одиноким зрителем. А Берия не унимался:

– Это чтё у нас делается в ГДР, кто-нибудь может что-нибудь толком сказать? – воцарилась гробовая тишина, как в классе, когда учитель задаёт какой-либо сложный вопрос и все избегают попасться на глаза. Обведя поочерёдно всех взглядом, Берия продолжил:

– Вот Сталин, что натворил, какую-то ГДР придумал нам на голову, социализм ему надо было в Германии строить. Он заварил, а мы расхлёбывай! Зачем немцам социализм? Зачем, я спрашиваю?

Все как в рот воды набрали. Меня покоробила такая откровенная критика умершего Сталина, но, понятно, смолчал. Вообще, мне как-то не понравились самоуверенная манера и речь Берии. Заметив мой взгляд, он посмотрел на меня и спросил:

– Чтё, неужели все согласны со мной? Неужели никто не хочет со мной спорить? Почему никто со мной не спорит? Сидите и только головами киваете. А потом будете говорить – это всё Берия, Берия.  Спорьте со мной, спорьте!

Но никто и не пикнул, и Лаврентий Павлович только рукой махнул.

 

            За пару часов до этого совещания у Берия ко мне зашёл Гоглидзе:

– Еду, Андрей Петрович, в командировку в ГДР подавлять восстание, вы остаётесь за меня.

Повернулся и вышел из кабинета.

Было видно что он  не в своей тарелке, что-то его гнетёт. Ещё более странно, что он, всегда очень интеллигентный и воспитанный, даже не попрощался, хотя мы были в очень хороших, уважительных, можно даже сказать, приятельских отношениях. Пока я удивлялся, он вернулся, вид его был очень грустным, в глазах неуверенность и тревога.

– Андрей Петрович, я очень извиняюсь, забыл с вами попрощаться, – и крепко пожал мне руку, посмотрел печально и вышел. Больше я его не видел.

 

26 июня, когда мы с Маней на нашей даче в Рублёвке ещё досматривали утренние сны, я, вдруг услышал урчание танков. Сначала я подумал, что мне просто снится война, но потом понял, что звук реален. Я вскочил и подбежал к окну. В направлении к центру города, в свете утренних лучей солнца, двигалась колонна сочно-зелёных тридцатьчетвёрок. Я тут же разбудил Маню: «Это что-то нехорошее...» и бросился к телефону. Я позвонил к себе в Третье управление. Трубку взял один из молодых сотрудников. Я его попросил разобраться, в чём дело, почему войска идут на Москву. Он долго куда-то ходил, но так ничего и не узнал. Я его выругал за неспособность разобраться в обстановке и позвонил военным.

            – Штеменко слушает, – ответили в трубке.

Хорошо, что попал на него – с заместителем начальника Генштаба мы были  достаточно близко знакомы.

Я представился.

– Сергей Матвеевич, сообщаю: по дороге  по направлению к центру движется колонна танков.

– Вы не беспокойтесь, товарищ Фролов, мы всё знаем, всё в порядке, спокойно отдыхайте, скоро появится официальное  сообщение...

            А через пару часов по радио сообщили об аресте Берии.

 

Обстановка сразу изменилась. На Лубянке провели собрание, на котором  мы единодушно осудили преступника и шпиона Лаврентия Берию. Рядом со мной сидел муж знаменитой балерины Лепешинской Леонид Райхман. Пару лет назад был арестован по «делу Абакумова», после смерти Сталина был освобождён из-под стражи и реабилитирован. Никто тогда не знал, что его ждет новый арест и немалый лагерный срок. Райхман незаметно давил мне коленку – типа слушай, как сейчас на нас всякую чушь понесут. Так и произошло. Выступил очень неуважаемый мною бывший заместитель Берии Серов  с обвинениями в наш адрес: «Вы у Берия в кармане сидели!». Я хотел крикнуть ему: «А вы, партийные, в каком месте у Сталина сидели?», но сдержался.

Потом в перерыве всё-таки не выдержал и сказал это вслух в разговоре с Судоплатовым и Райхманом. К сожалению, это услышал проходивший рядом кадровик Малыгин, с которым у меня отношения были не очень. Мы, профессиональные чекисты, плохо относились к присылаемым к нам партийным работникам, а Малыгин был из таких. Он и на фронте-то не был, а нос задирал куда там. Теперь он командовал у нас кадрами..

– Как вы сказали? – уставился Ардальон Николаевич на меня.

– Как надо, так и сказал, – отрезал я, прямо глядя ему в глаза.

– Для меня партия это всё. Я вам этих слов  не забуду, – сказал он, повернулся и пошёл по коридору.

В общем, у меня как выдвиженца Берии дела были швах, тем более, что арестовали моего непосредственного начальника – Гоглидзе. Его тут же обвинили в шпионаже и всех бериевских грехах. На меня завели партийное дело, поставили в вину, что я был с Гоглидзе в приятельских отношениях, а Маня брала почитать у его жены книгу «Югославская трагедия». Это уже было серьёзно.

В июле меня отстранили от дел до окончания следствия. Целыми днями я сидел дома с детьми или гулял с ними в парке, но мысли мои были только о том, как выскочить из этого дела, как уцелеть.

Однажды, когда мы шли с Юрой по центру, около нас притормозила машина и из неё вышел маршал Малиновский, командующий войсками Дальневосточного военного округа.

– Здравствуйте, Андрей Петрович, как дела, как семья? – и он пожал мне руку.

– Дела – как сажа бела, сами знаете, Родион Яковлевич...

– Знайте, я всегда на вашей стороне, и если будут проблемы, обращайтесь прямо ко мне, не стесняйтесь, я постараюсь помочь.

– Папа, ты к нему обратишься? – спросил меня с надеждой Юра.

– Нет, сынок, чем он может мне помочь? Только себе шею сломает. Как в жизни получается – я ведь Малиновскому дело шил, за каждым его шагом следил, и он прекрасно об этом знал, а готов помочь с риском для своей репутации. Вот что значат личные симпатии и антипатии – никогда не предскажешь, что у кого на душе,   – и мы с сыном пошли себе дальше.

Настроение было скверное. Это был уже новый капкан. Очень большой и крепкий. К тому же Маня была беременна нашим последышем Андрюшкой, как решили мы его назвать. Да, четверо детей в такое время. Что с ними со всеми будет? Спал я очень плохо, что для мне совершенно несвойственно.

А тут зашёл Косинцев и рассказал об аресте Паши Судоплатова по обвинению в государственной измене. То есть натягивают ему вышку. Я обомлел. С какой стати? Зачем это Хрущёву? Что он мог иметь против Пашки? Паша ведь напрямую с массовыми  репрессиями не был связан. Почему его надо так срочно убирать? Ну – Гоглидзе, понятно, лицо, приближённое к Берии, но Паша? Он ведь не был приближённым Берии, ни его выдвиженцем, Берия его не привозил в Москву, он с ним не пил, так как Паша вообще не переносил алкоголь. И вдруг  его обвиняют в попытке сговориться с Гитлером – полная чушь. Тут что-то другое – Паша чем-то очень неудобен Хрущёву, что-то знает такое, чего знать бы не должен. Короче, Паша влип, и как бы мне за ним не последовать...

Шубняков тоже был под следствием – его обвинили в убийстве актёра Михоэлса. До этого Федя, как и Райхман, был арестован по «делу Абакумова», посидел в тюрьме, был освобожден и реабилитирован. И вот новая напасть. Федю вызвали прямо в ЦК, и Маленков кричал на него, как это он смел убить невинного человека. На что Шубняков ответил, что выполнял указание товарища Сталина. Маленков вновь закричал на него: «Какое ещё указание, а где письменная копия?» Шубняков был не из тех, кто в карман за словом лезет:

– По ликвидациям Сталин  передавал нам  устные указания через наших руководителей, и вопросов о письменных копиях никто никогда не задавал.

– Так это что, если бы Сталин приказал вам меня убить, вы  бы и меня убили?

– Убил бы!

– Вон отсюда! Я тебя научу, как разговаривать с руководством ЦК!

– Я, Андрей, вышел и пошёл домой прощаться с женой и детишками, – рассказывал Шубняков.

К счастью для него, гроза прошла стороной, он остался на свободе и вскоре даже стал нашим разведчиком в Австрии.

 

Я всё-таки решился сгонять к Эмме Судоплатовой. Она, понятно, была очень грустна, подавлена, но обрадовалась: «Что ж ты Маню не привёз, я так по ней соскучилась!» Я что-то замекал в ответ, но Эмма и сама всё прекрасно поняла – всё-таки профессиональная разведчица с уникальным опытом работы не где-нибудь, а в гестапо, куда, она еврейка, была внедрена и сработала так, что никто не смог её вывести на чистую воду. Эмма не могла понять, почему так навалились на Пашу – никаких личных счётов у Хрущёва и других больших людей к нему не было, и быть не могло, никакого компромата на них у Судоплатова тоже не хранилось, это было не по его ведомству, но почему-то они хотят его уничтожить, причём бесповоротно. Разведчица Зоя Воскресенская везде пытается пробиться в его защиту, но никто и слушать не хочет, и, скорее всего, ей это самой станет боком.

Я понимал, что за квартирой Судоплатовых наверняка следили, а, может,  и прослушку воткнули. Разговор как-то скомкался, и я вскоре ушёл, чмокнув Эмму в щёку. А что я мог ещё для нее и Паши сделать, когда сам висел на волоске?

 

В августе я был сослан зам. начальника контрразведки в Оренбургский военный округ. Это была  опала, подполковничья должность в глухой провинции. Прощай, Москва! Слава богу, не посадили...

В Оренбурге я отслужил два года, на службе приятного было мало, в военном городке, где мы жили, все прекрасно знали мою историю, что меня выгнали из Москвы как соратника Берии, а большинство тогда искренне верило, что Берия вредитель и шпион, что именно он самый страшный человек в истории страны, проливший море невинной крови. А тут ещё и Абакумова расстреляли как политического авантюриста. А я ведь у него даже одно время в замах ходил.

Яшке Броверману заодно аж двадцать пять лет влепили. За что? Он в допросах никогда не участвовал, он только информацию, которая стекалась к нему со всей страны, анализировал, корректировал, сжимал до 3-х страничек и направлял Сталину – вот и всё, чем человек занимался. Мухи за свою жизнь не убил, так и на него репутацию палача навесили. Это Яшка-то палач? Он в жизни и в морду никому ни разу не дал, а арестованных и в глаза не видел, никогда в следствии участия не принимал и ничью судьбу не ломал. Но чем нелепее обвинения, тем скорее им верят. Изверги, убийцы, палачи, шпионы и диверсанты… У нас, уж если покатили бочку, так гром на всю улицу и пыль до небес. То верный ленинец и борец за интересы трудящихся Лаврентий Павлович, то гнусный убийца, шпион, диверсант и растлитель малолетних, двурушник и лакей мирового империализма Берия. По другому не бывает.

А тут ещё сынок Юра чёрной краски добавил. Большой уже мальчик, почти 15 лет, так нет, учудил. Приятель его из нашего же городка, сын полковника, Игорь Сугробов, спровоцировал. Вырезал Игорь от скуки и романтики печать из резины, а на ней череп и кости с надписью: «Мальчики, вступайте в Чёрный Легион». Вот и показал этот Игорь моему Юрке эту печать, а того и уговаривать не надо, лишь бы схохмить при первом удобном случае. Взял он у этого Игоря печать, и, как только остался дежурным по классу, всем ребятам наштамповал в тетради. Ну и скандал на следующий день.

Вызывает меня начальник:

– Неприятность, Андрей Петрович, ваш сын призывает одноклассников вступать в Чёрный Легион.

– Какой Чёрный Легион?! 

– Вот и выясняем, в какой. Вы ничего не знаете?

Начальник вкратце поведал.

– Вот хулиган! Я ему покажу Чёрный Легион! Я с ним разберусь!

Но начальник подозрительно покосился:

– Там уже разбираются, Андрей Петрович, идёт следствие. Если вам нечего по этому поводу мне объяснить, идите работайте.

К вечеру всё-таки узнал у наших, что Юрку допросили, его многократно спрашивали, чем конкретно занимается этот Чёрный Легион, а он сказал, что ничем, нет такой организации, что это так, глупость.

В общем,  Москву решили в известность об этом не ставить. Но чёсу я ему дал – фингал под глазом поставил и с утюгом гонялся, чтобы на всю жизнь знал, как шутить. Нет, шутить надо, я сам это любил, но и о политической составляющей забывать нельзя, живо ведь дело пришьют, не на Луне живём. Потом, конечно, со смехом вспоминали, особенно, когда меня из органов выгнали, а Юрка мой стал доктором наук и заслуженным изобретателем СССР. Но тогда я капитально его повоспитывал, да и бегать он быстрее стал после этого. 

Игорь тот, хотя тоже на другой день пришёл в школу с синяком на лице, с Юркой больше не разговаривал.

 

Вскоре нам из Оренбурга пришлось уехать. Я проявил большую неосторожность, окончательно перечеркнувшую мою карьеру. В общем разговоре с сослуживцами кто-то обронил, что Берия английский шпион. Меня настолько к тому времени заела эта всеобщая, царившая в  стране кромешная глупость, что  не сдержался:

– Да Берия такой же шпион, как и я!

Вот об этом уже тут же донесли в Москву. Малыгин только этого и ждал и меня уволили из органов с формулировкой: «по фактам дискредитации высокого генеральского звания», при этом положенную мне военную пенсию уменьшили в два раза, что было совершенно незаконно, но…

 

                              Продолжение – в следующем номере