Песня одинокого кита. Позднее прозрение. Рассказы

Песня одинокого кита

С раннего детства Костя любил воду.  Хоть  и жил он в большом городе, но на одной из окраин, на берегу реки.

Мальчик рано научился плавать, так рано, что и не помнил того времени, когда ещё не мог плыть. Плавал он с ранней весны до поздней осени, до появления первого льда.

Только в воде не находили на него приступы хандры, состояния какой-то полной бессмыслицы что ли, когда тошно становилось от всего, даже от любимого им созерцания плывущих  в небе облаков.

Учёба давалась Косте легко, но с одноклассниками, как позже и с однокурсниками отношения не складывались никак, то есть их попросту не было. Нет, с ним мускулистым и крепким никто не дрался и не задирал, но никто и не дружил. Да и ему не хотелось, с ними, со всеми разговаривать или играть. Ведь его «друзьями» были пираты, путешественники, золотоискатели Клондайка, все герои Жюль  Верна, Стивенсона, позже  Джека Лондона…

С них он брал пример, на них равнялся, им подражал…

В университете, на мехмате, пристрастился  Костя к чтению и на других европейских языках.

К тому ж подросший младший брат стал наперсником в разговорах и  пристрастиях. Костя поощрял мальца,   в увлечении того рисованием, позже  живописью.

После университета по распределению в вычислительный центр знаменитого института,  поехал Костя в Пущино-на-Оке. Природа там ему пришлась по  душе, но томительное восьмичасовое пребывание на службе оказалось непереносимым!

И он сбежал! Смог убедить начальника отдела кадров, что ему необходимо вернуться к овдовевшей матери, тяжело переживавшей смерть  своего мужа (Отец Кости и его брата умер давно)

Брат учился в Художественном институте, а сам Костя больше уж ни на какую службу больше не пошёл. Но из-за того, чтоб хоть какие-то деньги зарабатывать было необходимо, то брался за любую подработку, а из-за закона о «тунеядстве», приходилось всегда,  то здесь, то там,  пристраивать трудовую книжку. «Про себя» он называл себя «асоциальным» и «люмпеном» и звучание этих слов нравилось ему, как и собственные мысли , о том, что он «выпал из социума»

Хоть Косте так больше и не пришлось работать, он был постоянно занят – самосовершенствованием! Он занимался собой, упражнениями для тела, не культуризмом и не бодибилдингом,  в широком смысле, он стремился стать лучшей мужской моделью для своего брата. И достиг этого! Брат написал большую картину «золотого юноши».  В золотистом свете, которой, была видна прекрасная обнажённая натура  мужчины. 

-Эх, Костя, если бы  Густав Климт,  увидел тебя, он бы уже не живописал своих дам!

Иногда подрабатывал он натурщиков в Художественном  институте и в училище. В те часы сбегались на этого необыкновенного натурщика смотреть не только студенты, но и преподаватели.  На предложения  позировать частным образом Костя не соглашался, не хотел вторжения  в своё личное пространство даже и разговорами.

К девушкам он старался не привязываться, хоть они в него и влюблялись. «Кто я?» - говорил он сам себе, - «Формально никто, люмпен пролетарий» - «не имею права, да и не хочу».

-Пойми, этот мир, мир страданий, - объяснял он как-то своей знакомой, что жаждала стать ему   подружкой, - в этом круговороте жизни я не хочу находиться. Мир обусловленного бытия не мой!

Они с братом  практиковали и йогу и дзэн, Костя занимался переводами,  внезапно начал писать «стихи», а чуть позже и прозу.

Людям они представлялись ведущими «здоровый образ жизни»,  вегетарианцами,  странными, особенно Костя,  видевшийся им  отшельником и  нелюдимым.

На самом деле им было хорошо вдвоём, даже в молчании они понимали друг друга.

Жившие по соседству, тоже в частном секторе,  люди дивились братьям. И было чего: все старели, а эти молодели?! Недаром «лентяи»,   решили жители  этой окраины.

Неведомо им было, как мучился Костя над словом, как страдал  и   искал созвучия и смыслы, пытался услыхать мелодию, неслышимую  ухом…

Ведь и вправду труд души часто видится людям как полное безделье, а отрешённость, как безумие!

Но младший братишка перевёлся учиться в Москву, в Суриковку.  Костя остался в совершеннейшем одиночестве. По-прежнему не было свободной минуты в его дневном, плотном расписании. Он читал, медитировал, распевал мантры, писал, много писал…

Но только то, что он писал,  было непонятно никому, даже людям не просто образованным, но и талантливым.  А  он даже уже и разговаривать, общаться ни с кем  не мог. Конечно, членораздельной речью он владел. Но настолько далеко ушёл он от обыденной речи, настолько увяз в себе, что даже эпизодически  разговаривать с людьми ему становилось всё труднее…

Костя теперь купался и плавал круглый год, зимой ныряя в большой полынье.

Любил повторять, почти ежедневно строки поэта  Николая Шатрова, присланные ему из Москвы младшим братом:

«Я тот поэт, которого не слышат.

Я тот поэт, который только пишет,

Который сам себе стихи читает,

Которого,  поэтом не считают…»

Но всякий раз, доходя до строки «И земнородный, я впитаюсь в землю…» Костя  ощущал сильнейший внутренний протест!  И знал отчего, не земля, а вода по-прежнему оставалась  той стихией, что роднила его с этим чуждым миром, избавляя, хоть на время пребывания в воде, от тоски…

Младший брат продал их  дом, купил в Москве квартиру в хрущобе, в районе Речного вокзала. Костя согласился, ничего он не смыслил,  в житейских делах. А младший оказался не только талантливым, но и деловым. У  него и персоналка  состоялась и по Останкино была передача о нём.

Переехал Костя в Москву, а брат тут же переехал в США, стал работать при какой-то галерее портретистом. Обеспечивал и себя, и брата, ещё и немало оставалось.

Костю же тоска не оставляла ни днём, ни ночью. Не мог он написать и строки! Он не знал, что ему делать? Да и как просто кому-то объяснить, что с ним?!

Как-то попалась ему я заметка про кита, за которым наблюдали с 1992 года. У того не было пары, он никогда не присоединился ни к какой группе китов.  Как оказалось, все киты пели песни на частоте двенадцати - двадцати пяти герц. А этот одинокий кит пел на частоте  пятидесяти двух герц! И его просто никто из китов не слышал?! Костя понял одно, они с этим китом  братья!

Ранней весной плыл он  по  Москве-реке,  и стало ему так хорошо, так спокойно, что решил он не просто никуда не спешить, а остаться здесь в воде, в которой не ощущал даже  веса своей собственной плоти. Плыл и плыл, чувствуя как всё то, что происходило с ним в жизни, когда то, уходит, даже воспоминание о брате было каким-то далёко-тусклым. Он  не вспомнил и любимого своего  Мартина Идена, поступив в воде в точности по описанному Джеком Лондоном способу…

Прилетевший из Штатов брат искал пропавшего Костю, и не находил. Потому и ездил на постоянные опознания неизвестных трупов.

Женщина следователь в машине спросила его про год рождения пропавшего. Брат назвал. Она  покачала головой, нет, этот утопленник на много моложе. Брат заулыбался, конечно, его Константин, плававший, наверное,  как олимпийские чемпионы, не мог быть утопленником!

В морге открыли ячейку холодильной камеры  и выдвинули тело. И тогда брат увидал , оставшегося навсегда молодым своего брата, увидал прекрасное, будто вылепленное гениальным скульптором его тело, идеальную натуру…

Позднее прозрение

С тех пор, как вышла Алла на пенсию, она и  начала писать, перепечатывая потом в компьютер.

Зачем, к чему, этими вопросами она не задавалась.Для себя? Наверное... Да и освободившееся время требовало заполнения...

Да и не всё ж готовить какие-то блюда, их и кушать-то некому. Обе дочери работали за границей, муж погиб много лет назад. Вдовство своё  Алла воспринимала спокойно, «устраивать» свою судьбу, подобно многим другим вдовам, не собиралась.

К тому ж, оказалось, что именно одиночество и было её естественным и нормальным состоянием! «Сама себе хозяйка, ни от кого не завишу, никому не подчиняюсь и никем не понукаема» часто думала она.

А писать, вернее записывать собственные мысли и суждения о прожитом и пережитом появилась именно в это «свободное время», чтоб наконец-то понять, впервые в жизни, саму себя! И вот тут-то  ей стали открываться «бездны»! Она начала лучше понимать себя, это  раньше она  лучше чувствовала другого?! И как теперь оказалось, она неправильно прожила собственную молодость?!

В  толстой тетрадке стала она записывать «правду о себе» своим понятным учительским почерком.

«Проклятое половое созревание! Это именно из-за него, да ещё из-за Советской власти, во мне родилась пониженная самооценка!

Именно подростковый период сотворил из меня – милой, спокойной, доброжелательной девочки – неприятную девчонку со странно изменившимися чертами лица, неуклюжую, неловкую, подчас даже страшноватое существо небольшого роста... Всё в ней, как считала когда-то Алла, должно было отталкивать от неё всех людей!

А Советская власть, так теперь это виделось ей, научила дурацкому тому, что главное это не ты, сам, сама, а друг, подруга, коллектив, д р у г и е...И это должно было быть самым главным в жизни человека, пионера и комсомольца! «Эгоист»  стало ругательным словом в лексиконе Аллы. И это сформировало сознание подростка. И оттого  безразличной была она самой себе. Подчас в бессознательных «мечтаниях» ей даже хотелось затеряться, стать незаметней, не выделяясь вообще, даже не  б ы т ь... До полного с а м о з а б в е н и я... Тогда она ещё ничего не знала о фрейдовских Эросе и Танатосе...

Обеспокоенные родители даже повели её к знакомому психиатру, местному светилу медицины. Он долго разговаривал с Аллой обо всём, потом она что-то должна была сама определять по картинкам, отвечать на вопросы по ним...

Потом он долго говорил матери о том, что ребёнку не хватает «здорового эгоизма», что она поглощена «жизнью других», что лишена  «собственной радости», а что «чужая радость, также как своя», что совсем нехорошо! Что всё должно быть сбалансировано!Что в обыденности крайности нежизнеспособны!

Не всё понимала Алла в его словах, что доносились из-за неполностью притворённой двери врачебного кабинета  Но некоторое ей нравилось, о том, что родители должны были её хвалить за хорошо выполненное поручение; что разговаривать с нею, не как с неразумным ребёнком, а всячески подчёркивать её важность и значение для них, её родителей; что девочка должна ощущать родительскую любовь и заботу о себе, а не только замечания  или окрики! Много ещё советов матери дал известный психиатр, но Алла не слыхала их. Спохватившись он  плотно притворил дверь своего кабинета.

Но жизнь-то не на советах врачей держится, а неизвестно на чём!

И как катилась она до врачебных советов, так продолжалось и после.

Как ругали Аллу за плохие оценки по точным наукам, так и продолжали ругать, правда наняли репетитора, чтоб из школы и вовсе не выгнали. Так же соседский Серёжка называл её толстухой, а в классе обзывали «жиртрестом»! И отчего-то все остальные, люди ли, дети,  всегда казались Алле умнее, совершенней что ли!  У них у всех  всё получалось, спорилось, ладилось, не то, что у неё! Правда, происходило и что-то непонятно-странное, если она что-то делала не для себя, а для кого-то, для другого, других?!

На всю жизнь запомнился тот день, «грибной охоты»! В этот день, отдыхая с мамой в лесничестве, пошла Алла по грибы с двумя местными ребятами, из соседнего села, с братом и сестрой!

В бору Алле всегда было радостно, хоть и в лесу, но сосновом, было светло, и видно далеко-далеко, на все четыре стороны света!

Но, если от ребят доносились радостные возгласы, они то и дело наклонялись за маслятами, срезая их перочинными ножиками, то у Аллы, как на грех не было в корзинке ни одного?! И от этого в «царстве света» было ей мрачно и обидно. И так стало тоскливо, будто во всём мире вот-вот воцарится  тьма!

— Я собирать себе не буду, – крикнула она ребятам, - а что насобираю ,то Вам отдам!

Они, хоть и удивились, но согласно кивнули.

И свершилось чудо! Эти ,прячущиеся от неё маслята, показались, будто из-под земли выбрались! Она шла, а грибы, вокруг неё будто говорили: «Бери нас! Мы – твои!» Алла только успевала наклоняться , срезать их и отправлять в корзину. Ей хотелось петь и танцевать от радости. Когда втроём дети пришли к опушке, то её лукошко оказалось полным, даже с верхом, не то, что у брата с сестрой. Она им всё своё и отдала.

Дома, когда мать увидала пустую корзинку дочери и хотела приласкать и успокоить  свою неудачницу, она гордо ответствовала:

— Я собрала больше всех! Но отдала Саше и Верочке, так я с ними договорилась! С ними было веселее собирать!

Мать только руками развела и произнесла те, запонившиеся навсегда,  строчки стихотворения, позже выученного Аллой:

«Чужая радость так же, как своя»!

Годами позже Алла думала, что это стихотворение Заболоцкого, пусть и не прямо о ней, но во многом о ней, и других, таких же, как и она, девчонках.

К началу юности Алла чисто внешне, как-то выровнялась. Все окружающие  соглашались между собою в том, что она хорошенькая, а возможно даже и красивая!

Только саму Аллу в этом даже зеркало не убеждало! Ей всё чудился за этой молодой эффектной девушкой силуэт неуклюжей, стоявшей выпятив живот,  девочки-подростка, задразненной и несчастной...

Всё понимая, не могла Алла с собой ничего поделать! Только повторяла про себя – «у меня синдром «некрасивой девочки, изуродовавший мою психику!

Да и окружающие, как и ранее в отрочестве, казались прекрасными, способными, умными. Они, многие из них, представлялись талантливыми, не чета ей!

Подружилась она с богемной компанией, с людьми нервно-изысканными, такими же изощрёнными, как  ей виделись из далекого времени, декаденты! Эти теперишние непризнанные гении и таланты, будто бы подчёркивали, оттеняли  её собственную, серость, её бездарность! И тогда, как десятилетия назад в сосновом бору, она решилась! Служить им! Верной рабой, ковриком у ног, кем и чем угодно! Она подчас доходила в своём самоуничижении до того, чтоб служить пьедесталом, подножием памятника!

Потому и львиная доля стипендии, а позже и половина зарплаты  уходила на потребности этой её компании: на покупки у спекулянтов разного дефицита, вроде «цейлонского чая»,  растворимого импортного кофе или зёрен «арабики», на покупку хороших сигарет, многим надоело курить болгарские, даже «БТ» уже не устраивало, многое приходилось Алле покупать с рук.

Богема принимала её «поклонение», как нечто должное,  положенное, уверенно, как и когда-то брат с сестрой в незабываемом бору.

Молодой художник-абстракционист стал её мужчиной, имевший доступ к её телу в любое время дня и ночи. Потому что ему, как считал он, было необходимо «сбросить» ненужное напряжение. Алла с благодарностью отдавалась ему, хоть никакого удовольствия о котором говорили все, она не ощущала.

Забеременев Алла захотела избавиться от плода, но он, неожиданно решил на ней жениться!

Она была счастлива  уже тем, что не надо было лишать жизни неведомое существо! Только родители её отчего-то не обрадовались этому?!  Не нравился им зять, ну ни на капельку! Они-то понимали, что иногородний парень, без образования, профессии и места жительства обрюхатил их чудачку, чтобы  ухватить, а скорее урвать  и себе кусочек от жизненных благ. 

Алла поначалу металась между родителями и мужем, но родив дочь, сосредоточилась на крохотном существе, что требовала её всю и всецело себе.

Такой она была всегда, для другого, для других, а став мамой и вовсе  позабыла о себе.

Через три года дочь пошла в  детсад, Алла на службу в школу, а муж  подал на развод, намереваясь и разменять квартиру, ведь в ней он был прописан.

Суд  был долгим. Алла была за то, чтобы  отдать ему часть жилплощади, ведь ему же надо было где-то не только жить, но и творить! Родители её не считали его не только гением, но и художником вообще. Суд выиграли они, адвокат был знакомым семьи. Художник с нею развёлся и исчез, словно его никогда и не было. На алименты она не подавала, и не искала его.

Дочери её исполнилось семь лет, когда Алла в филармонии познакомилась с бездетным вдовцом. За которого через год, будучи вновь беременной  она опять вышла замуж. На этот раз родители  её были довольны, хоть новый муж был старше их дочери на пятнадцать лет, но, как они считали, человек основательный! «Крепкий мужик!» -  говорил отец Аллы, кроме того и на большой должности, главный инженер  завода-гиганта.

Именно с ним Алла почувствовала себя молоденькой девушкой, постигающей тайны семейной близости. Поначалу она и ему не верила, называвшего её не иначе, как –«моя красавица»! А поверила в него только тогда, когда он её чувственной женщиной сделал. С ним она в полной мере познала приносившую огромную радость, плотскую сторону любви. Он, умелый любовник, понял её, неискушённую, боящуюся так называемых «унижений», и  ввёл в неведомый  мир наслаждений, научил искусству любви...

С ним она и уверовала в свою красоту, в собственную сексапильность, в себя как в Женщину!

Но он так же внезапно и ушёл из её жизни, как и появился в ней. В самом конце Перестройки он погиб при ликвидации аварии на заводе, на котором проработал больше тридцати лет.

Ушли из жизни и её родители.

Так Алла осталась одна с дочерьми, а шли лихие 90-е. Их в эти годы спасло то, что родительскую большую квартиру Алла сдавала квартирантам.

Потом девочки выучись, вышли замуж и вместе со своими мужьями работали за границей программистами.

Алла выйдя на пенсию не нуждалась, и пенсия была, и квартиру по-прежнему сдавала, да и дочки ей постоянно  присылали посылки, или наезжая везли кучу подарков. А куда ей было надевать это всё, она по-прежнему жила внутри книжных переплётов, фильмов, что просматривала, сначала на видеомагнитофоне, уже потом на компьютере.

Всё это вспомнилось ей сейчас, она настолько погрузилась в воспоминания, что оказывается ничего и не записала, а только думала о том, что жизнь  была дана ей для разного рода испытаний, а сколько плача было в ней да и несправедливости...

Но откуда-то, из глубин памяти всплыло когда-то читанное, торкнувшее её душу, и как оказалось незабытое из «Плача» пророка Иеремии: «Зачем сетует человек живущий?!

В это мгновение зазвонил телефон, высветился номер младшей дочери, откликнувшись, не здороваясь она воскликнула: «На что же жаловаться человеку живущему?» И залилась слезами, а на другом конце света дочь, её кровинушка отозвалась: «Да, мама, всё верно, радоваться надо, что живём на белом свете...» 

С пдф-версией номера можно ознакомиться по ссылке http://promegalit.ru/modules/magazines/download.php?file=1515909222.pdf